Не смей называть меня Баки

Роджерс появляется, когда уже совсем темно, на целых полтора часа позже ожидаемого. Этого времени хватает не только на то, чтобы хорошо осмотреться, продумать детали и подготовить все необходимое, но и начать нервничать. Он слишком давно никого не убивал и сейчас ему… неуютно. Ему кажется, что ничего не получится, рука дрогнет в самый ответственный момент, и что тогда сделает Роджерс, одному небу известно. Он волнуется, расхаживая по лаборатории и натыкаясь на кресло — волнуется, черт возьми! — и это ужасно неприятное чувство. А Роджерса все нет. Он опускается на пол у стены, но через минуту вскакивает: звук шагов хотя бы заглушает невыносимое, царапающее по нервам потрескивание лампы в коридоре. «Как в фильмах ужасов», — неожиданно думает он и нервно хмыкает, но мысль не отпускает. Фильмы ужасов, лупоглазые пришельцы, зомби, дома с привидениями. Какие к черту привидения? Нет никаких привидений, иначе они бы его уже замучили. Он заставляет себя думать о другом. Почему Роджерс медлит? Не догадался расспросить водителей такси? Не попал на нужного? Или наоборот, и попал, и догадался — догадался, что все слишком удачно складывается, чтобы не быть ловушкой? Он взвинчен до предела — кажется, сорвался бы, даже если бы ему на плечо просто села муха, — когда наконец-то слышит шаги у входа. На него накатывает облегчение, такое сильное, что приходится прикрикнуть на себя: рано расслабляться. Что если это не Роджерс? Или Роджерс, но не один? У него же наверняка есть друзья, должны быть. С несколькими не получится справиться, если они хоть наполовину такие же сильные, как Роджерс. Эта мысль позволяет немного собраться. Он и с Роджерсом не справится, если будет так дергаться. Он глубоко дышит и поводит плечами, чтобы сбросить сковавшее их напряжение. Да, так лучше. И дурацкие мысли о пришельцах и привидениях отпускают. Не до них сейчас. Он жмется к стене у двери в лабораторию и сосредоточенно вслушивается в шаги. Они точно принадлежат одному человеку, но вот Роджерсу ли? Стал бы тот так топотать? Роджерс может быть очень ловким — и чертовски опасным. От этой мысли хочется потереть правую руку, но он не решается и вдохнуть громче необходимого, не то что пошевелиться. — Баки! — доносится до него в тот самый момент, когда он уже приходит к мысли, что в бункер наверняка забрался какой-нибудь подросток, черт бы их побрал, всех любопытных подростков этого мира. — Баки, пожалуйста, не убегай от меня. Пожалуйста! Он сильнее вжимается в стену. Роджерс не должен его заметить — здесь темно, а в коридоре тускло мерцает лампа, и светлую рубаху он снял, оставшись в черной футболке и темной куртке. Но Роджерс на все способен. Цель шестого уровня — это цель шестого уровня, даже не ожидающая нападения. Шаги приближаются, каждый гулко отдается эхом в ушах, и он старается дышать еще тише, хотя это сложно. Он отвык держать свое тело под контролем, и сердце колотится от волнения, как у загнанной лошади. Сейчас бы вдохнуть пару раз поглубже, чтобы успокоиться, а нельзя. Роджерс — вот он, замирает на самом пороге, и время будто замирает с ним вместе, секунды тягучие, как мед, и воздух, кажется, густеет, так, что вдыхать его становится тяжело. Давай же, мысленно приказывает он Роджерсу, почти умоляет, еще шаг — один-единственный шаг, чтобы было удобнее бить. Роджерс предсказуемо таращится на зловеще поблескивающие в темноте хромированные ручки кресла и скользит взглядом к светлому пятну в дальнем углу. Ну, давай, тебе ведь интересно, что там лежит. Интересно же? Роджерсу, к счастью, интересно — он делает тот самый так ожидаемый шаг. Бинго! Он будто оживает — наконец-то оживает, и мир становится ярче и четче. Тело двигается само по себе, быстро, заученно — оказывается, он успел по этому соскучиться. По возможности почувствовать, что все зависит только от него самого и никого больше — пусть всего лишь в то