Lost and Found

Сириусу только-только семнадцать, а в голове свободолюбивый ветер гуляет, мысли нараспашку и ожидания чего-то грандиозного, чего-то, что непременно должно произойти. И он терпеть не может видеть превосходство во взгляде Люциуса Малфоя, оно злит до короткого замыкания в мозгу, когда тот мимо проходит и презрительную усмешку даже не скрывает. — Не лезь в войну, мальчик, — говорит он мимоходом, звучит елейно, звучит так, что у Сириуса кулаки чешутся. — А то тебя случайно заденет. У Люциуса Малфоя репутация настолько чистая, что глаза режет, а Сириус сжимает челюсть и готов что угодно поставить на то, что если задрать руках дорогущего пиджака, то на предплечье у него точно окажется метка. Сириус в этом уверен; лоск Малфоя настолько показушный, что отполированные диванные ножки в родительском доме напоминает. И он злится еще больше, когда мысленно все же состыковывает обручальное кольцо на пальце кузины с херовым Малфоем. — Люциус замечательный, — лепечет Нарцисса, а его словно мелкими иголками в спину. Она мечтательно смотрит на собственную руку, ладонь прижимает к груди. — Ты просто его плохо знаешь. Если бы ты вернулся в семью… Сириус смотрит на нее так, будто она бьет под дых. — С чего ты вообще об этом говоришь? С чего мне вообще возвращаться в семью? И она по щекам его гладит (совсем уже не так), улыбается ему тонко (совсем уже не так), даже в губы целует коротко (тоже совсем и совершенно не так). — Пора взрослеть, Сириус. А он целует ее порывисто, по-настоящему, как раньше. Губы ее своими сминает, и она разве что не рассекает ему щеку крупными бриллиантом, ладонью по щеке ведя, но жжет совсем не тонкая, почти незаметная царапина. Жжет тупое осознание, жжет нежелание поступаться принципами. Нарцисса отстраняется первая, и он в ее взгляде читает сожаление. Ему хочется грудину себе вскрыть, вытрясти. — Да шел бы твой Малфой, — выплевывает он порывисто. С обидой, со всей той болью. И порывисто поднимается, руки ее с себя скидывает. За сигаретами лезет, а Нарцисса смотрит на него совсем уже не так. Смотрит иначе, словно бы вся пропитана жалостью к нему. Он давится дымом, он давится своими же чувствами. — Ты можешь вернуться еще, Сириус, — говорит она мягко, смотрит, как он мечется по их укромному месту. И выглядит такой спокойной. Выглядит, что самое болезненное, счастливой. Степенной, уверенной в том, что делает, невестой этого подонка, который и ногтя ее не стоит. — Бросишься матери в ноги, она тебя простит. Поорет, но простит, ты же ее первенец. И он смеется. Давится дымом и им же смеется. — Я не вернусь, Цисси. Я никогда туда не вернусь. Если меня что хоть как-то и держало здесь, то это ты. Она губы облизывает и смотрит себе под ноги. Он сигарету тушит, порывисто обратно рядом с ней садится, лицо ее в своих ладонях сжимает. — Скажи, что ты меня любишь. Что весь этот бред несла, потому что тебе кто-то сказал это. Я тебе поверю. Она взгляд на него переводит, и он снова видит эту чертову жалость, которую уже ненавидит. Нарцисса руку его своей накрывает, камень на ее пальце все лезет в лицо будто бы специально. — Люциус… — Да что ты заладила со своим Люциусом?! Он почти что орет ей в лицо, она пальцы чуть сильнее сжимает на его руке. И добивает: — Я люблю его, Сириус. И он любит меня. Мы с ним будем очень счастливы. В их следующую встречу Люциус смотрит на него как на ребенка, выбив из рук палочку, тихо, но отчетливо произнося то самое заклинание, подтверждающее всю его гадкую и вшивую натуру. Кости выкручивает от боли, а Сириус взглядом за его глаза цепляется. И думает лишь о том, что слишком рано сдался. Сдался и отдал свой хрупкий цветок в руки подонка. — И не подходи к моей жене, — он звучит спокойно, переступает через него, и черные мантии смазываются одна с другой. Все Пожиратели на одно лицо, кроме подонка, женившегося на его первой любви.