Фотоальбом

      Сегодня весь день льет дождь. Он настырно стучится в окно, колошматит по подоконнику, пытается свести с ума. Голова уже просто раскалывается, а вдыхаемый воздух, кажется, в большей степени состоит из воды, чем из кислорода. Дождь будто чувствует твое горе и плачет сегодня вместе с тобой.       Я уже второй час сижу в гостиной, забравшись прямо с ногами на свое любимое кресло, и слушаю эту бесконечную водную симфонию, которая заглушает все остальные звуки. Я знаю, что тебе там сейчас плохо и одиноко, даже если ты находишься посреди толпы. Я знаю, что нужен тебе сейчас, может быть, как никогда раньше, но идиотские предрассудки и человеческая жестокость не позволяют мне сорваться и покинуть нашу с тобой квартиру, чтобы быть рядом. От этой мысли становится больно и тошно, но я бессилен и остается лишь отсчитывать злосчастные минуты до того момента, когда я смогу тебя коснуться и рассказать о том, что ты не один и что буду рядом, чтобы разделить твое горе.       Уже не хочется кофе, не хочется курить, не хочется ничего – меня будто бросили в липкую горькую жижу, которая затягивает с каждой секундой все глубже и глубже, и нет никакого шанса выбраться. Холодный промозглый ветер врывается в комнату, сопровождаемый мелкими брызгами дождя и по телу бегут противные мурашки. Телефон, который не переставая кручу в руке, упорно молчит и мне с каждой минутой приходится все яростнее бороться с собой, чтобы не набрать твой номер. Знаю, что если станет совсем невыносимо, то ты позвонишь сам, а пока мне остается лишь ждать.       Все твои друзья и родственники знают, что мать была твоим самым родным и близким человеком, самой любимой женщиной. Она была той единственной, которой ты доверял настолько, что открылся, рассказал о своей личной жизни и познакомил со мной… Это потом были друзья, которые почти все благополучно пережили твой каминг-аут, но первой была она, и если бы она не приняла и не поняла, то ты бы так и не решился на большее. Она всегда была твоей главной опорой в жизни, и ты отвечал ей взаимностью, изо всех сил стараясь, чтобы она ни в чем не нуждалась, но даже ты оказался бессилен перед лицом болезни. Я отлично помню, как она с неподдельным интересом смотрела на меня, пугливо вжимающегося в мягкий кухонный уголок и беспрестанно краснеющего то ли от смущения, то ли от осознания собственной глупости, потому что я не мог выдавить из себя ни одной связной фразы в ответ на ее вопросы. А спрашивала она много, искренне и обстоятельно, опять же потому, что любила тебя и не могла допустить, чтобы ты жил с человеком, который может причинить тебе боль.       Твоя мама всегда была настоящей и все, что она делала, было ненавязчиво и разумно. Она с совершенно невозмутимым видом могла заявить, что считает, что я даю тебе слишком большую свободу, а потом отчитать и тебя за то, что по ее мнению, ты меня совсем не ценишь…       В реальность меня выдергивает, показавшийся просто оглушительным, хлопок входной двери, и я поспешно вытираю рукавом рубашки набежавшие слезы. Выхожу в прихожую – ты стоишь, прислонившись спиной к стене, и смотришь куда-то в пустоту. Нарочито громко задеваю дверь, и ты поднимаешь на меня свои покрасневшие усталые глаза. Только сейчас в полной мере оцениваю, насколько ты осунулся за эти дни. Ты больше похож на собственную тень, чем на живого человека. Подхожу ближе:       – Плохо? – я знаю, что этот вопрос не многим лучше банального «Как ты?», но произношу это, потому что тебе необходим хоть какой-то толчок, чтобы начать говорить.       Киваешь в ответ, а потом вдруг хватаешь меня за руку, обжигая кожу запястья холодными, почти ледяными пальцами, и притягиваешь к себе. Твои объятия почти до боли, твое прерывистое дыхание на моей коже, отчаянно, безысходно. Обнимаю тебя и чувствую дрожь твоего тела, то ли от холода, то ли от усталости и опустошенности, или от всего сразу. Стоим в тишине, заполненной нашим дыханием и шелестом дождя, доносящимся из гостиной, и я далеко не сразу понимаю, что ты очень тихо шепчешь, срывающимся голосом:       – …я не верил, понимаешь? Я смотрел, как закрывают крышку гроба, как его опускают и закапывают и никак не мог поверить… Не мог допустить даже мысли… Мне казалось, что она стоит у меня за спиной и нужно лишь повернуться… Там была не она… Просто тело… Чужое… Холодное… Не она…       Плечо жжет от твоих слез, которые пропитали ткань рубашки, а ты начинаешь дрожать еще сильнее, и я понимаю, что ты только сейчас дал себе волю. Вряд ли ты позволил показать свою слабость перед людьми, которые были там, на кладбище, а сейчас тебе некого стесняться и нет смысла опасаться, что кто-то поймет неправильно. Глажу тебя по мокрым от дождя волосам, по спине, по плечам, и принимаю твои слезы, как свои. Молчу. Молчу и слушаю, потому что сейчас тебе это намного нужнее, чем сочувствие или попытки успокоить. Тебе нужно вылить свое горе, выпустить его.       Не совсем помню, как мы оказываемся в спальне, но я твердо уверен в том, что ни на миг не отпустил тебя за все это время. По-прежнему обнимаю. Терплю, когда твои пальцы впиваются в кожу до синяков. Плачу вместе с тобой. Принимаю ту боль, что ты отдаешь мне, когда бессильно колотишь кулаками по постели, задевая и меня тоже. Я не мог быть рядом, когда твою маму погребали под слоем мокрой холодной земли, но я могу быть рядом хотя бы сейчас. Я могу разделить твои слезы и могу забрать их у тебя. Я буду рядом, даже когда будет совсем плохо, и я хочу, чтобы ты знал об этом.       Дождь идет еще три дня, практически не переставая. Он сводит с ума нас обоих, но мы справляемся. Мы проходим через этот кусочек ада в нашей жизни вместе. Я знаю, что он был не последним, но уверен в том, что вдвоем не так уж и страшно, просто главное не забывать, что рядом есть тот, кому можешь доверять.