Is it right?..

Черновик этой главы дважды ошибочно публиковался. Если вы его читали, пожалуйста, забудьте. ________________________ Скомканное одеяло валяется на полу. На лбу выступают капельки холодного пота, кажется, подушка уже промокла насквозь. Тяжелый воздух душной ночи мешает дышать и каждый вдох в ушах отдается приглушенным хрипом. Наташа жмурится, переворачиваясь на спину и издает тихий стон, прикусывая сухие потрескавшиеся губы, кажется, секунда и она уже больше не сможет это терпеть... Ноющий от голода желудок в очередной раз недовольно урчит: после приступа гнева, во время которого она чуть не прикончила Ториса, Ваня велел ей отлежаться в постели и никуда не выходить, пропуская ужин. Сначала она была не против - руки и ноги не слушались, отказываясь шевелиться, в голове гудело. Но вот она поспала немного и все прошло. А отсутствие еды начинало сказываться, что в жуткой духоте усугублялось еще и страшной жаждой. Поняв, что пытаться снова заснуть бесполезно, девушка нехотя сползает с кровати и, в темноте, чтобы не разбудить Ольгу кое-как разыскивает сложенную на стуле одежду. Мысленно ругаясь, девушка натягивает военную форму и прокрадывается к выходу из спальни. Хотя бы на кухне можно включить свет, что не может не радовать. Наташа лентой подбирает волосы в пучок на затылке и лезет в холодильник (роскошь, доставшаяся дому республик от правительства). Приятная прохлада обдает лицо и шею, так и хочется постоять подольше у открытой дверцы, сбегая от духоты летнего вечера, но нельзя: если холодильник потечет, утром будут крики и стоны, поиски виноватого. Обвинят, конечно, самого младшего - Молдову - но все же лучше обойтись без приключений. Девушка залпом выпивает стакан ледяного молока и, соорудив незамысловатый бутерброд из куска булки с маслом и колбасой, тенью выскальзывает через входную дверь на улицу. Здесь, в отличие от кирпичного гроба, коим сейчас девушке представляется дом республик, посвежее: дует едва заметный ветерок, пахнет травой и листьями. Над верхушками деревьев сиреневая полоса, переходящая в более темные тона. Черное небо необыкновенно чистое, на нем видно несколько звездочек. Прожив большую часть жизни гораздо севернее Подмосковья, она никак не могла привыкнуть к летней темноте, тем более сегодня, в день солнцестояния. Жуя свой нехитрый ужин, Наташа медленно идет к садику слева от входа. Еще из окна она увидела, что страны поленились убрать стол и скамейки после ужина, а может решили и завтра поесть на свежем воздухе. Она этого не знает. В любом случае, сейчас будет удобно здесь посидеть, встретить рассвет. Прожевав последний кусок булки, девушка, наконец, подходит к столу, но останавливается в нескольких метрах от него. В темноте отчетливо виден тлеющий кончик папиросы и слышно тихое ровное дыхание. Наташа недоуменно всматривается в едва видимый даже для ее привыкших к темноте глаз силуэт человека, пытаясь понять, кто в столь поздний час сидит здесь, на улице. Однако, таинственный полуночник сам раскрывается ей: - Тебе идет военная форма, - тихий сиплый голос ласкает ночной воздух, повторяя фразу, которую Наташа уже слышала сегодня вечером за секунду до того, как слетела с катушек и попыталась задушить своего бывшего мужа. Торис. Она плотно сжимает губы, не зная, что ответить. Не зная, как уйти от разговора. А он, видимо, понимая это, продолжает после короткой затяжки, - я твои шаги везде узнаю, не удивляйся, - до ушей доносится тихий смешок. - Я не очень хорошо переношу сигаретный дым, - наконец выговаривает Наташа, не найдя ничего лучше. Огонек папиросы опускается к столу и затухает, раздавленный