Фотоальбом

      Меня отвлек звук шагов, который показался слишком громким, и только сейчас я понял, что уже глубокий вечер, а офис давно опустел. Невольно вырывается ругательство на дикой смеси русского и английского, но я так и не успеваю придумать хоть какое-то более-менее правдоподобное оправдание собственной безалаберности. Дверь моего кабинета не распахивается с пинка ноги, а открывается неожиданно осторожно и тихо. Ты останавливаешься, так и не переступив порог, и прислоняешься плечом к косяку, скрещивая руки на груди. Повисает пауза, во время которой я засматриваюсь на тебя, вместо того, чтобы напрячь мозги и все же извлечь из них те слова, которые будут достаточным поводом для того, чтобы ты не четвертовал меня прямо здесь. На тебе белая футболка в обтяжку, простые джинсы, которые выглядят довольно потрепанными, и, кажется, неубиваемые любимые кеды – все это отлично подчеркивает твою подтянутую фигуру и вызывает вполне определенные реакции в моем организме… Ты изменился и уже давно не осталось того хрупкого инфантильного юноши, который очаровал меня, пусть и не с первого взгляда. Сейчас ты красивый и уверенный в себе мужчина с более жесткими чертами лица и взрослым взглядом серо-стальных глаз, но твои движения по-прежнему грациозны, а тело гибкое и твое очарование для меня никуда не делось. По сути, ты все тот же, просто жизнь дополнила тебя, будто художник нанес штрихи на полотно, с каждым мазком все больше приближая его к идеалу и гармонии. Около полугода назад тебе вдруг что-то стукнуло в голову, и ты обстриг волосы. Если бы я тебя не уговорил, то, мне кажется, ты бы оставил лишь короткий ежик, а так мне остался хотя бы скромный хвостик, из которого сейчас выбилась непослушная прядь и падает тебе на лицо. Ты убираешь ее за ухо немного нервным жестом, а я внимательно слежу за каждым твоим движением, пытаясь определить, насколько ты зол, но ты вдруг улыбаешься, и я тут же чувствуя себя последней сволочью, потому что нет в этой улыбке совсем ничего радостного. Гляжу в твои глаза, потемневшие до цвета грозового неба, и с губ срывается глупое и никому из нас сейчас не нужное:       – Привет, – я попросту не знаю, что еще сказать, а тишина начала казаться слишком неуютной.       Конечно, можно было бы сейчас попросить у тебя прощения, но это не будет иметь практически никакого значения, потому что я уже давным-давно упустил тот момент, когда все можно было исправить этими простыми словами.       – Привет, – твой голос немного охрипший и такой тихий, и я понимаю, что ты, похоже, скурил не меньше пачки, пока решился сюда прийти.       Черт! Лучше бы ты на меня орал, потому что вот такая безысходная грусть намного хуже любой ссоры – она буквально въедается под кожу и делает нестерпимо больно.       – Прости, я… – глупые слова все же вырываются, но ты перебиваешь меня, отрицательно качая головой, тем самым подтверждая мои мысли.       Я чисто механически тереблю обручальное кольцо на своем пальце. Ты видишь это и вскользь дотрагиваешься до своего, точно такого же. Кожа под благородным металлом зудит, словно обожженная, а своими жестами мы будто напоминаем себе, что все это всего лишь размолвка, небольшая кочка на дороге жизни, о которую мы споткнулись, которых было уже сотни и будет еще столько же, но они не калечат, а делают только сильнее. Я мог бы свалить сейчас всю вину на обстоятельства, но не стану этого делать – мы с тобой давно разучились изворачиваться и лгать друг другу, потому что правда, пусть и не всегда приятная, намного важнее для наших отношений.       Ты, наконец, что-то для себя решаешь, и все же переступаешь порог. Перед тем как двигаться дальше, по-прежнему осторожно закрываешь дверь, и я отчетливо слышу щелчок замка, который окончательно оставляет нас наедине и отгораживает от всего мира. Ты медленно, но решительно пересекаешь пространство, отделяющее мой рабочий стол от входа, и, когда оказываешься совсем близко, перегибаешься через поверхность, заваленную бумагами, и протягиваешь руку к моему лицу. Я готов к чему угодно, но ты снова удивляешь и всего лишь снимаешь с меня очки в тонкой металлической оправе – один из признаков моего старения. Впрочем, лет мне не так уж и много и врач сказал, что зрение село из-за нервного перенапряжения, но для меня это не оправдание. Помню, как ты пытался убедить меня в том, что я в них выгляжу очень даже сексуально, но я все равно остался при своем мнении. В результате мы объехали не меньше десятка оптик, прежде чем нашли то, что меня более-менее устроило. Конечно, эти меня тоже не слишком радовали, но ничего лучшего не нашлось и, скрипя зубами, я постарался сделать вид, что меня все удовлетворяет. Теперь я всегда таскаю их с собой, но извлекаю на свет божий лишь по жесткой необходимости. Да, я тоже изменился, но в отличие от твоих изменений, мои меня не слишком вдохновляют.       