время, пока он дерется, пусть всего лишь на несколько секунд. Роджерс, похоже, все же улавливает движение слева от себя, потому что дергается в сторону, но поздно — ребро ладони врезается ему в шею под челюстью, по самой сонной артерии. Роджерс падает как подкошенный на колени, каким-то чудом успев выставить вперед руки, и трясет головой. Ну надо же. А он-то боялся, что ненароком убьет Роджерса раньше времени. Силен, сволочь. Удар по затылку вырубает Роджерса окончательно, и можно наконец-то перевести дыхание. Получилось. Хотя радоваться все равно еще рано. Он подхватывает бесчувственное тело под мышки и тащит к креслу. Не без усилий взваливает его на сиденье — он и забыл, что Роджерс тяжелый. Защелкивает браслеты на плечах и предплечьях, поддевает металлические крепления пальцами левой руки и дергает для проверки. Хорошо держат. Подумав секунду, фиксирует ремнями лодыжки — не так надежно, как браслеты, но годится. А вот теперь расслабиться. Как ни странно, ему совсем не становится легче, хотя он и справился. Наоборот, его мелко трясет, даже неживая левая рука, кажется, подрагивает, и он снова плетется в ванную и открывает воду. На этот раз течет прозрачная — видимо, просто сошла вся ржавчина, пока он принимал душ, избавляясь от резкого запаха пота, но ему это кажется хорошим знаком, и плевать, что мысль дурацкая. Он жадно ловит ртом упругую холодную струю и умывается. Вытирает лицо рукавом, долго смотрит на себя в зеркало и возвращается в лабораторию. Щелкает выключателем — и пугается. Роджерс все еще без сознания, из носа у него течет кровь, темная, почти черная, и это плохо. Если он приложил по затылку слишком сильно… Он осторожно ощупывает шею и немного успокаивается, ощутив под пальцем размеренный пульс. Жив. А кровь — может, Роджерс разбил нос, когда тюкнулся лицом о пол. Во всяком случае, хотелось бы, чтобы это не было чем-то более серьезным. Еще рано. Он тщательно обыскивает Роджерса, проверяет каждую складку его одежды, забирает себе пистолет и, растоптав ботинком тонкий мобильный телефон, тщательно собирает обломки и смывает их в унитаз: он читал про GPS, и ему совсем не нужно, чтобы кто-то отследил их местоположение. Устраивается на матрасе в углу — то самое светлое пятно, которое заставило Роджерса шагнуть внутрь — и опирается затылком о стену. И снова ожидание, только на этот раз сдерживать волнение не надо — и мысленные приказы взять себя в руки не помогают. Его колотит: вид человеческого тела на кресле, со скованными руками и связанными ногами, вызывает чуть ли не ужас. Почему? Здесь чего-то не хватает — приходит вдруг в голову. Каких-то странных приборов и светящихся мониторов. Да, не хватает: на потолке лишь остатки креплений, как раз над креслом. Он не желает об этом думать, за этими мыслями что-то темное и страшное, но они настойчиво кружат в мозгу, и прогнать их не получается, как он ни старается. Ему слышится тихое жужжание и мерещится блеск машин, и он со стоном обхватывает голову, но тут же отдергивает руки: давление на виски почему-то бьет по нервам еще сильнее, чем взгляд на Роджерса. «Выключай! — звучит в мозгу чей-то голос. — Похоже, перебор», — и по онемевшей щеке стекает что-то теплое. Он вытирает ее ладонью и как завороженный смотрит на густую черную кровь, а уже через секунду она исчезает, пальцы чистые — конечно, чистые, откуда на них взяться крови? Он со стоном ударяется затылком о стену, и боль немного отрезвляет, но ненадолго. Боль. Больно, как же больно. Во рту мерзкий привкус резины, зубы вязнут в ней, как в размякшей карамели, и сводит челюсти. «Работайте!» Браслеты на руках, даже левой не разорвать. «Выключай! Похоже, перебор». Крик, дикий, словно кого-то потрошат заживо. По щеке тепло стекает кровь. Лампы не трещат и не мигают, горят ровно и так ярко, что режет глаза. Кто-то протяжно стонет. Всего лишь стонет? Он не сразу понимает, что стон ему не