о твердую поверхность. Беларусь неуверенно подходит и садится на край стола, как можно дальше от Литвы. Вблизи она, наконец, хорошо видит его: он склоняет голову набок, вглядываясь в ее лицо, проходя взглядом по ней от макушки до кончиков сапог, от чего по ее спине бегут мурашки. - Одолжил у твоего брата, - он стучит пальцами по пачке папирос, лежащей на валяющемся на скамейке форменном пиджаке. - Не знала, что Вы курите, - Наташа старается не смотреть на него, цепляясь взглядом за пачку, пиджак, кусты, небо, да за что угодно, лишь бы не пересекаться с ним взглядом. - А я не знал, что у тебя есть военное звание, - улыбается он в ответ, - закурил почти сразу после твоего отъезда. Помогает отвлечься. - Недавно получила старшего лейтенанта. Ваня был против. - Я бы тоже этого не хотел, - она опускает глаза, сверля взглядом траву, - но меня ты редко слушала, - он улыбается, - ты сильная, я рад за тебя. Наступает неловкое молчание, Наташа сжимает руки в кулаки, собираясь с духом, чтобы сказать то, что крутится у нее на языке, но не может прозвучать. Она должна извиниться. Внутри, конечно, все протестует, гордость сдавливает горло, перекрывая дыхание и не давая извлечь ни звука. Нет, она никогда не ненавидела Ториса. Она не могла отдаться чувству ненависти яростно и безоглядно также, как и не могла испытать стопроцентной любви к этому человеку. И то и другое чувства имеют место в ее душе, их маленькие семена проросли а ее сердце, но не могли охватить его полностью, как это сделала, например, ее любовь к Ивану. Сейчас вся эта ее душевная борьба, длящаяся уже не первый десяток - даже не первую сотню - лет не имеет никакого смысла. Важно тут одно: из-за глупых ошибок, его и ее, она теряет друга. Она никогда не задумывалась над этим, но ведь действительно у нее почти не было друзей. Была любящая сестра, любимый брат и... Торис. Она не уставала повторять себе и окружающим, что не любит его, но прекрасно при этом понимала, что врет. Она сама пустила себе пулю в голову на второй день их брака, если бы это было так. Она любит его... как друга. Пару минут спустя, она, наконец, выдыхает: - Простите меня за сегодняшнее. Я сама не знаю, что на меня нашло. - Прощу, если ты меня простишь, - он слабо улыбается, - я виноват перед тобой, Белая Русь, - он сползает со стола и опускается перед ней на колени, перехватывая ее руку своей (здоровой, уцелевшей, после сегодняшних событий) и слабо сжимая тонкие девичьи пальцы. Этот жест до боли напоминает о дне их первой встречи, как и о дне их свадьбы, - простишь меня? Она молча кивает, пожимая его руку в ответ. Он, не желая сдерживать порыв радостных эмоций, обнимает ее. Сжимая в крепких объятиях любимую женщину, он вдыхает запах цветов, неизменно исходящий от ее волос, насладиться ее теплом. Через пару секунд она все также молча отстраняется. Действительно, для дружеских объятий этого более чем достаточно, он понимает. Только ему хочется большего, но он ей не скажет. Никогда. Не заслужил. И сломанные пальцы этого не исправят. Они сидят и тихо разговаривают, все равно обоим не спится: Торис последние несколько дней был весь на нервах, даже Иван это заметил по тому как литовец выкурил почти весь его запас папирос. Вообще, все страны были немного напряжены, сами не зная из-за чего. Ваня старался их успокоить, но то ли не верил в успех этого предприятия, то ли сам чувствовал себя не хорошо, в общем, успеха это не приносило. На проводимых им акциях по укреплению союзного духа (в двадцать первом веке такое назвали бы "тим-билдингом") все старались выглядеть непринужденно - сажали цветы на клумбах у