Когда по безумцам догорал костер...

Все такое холодное, как жизнь. Неужели никто тебя не спасет? Все так же холодно, как тишина... Твое имя — как лед в моем сердце. Cold - Cure

День подходил к концу, быстро прокатив по небу пышущее жаром солнце, и сквозь окна в комнату уже просачивался тусклый розоватый свет заката, окрашивая своим нежным, успокаивающим цветом стены, пол, мебель и даже находящихся здесь, как будто издеваясь над воцарившейся там преисполненной ненависти атмосферой. Как будто мог ее скрасить. Вечер входил в полную силу, но люди на улице по-прежнему шумели, возгласы их и перебранки слышались и при плохом слухе в любой части города. Они спешили по срочным делам, не терпящих отложения, либо торопясь возвратиться домой к сытному ужину, то ли мечтая избежать встречи с родными и скоротать освободившиеся часы в ближайшей таверне в компании таких же пьянчуг. Хмельной говор последних и доносился громче всех остальных. Меркуцио полулежал на кровати благодаря заботливо подложенному под спину вороху хорошенько взбитых подушек и не думал подниматься, несмотря на стоящего напротив герцога Эскала. Поведение такое было непривычным и идущим вопреки всем правилам и порядкам, заложенным обществе. Благо, в оправдание имелась парочка заботливо сломанных ребер, о чем свидетельствовал торс, туго перемотанный лекарем во избежание ненужного движения костей всего около часа назад. Заботливо – потому что единственное, чего хотел противник, нанося удар, это не прибить надоедливого мальчишку, а хоть чуть-чуть угомонить. За словесную перепалку, продлившуюся необыкновенно долго, Меркуцио мог вывести из себя и Дьявола со всеми приспешниками, и самого Господа Бога. Не стоило вовсе рассчитывать на терпение Тибальта, которому заявили не только в лицо, но во всеуслышание посреди людной улицы, о безответной любви к родной кузине. Где-то в дверях стояли притихшие Ромео и Бенволио. Именно они вмешались и попытались первыми растащить схватившихся было за оружие, и решили при объяснении пред герцогом взвалить на себя половину вины за случившееся. Кто же еще смог удержать приятеля от стычки, позволив ввязаться в ссору с Капулетти? Теперь оба не решались войти, чтобы проведать Меркуцио и хотя бы осведомиться о его самочувствии, заранее предполагая, чем может окончится такое появление перед глазами разъяренного Эскала, который легко мог обвинить и их в нарушении запрета драк между двумя родами. И сойди все в очередной раз Меркуцио с рук, то Монтекки вряд ли отвертелись бы легко. Но сам больной чувствовал, что перешел какую-то грань, до которой не составляет труда выпросить прощения. – Меркуцио, помяни мое слово, скоро мне придется растрачиваться на твои похороны, если кое-кто не возьмется за ум! – переполненный праведной яростью голос мог принадлежать только правителю Вероны. Мерк вздрогнул, но не потупил взгляда и как-то гордо вздернул подбородок. – О, дядя, Тибальт за ум не возьмется ни за что... – Меркуцио! Прекрати паясничать сию же минуту, покуда не вылетел из моего дома, – излюбленная угроза для племянника перестала пугать того лет в двенадцать, когда впервые появилась и закрепилась в толпе на все последующие годы мысль: ничего путного ждать от этого ребенка не придется. Возложенные ожидания оправдались полностью. К несчастью. Потому Меркуцио якобы послушно затих, выдавая себя против воли тянущимися вверх уголками губ и смеющимся взглядом. Нет и понятия о страхе. Легкий ветер подхватил без того растрепанные волосы, уронив те на лицо, словно сама природа не в силах удержаться от игры с ним. Эскал понимал, обязывает положение понимать о всех все и вся сразу, что ничего не в силах изменить испорченного юношу. Заходящее солнце остается последними бликами на зеленой каемке вокруг зрачка. – Ты роняешь честь нашего рода... – Я? Послышалось мне, или назвали вы бедного Меркуцио? Из