мерещится. Роджерс. Роджерс приподнимает голову и мутно смотрит на браслеты, дергает руками в безуспешной попытке освободиться. Чертыхается, и этот тихий сдавленный звук прогоняет оцепенение и поднимает его с места. Колени дрожат, и ноги не слушаются, на них словно навесили гири, но он заставляет себя подойти к креслу. Роджерс поворачивается на звук шагов и вдруг улыбается. Широко и так радостно, что он даже останавливается в нерешительности. Почему Роджерс улыбается? Что не так? — Баки, — хрипло говорит Роджерс, — господи, Баки, ты… Он обрывает его ударом кулака в челюсть, не очень-то и сильным на самом деле, но Роджерс пока не достаточно пришел в себя, и его голова беспомощно дергается в сторону. Мнимая беспомощность, от которой хочется кричать: «Будь ты проклят! Будь ты проклят со своим Баки!» — Ого, — выдыхает Роджерс. — Баки, послушай… Еще один удар, слабее предыдущего, но в этот раз левой рукой, и губа лопается под металлическими пальцами, как перезревшая слива. От вида свежей крови слегка мутит, и привкус резины нестерпимый, и хочется сбежать, но вместе с тем дышать немного легче. Роджерс сам виноват, почему он просто не дал ему жить спокойно? Сам виноват. И поплатится. Да, поплатится. Он цепляется за эту мысль, как утопающий за соломинку. Роджерс умрет, и все будет в порядке. У него так хорошо получалось не думать о том, что причиняет боль, и снова получится. — Баки… — пытается еще раз Роджерс и чертыхается после очередного удара левой, злого и сильного. Злость — это хорошо. Злость помогает приглушить страх, и даже на кровь смотреть уже не так муторно, и в голове пульсирует не «Выключай!.. Перебор», а — «Будь ты проклят». Роджерс осторожно трогает языком разорванную губу, слизывает кровь, но та все равно течет, заливая подбородок. — Ладно, я понял, — спокойно говорит Роджерс и шипит, попытавшись вытереться о плечо. Голова у него сейчас должна болеть зверски от любого движения. — Тебе не нравится имя «Баки». Мог бы просто попросить называть тебя иначе, только-то и всего. — Я просил, — говорит он и откашливается: голос звучит ломко, словно он не разговаривал уже целую вечность. — Я просил оставить меня в покое. Ты не понимаешь, когда тебя просят. Ему хочется снова ударить, рука подергивается и пальцы сжимаются в кулак сами собой. Роджерс смотрит на него в упор, не отводит взгляда, будто ни в чем не виноват. Будто не заставлял его бегать по всему восточному побережью. И голос у Роджерса звучит твердо, когда он говорит: — Я не мог. Ты в опасности, Баки, я просто… Отлично. Он размахивается и бьет по залитому кровью рту изо всех сил, и еще раз. Дышит глубоко, рассматривая запачканную руку. Роджерс стонет и ощупывает языком зубы. — Слушай, ну хватит уже, — просит он, — ты же знаешь, что я до смерти боюсь дантистов. Роджерс шутит? Как он может сейчас шутить? С ума сошел, что ли? Или всегда был сумасшедшим? — Так прекрати называть меня Баки, — сдавленно предлагает он и вытирает кулак о рубаху Роджерса, а внутри все орет: «Дай мне еще повод, ну же!» — Я называл тебя так почти двадцать лет, — тихо говорит Роджерс, — я не могу перестроиться за одну минуту. Даже если ты меня убьешь. — Убью, — соглашается он и повторяет, склонившись к самому его лицу, почти шипит: — Убью. Для этого ты здесь. Я убью тебя. Роджерс смотрит на него совершенно спокойно, как будто и не лежит связанный и с разбитым ртом. Почему он так спокоен? Он не должен быть таким спокойным, просто не должен. — О, — глубокомысленно тянет Роджерс, — а почему же я тогда до сих пор жив? Почему до сих пор жив? Действительно, почему? Он с трудом заставляет себя сосредоточиться, отвлечься от запаха крови и желания ударить снова, бить, пока лицо Роджерса не превратится в сплошное месиво. Почему Роджерс еще жив? Ах да, точно. — У меня есть вопросы, — говорит он, тяжело дыша, и закладывает руки за спину, сжимает правой левую, чтобы не сорваться и не закончить все