Дома, дружно строили сарай для дров, ужинали на свежем воздухе, пели песни... но Литва совсем не спал по ночам, Латвия и Эстония тайком пили по одиночке, Азербайджан почти ни с кем не разговаривала, стараясь проводить время в одиночестве, за вышивкой. Даже Армения и Молдова присмирели. Все чувствовали приближение чего-то плохого, только боялись не то, что говорить - даже думать. И сейчас Беларусь с Литвой не касаются тяжелых тем в своей беседе. Она рассказывает ему что-то про Минск, куда недавно ездила, о колхозах, внутренних делах Союза. Он вспоминает родной балтийский берег, на котором так давно не был, светлое летнее небо, шум волн, холодные камни на пляже с грубым серым песком. - Поедешь со мной в Вильнюс? - Аккуратно спрашивает он ее, - Нет, не подумай, как друг, - инстинктивно боится Наташиной неконтролируемой ярости литовец. Она на удивление спокойна. Серьезна, но не зла. - Все может быть, - индифферентно отвечает она, - меня сейчас тянет домой, в Минск. Не знаю, я только недавно вернулась, а уже хочу обратно. Странно, ведь я не очень люблю быть далеко от Ва... - она запинается, - от вас всех, от семьи, - Торис прикидывается, что не заметил того, что она говорила не обо всех, а о своем брате. Лучше ему этого не знать, пусть лучше те слова Феликса будут оставаться глупой ложью, сказанной, чтобы заставить его предать ее в подходящий для поляка момент. Первые отблески рассветного солнца на еще темном, но уже розовеющем небе отражаются в больших голубых глазах девушки. Торис завороженно смотрит на лицо своей юной бывшей жены: пухлые губы растянуты в легкой полуулыбке, из собранных в пучок волос выбилась одна своенравная прядка, лежащая у нее на щеке. Веки полуопущены, пушистые голубые глаза из-под пушистых ресниц смотрят вдаль, на розовеющую полосу на горизонте. - Знаешь, - тихо заключает он, переводя взгляд на небо, - я все думал о том, как тревожно мне было в последнее время. Кажется, я уже и забыл, как просто радоваться обыкновенным вещам. Смотря сейчас на тебя я понимаю, как хорошо, что мы оба сейчас просто сидим тут и не думаем не о чем. Может быть, не все так плохо? Она усмехнулась, пожимая плечами и прикрывая глаза. Сейчас бы уснуть прямо здесь... Из спокойной и умиротворенной атмосферы их вырывает крик. Наташа резко меняется в лице и спрыгивает со стола. Торис в ужасе оглядывается на дом. Не прекращающийся громкий вопль разносится из открытого окна на втором этаже. - Это... - Он не успевает договорить, как Наташа стремглав бросается к дому. - Оля, - успевает услышать он, прежде, чем Наташа скрывается из виду за углом здания.

***

- Ты можешь игнорировать меня, сколько влезет, - Иван нервно стучит пальцами по столу, - на фронт ты не пойдешь и точка. Он стоит в паре метров от нее, перекрывая путь к выходу из кухни. Наташа выглядит очень трогательно: новая военная форма, подвязанные белой лентой волосы, вещмешок в ее руке, кажется, больше ее самой. Идея рвануть на фронт у нее возникла еще несколько дней назад, после того как Украина с воплями проснулась из-за боли от начавшихся внезапно бомбежек. Она тогда уже начала искать пути, которыми можно подобраться к фронту, но окончательно мысль пойти на передовую у нее возникла, когда пришла информация о том, насколько все плохо. Ваня не говорил им о том, что на самом деле происходит, считая, что пока что неведение для них - лучший вариант, но догадаться было не сложно: все было очень плохо. Наташа помнит по прошлой войне, как физически страна ощущает, что происходит на ее земле. В прошлый раз, уехав с фронта она, казалось, чувствовала каждую смерть, происходящую на