вас плохой шутник. Какая честь тут, я к вам не отношусь совсем! Не сын, а следите пуще, чем за кем бы то не было еще. Вот вам Монтекки — мало, сходите к Капулетти. Я не убил, не покалечил никого, наоборот, досталось самому, так какой черт вас тянет наставлять меня... От обрушившегося удара наотмашь Меркуцио почти слетел в сторону, не успевая понять, что толком произошло мгновением ранее, и тут же оглашает комнату смачной руганью от сильной боли, пронзившей левую половину груди и обжигающей сначала онемевшую от оплеухи щеку. И если от первой действительно больно до темноты в глазах, то вторая вызывает больше ненависти и обиды, особенно противный привкус во рту крови. То ли перстни герцога, то ли собственные острые, как язык, зубы разорвали кожу. Будь он способен удержаться на ногах, ответил бы не слабее за уроненное в глазах посторонних достоинство, только огрызнувшись на всяческие титулы и прочий по единоличному мнению вздор, и это прекрасно известно всем. Поэтому Эскал молча удаляется из спальни, оставив племянника один на один с собой, как будто дает время осмыслить все и исправиться, как будто не знает, что все тщетно, бесполезно. Предсказуемо, но друзья сбегают раньше, чем покои освобождаются от гнетущего присутствия правителя. Боятся, что дерзость Меркуцио откликнется им чем похуже. Сам Меркуцио не такой, пожив под одной крышей с герцогом начинаешь отучаться от страха за случайные слова. Хотел бы — придушил в раннем детстве, сейчас поздно спохватываться и пытаться наладить рухнувший в Тартарары идеал прилежного родственника. Вечер перетекал в ночь. Меркуцио лежал в тишине, прислушиваясь к частому дыханию. Отслеживалась ужасная закономерность: вдох означал поднятие грудной клетки, что подразумевало движение в верхней части тела. А после пощечины устроиться с тем же удобством, как раньше, у него так и не вышло. Кости противно ныли, страшновато стало вот так уснуть и навалиться нечаянно на те посреди ночи, ведь криком перебудить можно не только слуг. А выдержки спросонья ему не хватит точно. Разбуженный Эскал — нет, то совсем не нужно. Ему не хватило за то, что был не способен попридержать колкости в пределах рта. Хорошо бы, конечно, позвать врача, чтобы тот уложил все правильно и снова затянул разболтавшуюся перевязку. Лоскуты белой ткани норовили сползти и тем более ничего толком не держали. Проблема крылась в том, что Меркуцио не волновали неправильно срастающиеся ребра, которые бы заметно отразились на его способностях в дуэли. Не волновало и то, что ближайший месяц будет проведен без выхода на улицу, не волновал позорный проигрыш днем. У злосчастного фонтана в него будто вселился бес, не дававший покоя до первого удара. Потом все прошло, чудом он стал прежним, и наваждение, обуявшее с утра, кануло в прошлое.  Тогда.  Теперь все постепенно возвращалось. Сорваться на дядю, не думая о последствиях своих обвинений, — что же, для него это нормально, но... но сам Меркуцио не мог отрицать, что удивился резкости в словах, сквозившим напору, непочтению. Он говорил как с равным. И мягкого прощения ждать не стоило, слава Богу, если Эскал просто вышвырнет прочь... Все-таки в Италии были чудесные ночи. Звезды на темно-синем небе казались крохотными факелами, пламя которых почему-то горит не рыжим, а белым цветом. Сотня маленьких искорок, застывших, будто жуки в смоле. Любопытно, а пытались ли вырваться они на волю так же, как трепыхаются увязшие насекомые, грозит ли и им медленная гибель? Похож ли на них сам Меркуцио?.. – Поменьше бы общался с Ромео, глядишь, меньше дури в голове бы поселилось. Я — похож на звезды?! Ох, черт, как выправят меня эти никудышные врачеватели, схвачу первую попавшуюся девку, и нечего тут думать! Мне проспаться надо, а вместо грызу себя изнутри. – Почему первую попавшуюся? Одной тебе стало мало, а, король? Женский голос донесся от