Ты, тем временем, все так же продолжая молчать, начинаешь собирать бумаги на столе, складывая их аккуратной стопочкой. Наблюдаю за уверенными движениями твоих рук и не могу оторваться, не могу найти в себе сил, чтобы взглянуть в твои глаза на таком близком расстоянии. Можно сказать, что почти два месяца мы с тобой практически не виделись. Мы не расстались и даже не поссорились, но сейчас я думаю о том, что лучше бы это произошло – тогда было бы хоть какое-то обоснование, а так получается, что мы, живя в одном доме, даже поговорить не имеем возможности… Ты здесь не при чем – это исключительно моя вина и я не собираюсь это отрицать. Я настолько ушел в работу, что по приходу домой, меня хватает лишь на то, чтобы раздеться и дойти до постели, причем частенько это происходит чуть ли уже не ночью, а в семь утра я уже снова подрываюсь и сваливаю все на ту же работу…       Ты сдвигаешь на самый край стола две ровные стопки листов, а потом обходишь его и встаешь между мной и моим рабочим местом. Ты смеряешь меня каким-то странным взглядом, а потом, не долго думая, садишься прямо на столешницу, которая жалобно скрипит, слегка прогибается, но выживает. Ты переплетаешь пальцы рук, смотришь на них, потом снова на меня:       – Ты снова заработался… – и опять ни намека на злость.       Киваю, соглашаясь с твоими словами и тут же, словно по команде, по всему телу расползается волна усталости. Неловким жестом взъерошиваю то, что еще осталось от прически, а потом развязываю галстук, который вдруг превратился в натуральную удавку. Ты тяжело вздыхаешь и откидываешься назад, упираясь руками в поверхность за своей спиной. Смотрю на тебя, и взгляд неосознанно цепляется за детали: сережка в левом ухе с маленьким треугольным камешком, которую ты стал носить года три назад, венка на шее, к которой можно прижаться губами и почувствовать, как бьется твое сердце, небольшой шрам на ключице, выделяющийся на загорелой коже светлой неровной линией… Ты получил его еще до переезда, когда мы с тобой решили, что покататься на байке – это будет очень весело, даже не смотря на отсутствие прав и опыта вождения. У меня тоже имеется напоминание о той безумной затее. Натыкаюсь на тонкую черную линию, выползающую из-под короткого рукава футболки, и тянусь к тебе, приподнимая ткань. Это татуировка, представляющая собой весьма замысловатое переплетение ломаных резких линий, среди которых угадывается очертание двух букв, выполненных готическим шрифтом. Присматриваюсь внимательней и различаю первые буквы наших имен, связанных так тесно, что почти не отличить, но я все же вижу, что они русские. С ужасом осознаю, что я просто пропустил тот момент, когда она у тебя появилась, но тут же начинаю сам себя успокаивать, что если ты ее сделал, то уходить уж точно не планируешь, а значит, все еще можно исправить. Поднимаю на тебя вопросительный и немного ошарашенный взгляд и вижу, что в твоих глазах грусти лишь прибавилось. Ты мягким движением перехватываешь мою руку и подносишь к своим губам, целуешь подрагивающие пальцы, согревая их своим дыханием и, наконец, начинаешь говорить:       – Это то, что я пытался до тебя донести… Ты ничего вокруг себя не замечаешь! Вообще ничего! Иногда мне кажется, что я мог бы пластическую операцию сделать и дом наш продать, а ты бы и этого не заметил…       Вижу, насколько ты взволнован, и от этого начинаешь перескакивать с английского на русский. Это крайняя степень твоих переживаний, потому что мы уже очень давно даже дома и наедине не разговариваем на родном… Лишь иногда, в постели, когда в чужом и холодном языке не находится нужных слов, мы возвращаемся к своему – это тоже крайняя степень переживаний, только вот они крайне хорошие, в отличие от тех, которые ты испытываешь сейчас.       Моя рука, которую ты по-прежнему держишь в своей, сжимается в кулак, потому что я сам на себя настолько зол, что никакими словами это сейчас не передать, а ты переводишь дыхание и продолжаешь:       – Мне не нужно все это, пойми! Не нужен этот дом, не нужны деньги, шмотки, машины… Мне нужен ты! Рядом, – тяжело сглатываешь. – Я хочу говорить с тобой, обнимать тебя, любить… И мне будет все равно, даже если при этом мы будем жить на улице!       Я знаю, что это совсем не пустые слова и не напускной пафос, потому что ты действительно такой – для тебя деньги не имеют никакого значения и тебе плевать, какие блага цивилизации за них можно купить. Это я настоял на всем том, что мы сейчас имеем, а будь твоя воля, то мы бы преспокойно ютились в какой-нибудь несчастной комнатушке и на работу ходили пешком…       – Прости, я не заметил, как время пролетело… Я не забыл… – ничтожно глупые слова, несущие в себе ничтожно мало, но у меня сейчас просто нет других, потому что нет никакого оправдания.       