ее территориях, каждая капля пролитой крови отдавалась в ее душе и теле тупой болью. Не такой сильной, чтобы биться в конвульсиях, но и не такой слабой, чтобы ее игнорировать. Иван это тоже знает. Но не может ее отпустить,зная, что сейчас она еще более беззащитна, чем когда-либо. А потому он стоит у нее на пути. Он - сторонник дипломатического подхода - проще убедить ее, что лучше сидеть дома, чем отбирать вещи и силком тащить в комнату. В конце-концов он ее старший брат. - Уйди с дороги, - хмуро шипит она, - я должна поехать. - Никуда ты не поедешь, Наташ. Война - это не игрушки. Ты можешь погибнуть, понимаешь? Думаешь, я из вредности не даю тебе уехать? - Не игрушки? - она бросает мешок на пол и отгибает край пиджака, демонстрируя часть покрывающего ее нежное плечо огромного черного синяка, - Не игрушки, говоришь? Я знаю, что это не игрушки, Вань. Я помню эти симптомы. Синяки "из ниоткуда", потом - чувство голода и истощение, сколько бы я ни ела. Ты думаешь, я не помню, чем это кончается? Думаешь, не знаю? Я уж предпочту сдохнуть в лесу по уши в грязи и с пулей в голове, чем тут в тепле и с чувством вины за то, что ничем не помогла своим людям, - она хватает мешок и пытается обойти брата, но он хватает ее за руку, - отпусти. - Нет, - цедит он, - я знаю о чем говорю. - Ты знаешь о чем говоришь... Сколько раз ты знал? Я по твоей указке сбежала от войны один раз. Где я оказалась? У поляка. Я сбежала от войны второй раз. Что случилось? Я чуть не померла дома. Не кажется ли тебе, что ты на самом деле ничего не знаешь? - Знаю. И не отпущу, - Иван обессиленно вздыхает, глядя на своенравную сестру, - Наташ, куча полезных дел найдется и в тылу, нельзя тебе на передовую, ты же... ну нельзя. Пойми, я уже терял тебя когда-то и не хочу потерять опять. Ты... я что угодно сделаю, но ты не поедешь. - Женишься на мне? - Ты специально? - Я всегда специально, - безучастно говорит девушка, безуспешно пытаясь выдернуть руку из мертвой хватки брата, - а что еще мне остается? Как ты меня можешь здесь удержать, чем? В прошлый раз был выбор: к Торису или справляться как-то самой. В позапрошлый: смерть или независимость. Сейчас: смерть или смерть. И не отрицай это, я читала телеграммы, которые тебе шлют. Какую бы ты радугу там не рисовал в своих рассказах, это все враки. Гребаный Людвиг Крауц бьет тебе везде и при каждом удобном случае и... Она не успевает договорить, как Ваня приподнимает ее лицо за подбородок и касается ее губ своими. Это и поцелуем назвать нельзя - так, короткое столкновение, которое длится не более двух секунд, но, учитывая, что это самое близкое к близости, что у них было за последние несколько сотен лет, да еще и по его инициативе (хоть и ситуация его вынудила), Наташе хватает этого, чтобы изрядно оторопеть. Когда Россия отстраняется от нее, ее щеки заметно розовеют, а в глазах читается шок. - И чего ты этим пытаешься добиться? - немного придя в себя спрашивает она. - Не знаю, - задумчиво бормочет Иван, - когда-то это сработало, я просто попытал удачу. - Это сработало, когда я была маленькой и глупой, - выдергивает свою руку из под ослабевших пальцев брата Беларусь, но остается на месте, - если ты хочешь, чтобы я сделала то, что нужно тебе, нужно постараться чуть больше, потому что этого мало, чтобы заставить меня хотя бы засомневаться. Нет, она никогда не была глупой. Маленькой - да, но не глупой. Иван прекрасно это знает. Ясность, хитрость и ум - три черты, присущие этой милой девочке на протяжении всей ее жизни. Они сияют из глубины ее больших синих глаз каждый раз, как он смотрит на нее. Она способна вынуть из кого угодно что угодно, было бы желание.