Лавандицу окутывает веселая суета. Катерина весь день носится по комнатам в приподнятом настроении, и я даже не думаю о том, чтобы встать на ее пути. Конечно, не каждый день происходит такое, что ей дозволяется полностью организацией праздника заниматься, пусть даже праздник тот – всего-то лишь девицыно новоселье. С другой стороны, это тоже дело важное, ведь я с ним достаточно припозднилась, чтоб всех русских девиц теперь знать – впрочем, их-то как раз немного, все-таки Царство совсем небольшое. Раньше – да, раньше многое было иначе. В конце концов, у девиц в распоряжении целый остров, полный разных чудес. Тем не менее, по всей земле нас насчитывается не более сотни, а это очень и очень мало.
И совершенно точно не все участницы сообщества смогут сегодня присутствовать на моем празднике, пусть и звала я каждую – инстинктивно и неосознанно, но – звала. И мой зов проникнул во все уголки земли. Так что сегодня коридор моей Лавандицы дробится и расширяется, комнаты растягиваются и заполняются десятками душистых пучков и свечек, а забор, окружающий сад и баньку, накрывается как колпаком чудодейным куполом – чтоб никто посторонний не смог ни увидеть, ни услышать того, что будет происходить.
А происходить будут девицыны посиделки, на которых даже старшая наша, Медея, присутствовать собирается.
И Катерина так радуется моему грядущему новоселью, что у меня никак не выходит ее счастью сопротивляться. Поэтому я разрешаю ей развесить по удлинившимся стенам все наплетенные мною за это время венки и ловушки. Поэтому над входом в каждую комнату качается ласково позванивающий бусинками и подвесками ветерок. Поэтому из трубы стоящей в глубине сада бани, которой я с момента своего въезда сама и не пользовалась ни разу, струится веселый белесый дым. За последнее ответственна, кстати, Лада – она париться в баньке любит и всех местных девиц всегда ко мне зазывает, не то чтоб их было много: нас в Петербурге всего и живет-то пятеро.
– Не забудь салата настрогать! – кричит мне Катерина из спальни, где расправляет на кровати какое-то удивительное покрывало, которое притащила сюда еще с неделю назад. Ей под ним, видите ли, спать больше нравится, и раз она у меня остается, то, мол, собирается сибаритствовать как только можно.
Я улыбаюсь ее искрящему во все стороны энтузиазму и покорно иду на кухню резать хрустящие овощи, раскладывать их по большим вазам да поливать ладиным душистым маслом.
Каждая из девиц сегодня в честь новоселья что-то с собой в Лавандицу принести должна да тут и оставить – таков обычай. Теперь бы дождаться, когда сама окажусь на чьем-нибудь новоселье, чтоб незаметно привесить где-нибудь в уголке для новой девицы сновидческую паутинку. Но сначала бы, конечно, свой праздник справить.
Дверь наверху узкой чердачной лесенки то и дело поскрипывает приветственно, и в проем видно, как озаряется раз за разом холодным сиянием гладь зеркального вира, заключенного в раскрашенную яркой эмалью золоченую оправу. Девицы медленно, но верно прибывают и рассыпаются по растянувшемуся и расширившемуся изнутри дому, кажущемуся теперь снаружи куда меньше, чем он внутри.
Девицы прибывают – и кажется, мои холодные пальцы медленно согреваются, а осенняя слякоть перестает течь по жилам, заменяясь горячим жидким огнем. Так, верно, родство ощущается между нами, ибо много сегодня нас соберется в этом доме, и я стану вскоре частью огромного хоровода.
Дом наполняется гомоном разноязыких голосов, салаты строгаются будто бы сами собой, ароматы растопленной бани просачиваются со двора в распахнутые кухонные окна…
Когда я выхожу в непривычно просторную гостиную, в этот вечер вполне способную уместить больше пяти десятков ведьм, оказывается, что извлеченный из подвала длинный и пыльный стол натерт до блеска и заставлен угощением, принесенным моими гостьями. Я в свою очередь выставляю на столешницу вазы с салатом – одну рядом с огромным запеченным гусем, другую – подле большого блюда, на котором лежит целый поросеночек с наливным яблоком во рту, третью – у широкой рыбницы.
Стол ломится от моих собственных угощений для девиц – и от девицыных же гостинцев, и почему-то все кажется таким домашним и суматошно-неловким, что становится ну совсем тепло.
Со спины меня вдруг обнимают осторожными руками, прижимают мягко к груди лопатками – и шепчут в ухо:
– Не дергайся, а не то уколю, – и, отклонив мою голову на свое плечо, быстро рисуют тонкой иголкой по коже что-то.