Вчера ты каким-то невероятным усилием умудрился меня разбудить, хотя я упорно сопротивлялся, и просто поставил перед фактом, что, либо я сегодня ужинаю дома, причем во столько, во сколько положено, либо ты собираешь вещи и сваливаешь к друзьям. Только сейчас начинаю понимать, что мой сонный мозг просто не воспринял то, что ты пытался до меня донести, и тут же возникает вопрос, от которого холодеет все внутри, а волосы встают дыбом: «Что же ты тогда делаешь здесь сейчас?»       Ты, будто прочитав мои мысли, снова тяжело вздыхаешь и, уже даже не пытаясь говорить на английском, отвечаешь на незаданный вопрос на чистом русском:       – Знаешь, если бы мне было все равно, то я бы уже исполнил свою угрозу…       – Но ты меня любишь и поэтому пришел сюда, – заканчиваю за тебя тоже по-русски.       Соглашаешься коротким кивком головы. Я поднимаюсь с кресла и подхожу к тебе настолько близко, насколько позволяет стол – ты уже давно сел прямо и теперь наши лица разделяет не больше десятка сантиметров. От тебя так привычно пахнет сигаретами и немного тяжеловатым древесным парфюмом. Беру в ладони твое лицо и осторожно целую в подрагивающие губы, которые сейчас непривычно прохладные. Ты весь дрожишь, но от твоего тела исходит волна жара, и я понимаю, что эта дрожь вызвана далеко не холодом.       – Прости, – покрываю твое лицо невесомыми поцелуями. – Я люблю тебя и не хочу, чтобы ты уходил… Чтобы исчезал из моей жизни, потому что моя жизнь – это ты. Я все исправлю, я обещаю! Ты только прости меня сейчас… Я обещаю…       Ты вдруг расслабляешься и обмякаешь, будто внутри тебя сломался какой-то штифт, который до этого момента позволял тебе держаться. Ты обнимаешь меня за талию и кладешь голову на мое плечо. Обнимаю тебя в ответ, чувствуя, как и меня начинает покидать внутреннее напряжение, которое до сих пор не давало нормально вздохнуть. Только сейчас понимаю, насколько мне тебя не хватает. Я соскучился. Очень. Я изголодался по тебе, по твоим рукам, по твоим губам, я так долго уже не заглядывал в твои глаза. Мои самые любимые глаза в мире. Единственные, которые меня завораживают.       – Ты простишь меня? – я должен это услышать, потому что иначе просто свихнусь.       Ты слегка отстраняешься и поднимаешь на меня взгляд. С облегчением понимаю, что он уже не такой тяжелый и темный.       – Я уже простил… Но мне нужно было убедиться в том, что ты понял.       Убираю с твоего лица непослушную прядку и шепчу:       – Я понял… Пойдем домой? – я не хочу оставаться на этой проклятой работе больше ни минуты, но ты снова рушишь мои планы.       На твоих губах появляется улыбка, и в этот раз в ней нет и следа грусти, она согревает:       – Мы обязательно пойдем домой, но, думаю, немного позже…       Не совсем понимаю, к чему ты клонишь:       – А сейчас почему нет? Ты решил наказать меня тем, что выгонишь из дома и заставишь жить в офисе?       В твоих глазах появляются бесенята, с которыми я отлично знаком и тут же чувствую, как начинают копошиться мои собственные черти, почуявшие близкое веселье.       – Это, конечно, интересное предложение, но я лучше накажу тебя дома, а потом прикую к батарее, чтобы ты больше на свою работу не ходил, но это тоже потом, а вот сейчас… – ты выдыхаешь слова мне в самые губы, и мой организм откликается на них сладкой дрожью. – Подумай сам, – твои руки ненавязчиво скользнули под пиджак, – мы тут одни, – руки чуть ниже, – сейчас практически ночь, – рубашка легко выскальзывает из-под пояса брюк, и я вздрагиваю от прикосновения к обнаженной коже, – мы только что помирились, – твои губы на моей шее, – и нам нужен достойный финал…       Дыхание к черту, руки живут уже собственной жизнью и скользят по твоим плечам, по спине, дальше:       – Хочешь сказать…       – Именно это я и хочу сказать и не только сказать… – ты всем телом подаешься ко мне и тут же обрушиваешься голодным глубоким поцелуем.       Я знаю, что разговор еще далеко не окончен, но сейчас нам обоим нужны совсем не слова и выяснения. Отвечаю тебе каждой клеточкой, каждой частичкой себя, упиваясь твоим вкусом, твоей страстью и буквально улетаю от осознания того, что у нас с тобой все хорошо, пусть и не без шероховатостей… С головой ныряю в эту эйфорию, теряюсь в тебе, таком родном и любимом, успевая лишь за кончик хвоста поймать мысль о том, что ты все же своего добился, потому что теперь я уж точно не буду задерживаться на работе, ведь при взгляде на этот стол, работа – это теперь последнее, о чем я буду думать.