Он всегда гордился тем, что является исключением из этого правила, хотя, если быть до конца честным с собой, он понимал, что даже выигрывая в споре он шел на определенные уступки. Были ли то правки в очередном договоре или более комфортные условия или, как сейчас, какой-либо поступок, который он может быть и захотел бы совершить, но ни за что не смог бы себя заставить. Ведь она его сестра, черт побери. Иван поднимает руку и убирает с ее щеки выбившуюся из прически прядь, заправляя ей за ухо. Наталья стоит не шевелясь, кажется боится даже дышать, чтобы не нарушить хрупкое равновесие этого момента. Он медленно наклоняется к ней и снова касается ее губ,но уже не так топорно. Она прикрывает глаза, когда он кладет руки ей на плечи, медленно опускает их на локти, запястья. Он раздвигает ее губы, углубляя поцелуй, кажется, начинает чувствоваться нехватка воздуха, она чувствует прикосновение его языка и тут, кажется, оба совсем теряют крышу. Поцелуй становится жарким, неистовым. Наташа вжата в стену, ее руки в руках Вани, в голове - туман. Он держит ее крепко, не давая возможности обвить руки вокруг его шеи, обнять. Он никому не дает это делать в минуты близости, не может терять контроль. Исключений быть не должно, даже для нее. Это - инстинкт, сохраняющийся даже сейчас, когда все мысли так непонятно, непривычно спутаны. Он никогда еще не чувствовал такой сладости, теплой неги и непонятного удовлетворения. Такое наслаждение при обычном поцелуе для него в новинку. Будучи в начале осторожным, боясь, что кто-то увидит, зайдет в кухню, сейчас он уже плюет на это. Хорошо, что мысли хаотично носятся в голове, танцуя безумные танцы, не давая сконцентрироваться хоть на чем-либо. Лучше сейчас не думать, даже не пытаться думать о том, кто он, кто она, о том, что это мерзко и противоестественно и росте, что он всегда говорил себе, когда ловил себя на мысли, что его сестра действительно привлекательная юная женщина. Он отшатывается от нее, пытаясь взять себя в руки. Слишком тонкая она, эта грань, между тем, что он должен сделать ради сестры и тем, что он хочет, как мужчина. Он пытается перевести дыхание, глядя на Наташу, в прострации теребящую пуговицу на рукаве своего пиджака. Она стоит все еще вжавшись в стену, лицо покраснел, глаза опущены, грудь тяжело вздыхает сядет и опускается при её нервном дыхании, все тело дрожит. Иван подавляет новый, более слабый порыв вновь на броситься на нее и с усилием выдавливает из себя: - Марш в свою комнату, разговор окончен. Она молчит, стоя так ещё полминуты и, промямлив что-то неразборчивое, идёт в сторону лестницы, не поднимая взгляда на него. Еще пару минут спустя, ее не ровные шаги стихают на втором этаже за громко хлопнув шей дверью. Россия в ярости наматывает круги по кухне, пинать оставшийся валяться на полу после сестры вещмешок и садится на стул. Сидит так какое-то время, пытаясь привести мысли в порядок, но не выдерживает и снова вскакивает, мечами взад-вперёд. Завершает сие действо звон разбивающейся вдребезги чашки, отправленной чёткий ударом его руки со стола на пол. Кто-то опрометчиво забыл ее убрать со стола. - Браво, - раздается тихий женский голос со стороны входа на кухню, - сколько лет на свете живёшь, а до сих пор не понял, что проблему нельзя решить, перебивает всю посуду в доме. Он поднимает взгляд. В дверях, облокотившись на косяк, стоит Украина и слабо улыбается. Она бледная и, кажется, ещё слаба, хотя выглядит намного лучше, чем пару дней назад. - Случайно получилось, не сдержался, - Иван направляется к холодильнику и достает из него почти пустую