раньше времени. — Ответишь сразу — умрешь быстро. Я постараюсь сделать это не больно. Или будешь умирать медленно, но все равно ответишь. Выбирай. Роджерс спокойно вглядывается в его лицо, словно надеется увидеть там что-то особенное. Спокойно! Почему он все-таки спокоен, черт бы его побрал? И в голосе не слышно ни нотки волнения, когда Роджерс спрашивает: — А подумать можно? Что? — Подумать, — повторяет Роджерс в ответ на его несказанный вопрос. — Не каждый день получаешь возможность выбрать себе смерть, согласись, уникальный же случай. У меня такое только раз в жизни было. По нервам вдруг продирает догадкой: Роджерс тянет время. Кто-то должен прийти ему на помощь? Или уже пришел? Как он не догадался раньше? Злость прогоняет страх, но она плохой советчик. Нельзя было злиться. По спине щекотно сбегает дрожь, ему кажется, что там, сзади, кто-то стоит, и не просто стоит, а держит на мушке его затылок. Он медленно оборачивается. Пусто. — Думай, — бормочет он и достает пистолет. Пружинисто идет к выходу. Нужно здесь все обыскать. Найти того, кто пришел вместе с Роджерсом, и убить. А потом вернуться за ответами. — Куда ты? — удивленно окликает его Роджерс, но он не обращает внимания. Он обходит каждую комнату, шагает осторожно, стараясь не наступать на разбитое стекло. Кругом тихо, он слышит только стук своего собственного сердца, и эта тишина кажется ему зловещей. В ней таится опасность, он буквально слышит ее запах, резкий, как запах крови. Он не пропускает ни одного угла — но никого не находит. Стоит перед дверью в бункер и не решается идти дальше — если снаружи есть кто-то, он и понять ничего не успеет, умрет сразу же. Он не хочет умирать. Никогда не хотел. Он все же заставляет себя выйти, молнией бросается к растущему у входа кустарнику, перекатывается под его прикрытием по стылой земле, ожидая выстрела, но так и не дожидается. Пристально вглядывается во все точки, где вероятнее всего мог бы притаиться снайпер. Ни намека на движение или блеск прицела. Либо там засел профессионал высокого класса — либо нет никого. Он поднимается во весь рост и выходит на открытое пространство. Каждый нерв будто оголен и натянут до предела, даже дуновение прохладного ночного ветерка почти причиняет боль. В таком состоянии он успел бы метнуться в сторону от пули — но пули нет. Он обходит бункер по кругу, медленно, но с каждым шагом все больше и больше убеждается в том, что Роджерс пришел сюда один. Точнее, приехал — справа от входа обнаруживается Харли-Дэвидсон, красивый, так и тянет погладить по покрытому черной краской металлу. А больше ничего и никого. Он быстро осматривает мотоцикл, хотя это и бесполезно: уже слишком темно, света от дальнего фонаря отчаянно не хватает, и если где-то и спрятан маячок, сейчас его обнаружить нет никакой возможности. Он раздумывает, не отогнать ли мотоцикл куда-нибудь, но решает, что и это не имеет смысла: если передвижения Роджерса отслеживают, то все равно придут сюда. Наверняка придут, не зря же Роджерс так спокоен. Он долго стоит у двери, прижавшись щекой к холодной металлической поверхности, хотя времени у него, скорее всего, немного. Возвращаться не хочется. Хочется уйти отсюда, сесть на какой-нибудь автобус или поезд и уехать далеко-далеко, так, чтобы Роджерс его больше не смог отыскать. Но он чувствует, что это пустые мечты: Роджерс отыщет. Роджерс не даст ему жить спокойно, как не давал все эти месяцы. Он только внутри замечает, какой же здесь затхлый воздух. А в лаборатории еще и нестерпимо воняет кровью, и от этого запаха теперь, когда схлынула ярость, его снова слегка мутит. Роджерс немного вытер лицо: рубашка на плече пропиталась красным. Губа уже не кровоточит, но кровью все равно несет на всю комнату. — Где ты был? — спрашивает Роджерс, но он не отвечает: еще не хватало. Вместо этого спрашивает сам, прислонившись к стене: — Кто придет тебя выручать? — Никто. Я никому