Я замираю, лишний раз и дышать боясь. Катерина бережна настолько, что даже почти нежна, и ее дыхание приятно обжигает кожу. И думать при этом о том, как могут другие, малознакомые мне девицы происходящее воспринять, совершенно не хочется. Это просто… хорошо.
– Это чтобы ты сегодня всех понимала, – между тем шепчет мне Катерина на ухо, так от себя и не отпуская, и я все-таки чувствую, как шею от ее дыхания обжигает жаром. На секунду невыносимо хочется зажмуриться, а, открыв глаза, очутиться в пахнущей травами и свечами спальне и опрокинуться на то самое хваленое покрывало.
Но в следующий момент ласковые ладони исчезают, оставляя мне лишь жаркую красноту на скулах и жжение у основания шеи, а гостьи – те из них, что не разбрелись еще по дому – понимающе улыбаются.
Что ж… не сегодня.
Катерина уносится прочь, похожая на маленький вихрь сияющих в свете ламп кудрей и развевающихся цыганских юбок, и меня медленно отпускает, снова напитывая как губку влажным банным дымом и ароматами лакомых специй от чужестранных блюд.
– После сегодня у тебя много посуды разной останется, – улыбается заглянувшая в комнату Лада – вся в мелких опилках оттого, что явно уже успела помочь матери Медее и Тамиле с Тамарой костер во дворе сложить. – Ну чего ты столбом-то стоишь? А ну-ка давай, принимай гостий!
И я принимаю гостий. Принимаю десятки объятий, поклонов и поцелуев. Принимаю клинки, обереги, снадобья – и склянки для них. И – принимаю книгу об истории семьи ловцеплеток. Ее мне вручает Аяша, маленькая американка, только переступившая порог совершеннолетия.
– Это бабушка передать велела, – говорит она; ее речь – словно шум океана в радостном ветре десятков других голосов, и, на удивление, понимать ее сейчас не составляет никакого труда. – Она совсем уже плоха, – объясняет Аяша, и ветра от ее печальных слов стихают, оставляя за собой лишь сочувственную тишину, – но очень хотела прийти и тебя поздравить. Книгу ей передала Тива перед своим уходом. Просила найти достойную продолжательницу дела. Бабушка решила – ею могла бы стать ты.
Тишина разбивается на радостный шепот множества дуновений, когда книга оказывается у меня в руках, а потом множество маленьких вихрей захлестывает меня новой дозой объятий, и хочется плакать и смеяться от мысли, что
действительно появилось какое-то дело, которое я могу лучше других делать; которое мне к душе и за мною признано.
Я крепко обнимаю Аяшу, принимаю благосклонный кивок и скупую улыбку от почтенной Медеи и лишь затем сознаю, что давно стоило бы всех за стол пригласить.
– Ну, – говорю, – речей давать не умею, тут уж простите. Но спасибо вам всем, что откликнулись на мой зов и поздравили так сердечно. Я со своей стороны предлагаю накормить-напоить вас, в баньке попарить да всю ночь спать не укладываться. Надеюсь, несогласных со мною нет, ну а если есть – дело добровольное!
Несогласных нет. Девицы хлопают в ладоши, рассаживаются за столом, занимая разномастные стулья (купленные, одолженные, принесенные из лавандицыного подвала), и весело звенят приборами да посудою. То с одного, то с другого конца то и дело раздаются шутки да песенки, и ведь дом окутывается ласковым влажным теплом, и когда девицы все-таки поднимаются со стульев да настраивают преподнесенный кем-то мне в дар старомодный проигрыватель, я кажусь себе совершенно хмельной и теплой.
В бане становится совсем жарко. Разогретые угощением и вином, девицы оказываются абсолютно бесстыдны и веселы, и оказывается удивительно легко стать частью горячего гладкокожего вихря. Нежные голоса затягивают и подхватывают одну песню за другой, и я, окутанная влажным березовым жаром, даже не замечаю, когда остаюсь полностью обнаженной. Каждая из присутствующих сестер должна теперь отходить меня мокрым веником хорошенько да всего самого лучшего пожелать, и упоение накрывает просторную сауну ароматным пылом, ибо если девицыно посвящение открывало дороги к делам Царства, то новоселье было ключом к миру девицыных развлечений.
Ох, знай кучерявый увалень Алеша, как я и подобные мне проводят свои вечера, уж явно не стал бы приятели набиваться. А ведь это начало только. Дальше – жарче.