бутылку. На пол граненого стакана хватит, - иди ляг, тебе нужен отдых. - Я почти в порядке, - говорит Ольга , хотя они оба понимают, что сейчас никто не в порядке. Она отодвигает стул и садится, держась за край стола, - меня это просто застал врасплох, я не была готова морально, хотя должна была предвидеть. Меня уже месяц терзало плохое предчувствие, как, впрочем и всех. Ваня, не найдя стакана глотает жгучий напиток прямо из горла и морщится, затыкая нос рукавом в отсутствие закуси. - Ты видела, что произошло? - Нет, но я видела Наташино лицо, когда она вернулась в нашу комнату, так что вполне могу построить несколько теорий. Одна другой хуже, так что я даже знать не хочу о том, что произошло, - Украина качает головой. - И хорошо. Главное, что она никуда не едет, разговор закрыт. - Не забывай о её вредной привычке, - она горько улыбается, - ей всегда удаётся убежать от нас. - Я ей не позволю. Россия опускается на соседний стул и Ольга подаётся чуть вперед: - Не держи её, Вань, - печально говорит она. Он смотрит на ее руку: рукав рубашки чуть задрался, обнажилась неприглядное фиолетово пятно, похожее на то, что показывала ему Беларусь. Старшая сестра замечает это и прячет отметину под тканью, продолжая, - пойми, если ты не дашь ей воевать официально, она все равно найдёт путь на фронт, только пойдёт окольными путями - притворится мальчишкой или, что ещё хуже, пойдёт в партизаны. Это же ещё опаснее. Вспомни подростков во время гражданской войны, у меня сердце замирает при одной мысли о том, что с ней может случиться, если она пойдёт по этому пути. - У меня тоже, Ольга. Поэтому я с неё глаз не спущу, - Иван уже собирается осушители оставшуюся часть бутылки, но мягкое прикосновение старшей сестры его останавливает. Он ставит стекляшку на стол, - я не могу заставить вас понять, каково это - быть единственным мужиком в семье. Мама просила меня защитить вас и я это буду делать до конца жизни. Ни тебе, прости, конечно, ни ей не понять, чего мне стоит уберечь вас от всего, что происходит здесь в нашем безумно мире. А вы обе даже не пытаетесь упростить мне задачу. - Милый мой Ваня, - она наклоняет голову вбок, интонации и слова как будто мамины, - разве ты не помнишь, что она говорила тебе всю жизнь? - "Кому много дадено, с того много спросится", - хмуро бубнит мужчина себе под нос. - Именно, - улыбается Оля, - ты-сильный, пожалуй, самый сильный из всех, кого я знаю. Тебе дано так много. Всего - земли, силы, решительности, власти, ума. Спрос так велик, что никто из тех, кого я знаю, не справился бы, но ты несешь этот крест гордо. И один. Я и Наташа, да и многие другие в этом доме, мы хотим тебе помочь. Но ты мало того, что отвергаешь любые наши попытки взять на себя хоть часть твоей ноши, ты ещё и пытаешься взвалить на себя заботу о нас поверх всего этого. Перестань. Мы уже не одинокие дети посреди большого и страшного мира. Выпусти Наташу из-под своего крыла, она в состоянии принимать взвешенные решения... Почти всегда, - Ольга смеется, - ты не защитить её от всего. И меня тоже. Он молчит, обдумывать все случившееся и слова старшей сестры. Глупо с ней спорить. Видимо, вся материнская мудрость досталась ей, минуя его. Он понимает, она права, но решение за ним. Иван опускает голову на стол, пальцами теребя слипшиеся от пота волосы. Черт, почему она заставляет его сомневаться? Внутри сжался маленький мальчик, прижимающий к груди материнский меч. Как он их защитит? Что он может? Как защитить тех, кто не хочет быть защищенным? - Иди в комнату, тебе нужен отдых, - глухо выговаривает он, снова беря в руки бутылку, - мне надо подумать.