не сказал, куда иду. Вообще-то никто даже не знает, что я в городе, — невозмутимо отвечает Роджерс, и в это невозможно поверить. Цель шестого уровня не может быть глупой настолько. Или настолько самоуверенной, что, по сути, одно и то же. — Кто придет тебя выручать? — повышает он голос и демонстративно поглаживает металлический кулак. Роджерс тяжело вздыхает и повторяет: — Никто. Ты можешь меня хоть на куски порвать — это ничего не изменит. Никто не придет. Или мне соврать, чтобы тебе стало легче? Он внимательно смотрит на Роджерса, ищет хоть намек на то, что тот пытается обвести его вокруг пальца, — и не находит. Роджерс по-прежнему спокоен, даже расслаблен, и взгляд открытый, как у младенца. Похоже, и правда никто не придет. Но как такое может быть? — Ты идиот? — зло интересуется он. Роджерс осторожно, стараясь не потревожить распухшую губу, смеется: — Боюсь, от Фьюри мне придется выслушать определения похлеще, а уж от Наташи… — Кто это? — настороженно спрашивает он, а Роджерс обещает: — Я вас познакомлю. — Я убью тебя, — напоминает он. — Да-да, после того, как я отвечу на твои вопросы, — отмахивается Роджерс и улыбается. — Что за вопросы-то, кстати? Он недоверчиво смотрит на Роджерса и не понимает. Вообще ничего не понимает. Ни один человек не стал бы вести себя вот так. Может, все это просто сон? Он прихватывает металлическими пальцами кожу на запястье — больно. И пугающее кресло с прикованным к нему Роджерсом никуда не исчезает. Он собирается с мыслями и спрашивает: — На кого ты работаешь? Что вам от меня нужно? Как ты меня находишь? Кто еще умеет так же? — Хочешь обезопасить себя в будущем, — скорее утверждает, чем спрашивает Роджерс и серьезно добавляет: — Это неправильные вопросы. Тебе надо опасаться совсем не меня и не моих коллег. Тебе надо опасаться Гидру. — Какую Гидру? — Он досадливо качает головой. — У меня на хвосте сидел только ты. Я бы заметил, будь это кто-то еще. — Твои бывшие хозяева, — со злостью отвечает Роджерс. — За последние полгода я избавлял тебя от них трижды. По спине бежит холод, но он заставляет себя улыбнуться — точнее, судя по ощущениям, оскалиться: — Так мне сказать тебе спасибо? — Обойдусь, — вздыхает Роджерс. — Слушай, у меня встречное предложение. Я все тебе расскажу. О том, кто ты. Что с тобой сделали. Потом, если захочешь, отвечу на твои вопросы. Можешь меня даже убить, если тебе от этого станет легче. Но ты должен знать, кого нужно опасаться на самом деле. Он смотрит на Роджерса, и из груди рвется отчаянное «нет!». Он не хочет ничего слышать. Он чувствует опасность, как чувствовал ее совсем недавно, когда обыскивал базу, и как чувствует сейчас запах крови. Да и чушь ведь — зачем… Гидре на него охотиться? Он представлял опасность, пока не выдал врагам — Роджерсу — всего, что знал. Убивать его теперь не имеет смысла. Зачем? Из мести? Месть — это что-то из старых фильмов про сицилийскую мафию. В жизни слишком опасно и вообще нецелесообразно. Он молча идет в ванную и стаскивает с себя куртку. Отряхивает ее от налипших прошлогодних листьев и комочков земли и вешает на крючок. «Твоя работа — это дар всему человечеству», — разносится эхом в ушах. Он пытается вспомнить, кто это говорил, но не получается, только голова начинает болеть, а потом снова плывут в памяти: «Работайте!», «Выключай! Похоже, перебор», и боль, боль, боль — боль и кровь. Кровью пахнет от Роджерса, невыносимо, тошнотворно. Он вытаскивает из стопки нижнее полотенце, пыльное только на сгибах, смачивает его водой и возвращается к Роджерсу. Тот смотрит слегка настороженно, когда он начинает протирать его лицо, но не дергается, даже когда мягкая ткань задевает больную губу. Кровь, особенно та, что из носа, подсохла и смывается плохо, только размазывается, бежит по щекам и подбородку розовыми потеками. Приходится вернуться в ванную и прополоскать воняющую железом тряпку. — Ты меня боишься? — неожиданно