окна, и будь там хотя бы балкон, Меркуцио точно не пришлось бы почувствовать себя в полной мере сумасшедшим. Забраться по стене, почти лишенной каких-либо явных выступов, не получилось бы у силача, а судя по всему стояла там юная, хрупкая девушка в пышном платье и длинными ноготками, обломавшимися бы при малейшей попытке зацепиться за камень. Почему он так точно описывал ее внешность? Усмешка пробежала по бледным губам Меркуцио. За месяц-то выучить удастся и полнейшему простофиле, а юноша претендовал на ум. Не такой, как в привычном понимании людей, но все же... Обернувшись, он поперхнулся от неожиданности увиденного и зашелся приглушенным кашлем, стараясь побыстрее сморгнуть слезы, мешавшие разглядеть получше представшую пред ним. Несомненно, это тот же сон, он задремал, не заметив того сам, но почему-то образ сильно отличался от ставшего привычным. Волосы не закручены в тугие кудри, локоны не вьются вовсе, а гладкими прядями спадают до середины спины. Белая сорочка, как показалось сначала, была вовсе не таковой на самом деле, но тем, от чего по коже пробежал холод. Саван. Посмертная одежда заметно отличалась от ночной рубашки, да и мертвенная бледность кожи на грани того, чтобы не перерасти в серость, не иссохнуть. Меркуцио впервые видел мертвеца. Он избегал похорон, не заглядывал в гробы, не целовал усопших в лоб и не прислушивался к отпеваниям во храме. Частенько заигрываясь со Смертью самым опасным образом, дразня ее, как дразнил любую другую женщину короткими мгновениями объятий, он отказывался воспринимать ее серьезно. Больше о звездах, о приятелях, о, в конце концов, Тибальте ему не думалось. Целиком приковала к себе она, залитая мерцанием луны.  – Ты сам так представился, разве нет? Что ты король, – она шагнула вперед в тот момент, как Меркуцио едва не впечатался в спинку кровати. Губы ее царапали два выступающих клыка. Он и не заметил бы, не улыбнись она. – Что ты такое?.. Меркуцио не сразу понял, кто задал вопрос. Слишком многое смешалось в его голове. – Люси. Меркуцио посмотрел на лицо, в чем не было никакой надобности. Он узнал ее тут же, с первого звука, со смеси пряности и цветов, разнесшейся вокруг, и сомневаться не приходилось. Кто вместо нее мог посетить во сне? А с реальностью тут точно не было и малейшей связи, кроме него самого. Саван шуршал при любом движении, будь оно неспешно крадущимся или порывистым, не давая молчанию стать полным. Волосы, отдающие медью, щекотали шею, когда Люси склонилась над ним. Нет, не могло так получиться. Расстояние не преодолеть за долю секунды... – Ты красивее, чем когда-либо... – Но это только сон, синьорина, вы мне мерещитесь иль я вам. – Вполне возможно, но если так – то сон самый лучший из всех предыдущих, – ладонь прижалась к горячей щеке. Ледяная. Неживая вовсе. Можно ли приравнять это к кошмару? Если бы он боялся, то да, но Меркуцио лишь поражается про себя, каким образом ей удалось так удачно лечь, чтобы не навредить сильнее. – Ты ведьма? – единственное из объяснений, приходящий в голову, не убедительное, но что-то колдовское есть в этой молодой женщине.  – Могу только приворожить мужчину, – заливистый смех, Меркуцио охотно подхватил его, одной рукой придерживая повязку, и жмурясь от неприятных ощущений. – Призрак? Чудище? – Ты меня боишься? – Я не пугаюсь снов, – Меркуцио усмехается, хватая пальцами одну прямую прядь. – Фейри? Или просто столь обворожительная Смерть? Если так, то я готов умереть еще три раза и воскреснуть. Люси Вестенра опасается показаться глупой, но провалиться ей на месте, если она знает значение первого слова и вдруг утаивает это без причин. Оно не звучало оскорблением, скорее мягко, но что под ним подразумевали? Если девушку, которая накрепко забыла прошлое за исключением двух-трех деталей, то значит про нее. Но вряд ли для таких, к каким теперь ее бы отнесли, есть хоть какое-то название, помимо нечисти и проклятых навеки. – Эй, кто сказал, что я скучная, чтобы сравнивать меня со смертью? – Люси прикусила губы, но сквозь небольшие ранки не потекла и капелька крови. – Послушай, здесь мне знаком ты и только, поэтому я хотела бы попросить... о помощи. Я не понимаю, почему меня вырядили на такой манер, почему я говорю на одном с тобой языке, хотя не понимаю по слов по отдельности и не имею малейшего понятия, в какой стране и мире.  