***

Наташа нервно стучит пальцами по подоконнику. Белая когда-то краска потеряла былой блеск, покрывшись сотнями мелких трещинок, забитых не смывающейся уже пылью. Обычно она не обращала на это внимания, но сейчас, в безвыходном положении, ее бесит даже эта незначительная мелочь. Беларусь снова смотрит вниз, как будто рассчитывая увидеть там что-то новое. Ни на одном окне их дома не было решеток. Но Ваня был не глуп: чтобы сестра не сбежала, он перед отъездом на совещание, запер ее в своем кабинете на втором этаже. Это была чуть ли не единственная комната во всем доме, где под окном не было ни дерева, по которому можно спуститься, ни кустов, в которые можно спрыгнуть. Ничего. Наташа с тоской подумала о ветвях раскидистого дуба, чуть ли не проникавших в помещение ее комнаты. Да даже если бы ее закрыли в любой спальне: сплести веревку из простыней и все - пишите письма. Девушка нервно потирает ноющий локоть. Опять бомбят что ли? Она поднимает глаза к чистому ночному летнему небу. Здесь пока что тихо. И будет тихо еще довольно долго. Пару месяцев, если повезет. Ногти уже не просто стучат, царапают, теребят выкрашенную "белым" деревяшку подоконника. Мысли возвращаются к ее попытке уехать. Ваня так и не объяснил, что произошло, вел себя так, словно не было никакого поцелуя. Прошло уже две недели и их контакт ограничивался лишь нейтральными фразами и напряженным молчанием. В доме установились новые правила. Не было той привычной социалистической идиллии, все работали. "Южане" уехали к себе, командовать на местах, заниматься эвакуацией и прочим. Тем же, на чьи территории уже пришел враг, пришлось пока остаться дома. Уехать хотелось не только Наташе, хоть и заперли ее одну. Ваня не разрешал ей выходить из комнаты, уезжая, не брал ее с собой, запирая в кабинете. Оставшимся в доме республикам было запрещено открывать ей двери, хотя у них и ключей-то не было. Даже разговоры с ней не приветствовались. Наташа снова кинула взгляд на сухую траву под окном. Может, все-таки попытать счастья и прыгнуть? Потолки у них в доме высокие, почти четыре метра, а значит лететь вниз ей придется метров шесть-восемь. Так себе перспективка. Сломает еще ногу и все - туши свет. При нормальном состоянии разные травмы у стран заживали быстро - сломанные пальцы Ториса уже через день были здоровы. Война же все меняет: тело выходит из-под контроля. Царапины, синяки, не сходят месяцами, знобит, кидает в жар, все ноет. Все симптомы идут на убыль только если страна сражается или хотя бы присутствует у себя на земле. И то, это лишь облегчает положение. Пулю в таком состоянии лучше не ловить и из окна не прыгать. Так и умереть можно. - Эй, Арловская! Тихий шепот откуда-то справа вырывает ее из пучины собственных мыслей. За всеми своими переживаниями она не заметила, как окно соседней комнаты открылось. Из помещения выглядывает мальчишка с громадными черными глазами и активно машет ей рукой. - Адриан? Что ты делаешь? - Да тише ты, - он прикладывает палец к губам, и начал активно жестикулировать, показывая на тонкий карниз, проходящий под окнами. - Ты с дуба рухнул? - Раздраженно шипит Беларусь, - Я навернусь отсюда к чертовой матери. - Ну раз ты не хочешь отсюда выбраться, - мальчик начал закрывать створки окна. - Стой, - девушка фыркает и перекидывает ноги через подоконник. Вцепившись в деревяшку, она начинает осторожно опускаться, нащупывая под носками сапог тонкую твердую полоску. Черт побери, что она делает? Развернувшись, она вцепляется тонкими пальцами в едва выступающие из стены кирпичи и сантиметр за сантиметром продвигается к соседнему окну. На деле это оказалось не так сложно, как представлялось в начале, хотя и до коликов в животе страшно. Молдова протягивает ей руку и , ухватившись, втягивает в комнату. - Ну как тебе моя идея? - Восторженно шепчет он, пока Наташа пытается отдышаться, кажется от страха она вообще перестала дышать, пока лезла, - Если ты такая трусиха, тебе лучше и вправду остаться дома. - Заткнись, - шикает она, пробегая взглядом по стоящим в спальне кроватям. Две из них пустуют. В двух других спят Латвия и Эстония. Мирным их сон назвать трудно: Райвис тихо поскуливает, ворочаясь, Эдвард дергает руками и ногами, будто пытается прямо