спрашивает Роджерс, когда он аккуратно промокает с его щек остатки крови. Он удивленно смотрит на Роджерса и кивает на браслеты: — Ты, вообще-то, на привязи, чего тебя бояться? — Ты весь дрожишь, — объясняет Роджерс, и он только сейчас замечает, что рука у него и правда трясется. Он буквально сбегает в ванную, швыряет мокрое полотенце в угол и умывается. Цепляется дрожащими пальцами за раковину и смотрит в зеркало. То еще зрелище: глаза воспаленные и блестят, как у больного гриппом, щека мелко подергивается, а он и не ощущал этого. Он массирует скулу, надеясь унять тик — безрезультатно, само собой, — и думает, что ему делать. Стоило бы, наверное, накрутить себя до предела и выпустить Роджерсу кишки. Это несложно, на самом деле, он и так уже на взводе — даже слишком на взводе, как никогда раньше, — а Роджерс бесит его до зубовного скрежета. И пугает. Да, пожалуй, все же пугает. Своим спокойствием и тем, как произносит имя «Баки». Как-то так, что внутри все воет: «Опасность!» Он не понимает, какая опасность может скрываться в простом имени. И что плохого случится, если Роджерс расскажет ему что-нибудь, тоже не понимает. В конце концов, он знает о себе самые страшные вещи: что он убийца, что на его совести много жертв. Он вполне способен жить с этим, достаточно просто ни о чем не думать. Что страшнее этого он услышит от Роджерса? Да ничего. Ну так и черт с ним, пусть говорит. Он возвращается в лабораторию, бухается на матрас, трется затылком о стену и наконец решается: — Ладно, рассказывай. Роджерс вздыхает: — Разговор будет долгий, а ты еле на ногах держишься. Может, отложим на завтра? Тебе надо отдохнуть. — Надеешься, что за ночь тебя найдут твои друзья? Или получится сбежать? — хмыкает он, потому что другого объяснения не видит. — Никто не знает, что я в городе, — терпеливо напоминает Роджерс. — Ни одна живая душа. И я не сбегу. Я искал тебя больше полугода и теперь, когда нашел… Я не уйду, даже если ты меня будешь гнать. «Я буду тебя убивать», — думает он, но сказать ничего не в состоянии: горло сжимает, как тисками, даже дышать тяжело. Потому что то, что говорит Роджерс, похоже на заботу, но только похоже, за этим наверняка прячется что-то другое, он просто не в состоянии понять, что именно. Он вообще плохо соображает, слишком много переживаний для одного дня, внутри все дрожит, и в висках гудит и давит так, что, кажется, еще чуть-чуть — и голова лопнет. Ему и правда надо отдохнуть. Хотя бы просто полежать в тишине. Точнее, всего лишь полежать в тишине, спать нельзя, он не может себе позволить такую роскошь. — Я поставил ловушку у входа, — врет он, — если твои друзья сюда сунутся, в живых не останутся. — Это хорошо, — отзывается Роджерс. — Мои друзья сюда не придут, но Гидра — запросто. Молодец, что продумал защиту. И ни секундной заминки или колебания. Или все же можно поспать хоть пару часов? Висок дергает болью, и прилечь хочется просто невыносимо. А если и в самом деле соорудить какую-нибудь ловушку у входа и позволить себе отдохнуть? Так не из чего. Да и надо ли? — Черт с тобой, Роджерс, — наконец решается он и вытягивается на матрасе, — черт с тобой. — Спокойной ночи, — улыбается Роджерс. — Слушай, а эта штука раскладывается? Неудобно же. — Да чтоб тебя, — мрачно бормочет он и встает. Опускает спинку, с некоторой опаской развязывает Роджерсу ноги — он помнит, с какой силой тот сжимал ими его металлическую руку, когда душил на хелликарьере, — и выдвигает нижнюю часть кресла, превращая его в некое подобие кушетки. И то, что Роджерс не делает ни одного подозрительного движения, только смотрит как-то так, что горло опять сдавливает, настроения не добавляет. Что же все-таки у него на уме? «Отдохнешь тут», — тоскливо думает он, снова вытягиваясь на матрасе под внимательным взглядом Роджерса, но отключается почти сразу же, и собственное сонное бормотание: «Спокойной ночи» — наверняка просто снится.