Она хотела бы заплакать привычными женскими капельку переигранными слезами, и те должны были уже скопиться у края глаз, чтобы позже скатиться по румяным щекам, чтобы позволить себя утешить. Но она ничего не чувствовала. И щеки надо было накрашивать вручную. Меркуцио, специально или намеренно не замечая того, неловко приобнял ее за талию, поражаясь, как им удавалось удержаться в таком положении, ей-то должно быть очень неудобно, и не упасть. Собрав оставшиеся силы на то, чтобы не вскрикнуть, он подвинулся, освобождая для нее часть кровати. – Да уж. Два безумных в одной комнате, конечно, чересчур. Но вот что, сон тебе не повредит, а вдруг наутро станет лучше. Как считаете?  Люси изумленно распахнула глаза, глядя на юношу сверху вниз, словно видя его впервые. Та же улыбка, надменная, тот же масляный блеск глаз, он так же развязен. Но он совсем не такой, каким виделся ей до этой встречи. Он не тот «идеальный жених», от которого можно потребовать достатка, и не прекрасный любовник, с которым лишь ночи кажутся восхитительными. Разве нужен был ей именно тот человек, который не испугался увидеть у себя в незваных гостях кого-то, облаченного в погребальное платье и с будто воском, вместо мягкого тела? Люси бы испугалась... – Проспать стоит, вот что. Даже если мы оба во сне, то слишком устали для чего-то, я вот едва ворочу языком, а вы вовсе едва стоите на ногах. Здесь однозначно нужен сон, к тому же завтра мне слушать целый день нотации и поучения от дяди, а после от друзей. А все от чего? У кошек слишком длинные лапы! Так что и вам не повредит, а вдруг полегче станет. Утром я обещаю закрыть окна, а заодно заказать алое платье. Уж не знаю, что ответят мне портные, но за это выражение лиц я готов сломать еще минимум палец! Люси улыбнулась. Не решается перебить чудной монолог. Он чудовищно странный, говорил необычно и ровно половина ей оставалась непонятной. Но стоило ей прилечь, как тут же закружилась голова. Сирень... «Какова же она на вкус?» Люси испугалась своих мыслей, но ласковое прикосновение к руке успокоило. Он что, пытается обнять ее? И вправду думает, что все видение? Мираж?  Осторожность пропадает, тает и меркнет в сгущающихся сумерках окончательно вступившей во свои владения ночи... *** Меркуцио проснулся разбитым и вымотанным, и оно понятно. Не спать половину ночи, а другую пролежать частично на переломе — так может только он и никто более. Перед тем, как приподняться, чтобы осмотреть комнату на наличие кого бы то ни было, он тщательно ощупывает шею, не понимая до конца, зачем. Но чутье подсказывает, что это необходимо, и отгадка находится вместе с саднящей отметиной. Какие-то точки, но вроде бы простой порез... Попытка вспомнить сон отзывается резким ударом в висках и затылке и резью в глазах. Меркуцио прикрыл глаза и прошептал что-то вроде «пропадите пропадом», молясь, чтобы буря в голове утихла. Такого не было и после неплохого загула на чьем-то дне рождении. Или какой там был праздник? Меркуцио не силится напрячь память вновь, решив предоставить телу законный отдых. К тому же, боль в грудной клетке теперь почти не ощутима. По крайней мере, ее точно нету в ребрах... Меркуцио наконец догадался, по какой причине вчера так сорвался на герцога. Обычно, все пытаются выговорить и обретают поразительную смелость за мгновения до смерти. Не ожидаемый крик, а истеричный хохот разбудил половину поместья.