так, лежа, побежать, - где Торис? - Ваня его забрал, - Наташа направляется к выходу из комнаты, Адриан идет за ней, - и Олю тоже. Как только Райвис с Эдом уснули - я сразу позвал тебя. Беларусь без труда находит свой вещмешок, так и не разобранный с того вечера и идет вниз. На кухне, на полке за чайным сервизом стоит большой деревянный ящик. С трудом достав его, Наташа выуживает из разного барахла два пистолета и скудный запас патронов. На первое время хватит. Из соседнего шкафа достается получерствая булка и прячется в мешок. Кажется, все. Девушка идет в холл. - А ты куда намылился? - Адриан стоит перед дверью со своим мешком. Только сейчас Наталья замечает, что он тоже в военной форме. Странно, он же даже по возрасту для службы не подходит. Девушка приглядывается повнимательнее: штаны парню явно коротковаты, пиджак чуть узок в плечах, - Ты что, спер форму Райвиса? Мальчишка стоит потупив взгляд и молчит. - Ты точно никуда не едешь, понял? - Но я же тебе помог! - в голосе парнишки слышится неподдельная обида. Нет, она его с собой не возьмет. Еще ей не хватало жизни этого глупого ребенка на своей совести. - Да, и я это ценю, - говорит она, поворачиваясь к двери, - но ты останешься. - Если я останусь - позвоню в Москву и скажу, что ты сбежала и тебя поймают, - хмуро бубнит Молдова, девушка останавливается в дверях и поворачивается к нему, - Наташа, там мой брат, пойми. Я о нем уже полгода ничего не слышал, а он... Людвиг говорил, я слышал, он не переносит таких, как мой брат. Он говорит, что мы вообще никто. Пожалуйста. Мне нужно туда. Я знаю, что бесполезен, но... - его голос вздрагивает, пухлые губы дрожат, из глаз начинают катиться крупные слезы, - пожалуйста, помоги мне помочь вам. Помочь ему. Я не могу уехать сам, Брагинский меня не пускает. Если Румыния умрет... кто у меня останется? Оле больно, тебе больно, мне... - всхлип, - Торису, Райвису, Эду... а мой брат... что будет, если мы умрем, а я ничего не сделаю? - следующие слова он уже не произносил, а булькал, захлебываясь в неконтролируемых рыданиях. Наташа не любила ревущих детей. Сама никогда не плакала и не любила, когда это делают другие. С одной стороны детский вой ее дико раздражал, если недалеко от нее плакал ребенок, ей хотелось уйти, чтобы завывания не мешали ей сосредоточиться на своих мыслях. С другой стороны, плач касался самых глубоких кусочков ее больной души, пробуждая неведомый ей инстинкт - подойти, утешить надрывающегося бедняжку. Эта двоякость была странной, но она следовала за ней уже давно и стала привычной. Арловская подходит к всхлипывающему мальчишке и как-то неуверенно обнимает его. Он, еще такой мелкий, невысокий, утыкается носом ей в плечо, не в силах остановить свои рыдания. Она неловко гладит его по кучерявым темным волосам. Ей понятны его переживания, ведь у них схожие мотивы, схожие истории. Может, он просто смелее. Он идет против обстоятельств, не слушает глупых приказов. Если бы она вела себя так же - кто знает? - может и ее жизнь была сейчас совсем другой. Если бы она не слушалась, не бежала, а поступала так, как сейчас. - Пошли, - она подталкивает вытирающего мокрые щеки рукавом пиджака Адриана к выходу, - у нас мало времени. Спящий дом остается за плечами. Они направляются к дровяному сараю. Ваня здесь хранит свой мотоцикл - "Урал", ему уже года три, Ваня любил в нем копаться, пытался что-то улучшить, из-за чего он теперь ломается все время почему-то, но вроде как ездит, что сейчас важно. Наташа достает один из пистолетов и протягивает Адриану. - "Куда нажимать" знаешь? - Мальчик берет его в руки и неуверенно кивает, - Хорошо, не потеряй, главное. Сейчас доберемся до Москвы, нам с тобой потом в разные стороны ехать, добираться будешь сам. Не говори никому, кто ты, если не доверяешь им на сто процентов, понял? "Урал" глухо рычит, пока они вывозят его к дороге и устраиваются. Беларусь на нем еще не ездила, учиться управлять придется на ходу. "Это газ, если что," - показывает ей сидящий сзади Молдова. Она недовольно закатывает глаза и мотоцикл срывается с места. Пока они не набрали слишком большую скорость, девушка в последний раз оглядывается назад на погруженный в ночную тьму дом. Самое легкое позади. Дальше будет только хуже.