Каждая девица по итогу веником меня отходит – и каждая желает мне
мудрости
счастья
талантов
здоровья
открытий
любви
взаимности
семьи
близости
причастности
Каждая из девиц желает мне того, чего сама хотела, чтоб ей на новоселье желали.
Каждая из девиц мне словно желает саму себя, и все мое тело переполняет теплом от мягкой чудесной силы их наставлений. От их пожелания сделать меня частью всех их сокровищ и тайн окончательно.
И я не пытаюсь сопротивляться – ничего больше не существует важнее девиц и Царства. Ничего нет лучше раскаленной духоты дубовой бани, пропитанной освежающими полынно-мятными настоями, очищающими разум и расслабляющими узлы в груди.
Катерина помогает мне подняться, как только с моих покрасневших лопаток в последний раз соскальзывают вымокшие листья тугого веника, и усаживает на лавку, не давая съезжать разморено вниз. Девицы, словно бы какой-то невидимой силой прежде ко мне притянутые, рассыпаются по соседним скамьям, и теперь мягко посмеиваются, отводя глаза.
Потому что Катерина отчетливо ухаживает за мной, и я вовсе не против этого. И никто не хочет нам помешать – скорее, наоборот. У всех словно в одно мгновенье появляются собственные занятия, и вот я уже краем глаза вижу, как Тамила со сдержанной нежностью кутает хрупкую Аяшу в большое полотенце и убирает ей за уши черными змейками прилипшие к щекам мокрые волосы. Но – это лишь миг. Совсем скоро мы с Катериной остаемся в бане совсем одни.
– Вот ты и справила наконец новоселье. Я уж думала, не соберешься, – говорит Катя мягко, склоняя голову набок и оставляя свои тяжелые локоны спутанным влажным плащом накрывать плечо. – Теперь тебе в одиночку в Лавандице будет и спать легче.
Я смотрю на нее – долго-долго, но на самом деле всего секунду – и протягиваю руку, чтобы откинуть с точеного плеча мокрые пряди.
– А если я, – говорю, – не хочу спать здесь одна?
Катерина смеется, мерцает глазами весело – зелеными-зелеными, совсем колдовскими – и предлагает:
– Ну так отчего бы кого-нибудь не позвать?
Я завожу глаза.
– Я могла бы Ладу позвать, как ты думаешь? – и тут же получаю шутливую оплеуху, хотя, казалось бы, всего-то лишь отвечаю на ее пустое заигрывание. Ведь к чему все эти танцы вокруг да около? Мы обе знаем, кого я к себе зову. Знаем, кто останется здесь и завтра, и послезавтра ночью.
Из-за кого я осталась верна своему совершенному не по воле много лет назад выбору.
Из-за кого меня выбор мой больше не тяготит.
Катерина льнет ко мне, скользит пальцами по словно бы наполнившемуся лавою позвоночнику – и шепчет:
– А как же я?
Она походит сейчас на пламя. И я бросаюсь в самое его сердце, давая лизать себя горячими языками, проникать неистовым жаром в нутро и плясать под кожей. Каждое касание – ожог, каждое слово и каждый взгляд – новая искра, отрывающаяся от костра и уносящаяся в воздух. А может, это просто мне как влюбленной в огонь девице проще Катерину с пламенем сравнивать, тогда как сама она – бурный поток, в пучину которого уносит любого неосторожно увлекшегося ею человека.
Я шагаю в поток – в костер – и нас окружает то ли треск пожирающего дрова огня, то ли шорох воды о камни. И надо вроде бы что-то сказать, как-то все… закрепить, наверное. Но в то же время… нечего говорить. Потому что слова не требуются.
Катерина улыбается мне ласковыми губами, неприкрыто счастливая и едва не светящаяся по краям, и сразу понятно, что именно этого она и хотела. Остаться со мною сейчас – и показать всем покинувшим нас девицам, что наедине мы остаемся не просто так.
Когда я выхожу из бани в одной только тоненькой белой сорочке, липнущей к телу от духоты, моя шея в алых бутонах меток, и осенний холод раскрывает мне навстречу свои объятья. Но – не успевает сомкнуть их, испуганный рокотом поднимающего вверх опаляющие длани костра, сложенного здесь питерскими девицами аккурат для огоньков – нашего последнего полночного развлечения.
Катерина подталкивает меня в спину, вынуждая подойти ближе к кострищу, и прижимается грудью к моим лопаткам.
– С новосельем тебя, – говорит, – родная.
И я вижу, как костер, знаменуя начало волнующей колдовской игры, выстреливает мириадами ярких искр.
