Когда по безумцам догорал костер...

– Любовь нежна? Она груба и зла. И колется и жжется, как терновник. – А если так, будь тоже с ней жесток, Коли и жги, и будете вы квиты. Шекспир. "Ромео и Джульетта"

– Знаешь, а ты мне снилась. Так часто, что и сейчас я уверовал, будто все мне лишь пригрезилось... Очередная ночь, накрывшая небо жаркой Италии своим темно-синим покрывалом, сквозь бреши которого мерцали первые звезды. Меркуцио держался за ребра, но те болели не так сильно, как пару недель назад, начав потихоньку залечиваться, и рука придерживала их больше рефлекторно, чем по необходимости. Но, несмотря на скорую поправку, назвать его здоровым или выздоравливающим можно было с натяжкой. Бледность, идущая вопреки всем привычкам, сменила загар кожи, а слабость все никак не покидала молодого тела, если не приковывая его к постели, то значительно ограничивая возможности. Герцог — и тот обеспокоился затянувшейся болезнью племянника, кости которого, по словам врачей, приходили в норму в должном темпе, но одновременно с этим происходило и что-то еще. Что-то высасывало из него все силы и саму жизнь, оттого Меркуцио так плохо себя чувствовал, даже только что проснувшись. Смертельная усталость, одолевавшая с неимоверным упорством, не могла не вызвать опасений со стороны родни. Мало ли какую неизвестную миру хворь могло занести в душные края, где нещадно палит солнце. Сам Меркуцио ничего странного не замечал за собой, кроме подкашивающихся то и дело ног и сонливости, которую ему доводилось испытывать в течении всего дня. Кроме гостьи, приходящей в самые темные часы, под покровом сумерек. Он все никак не мог понять, действительно ли она снится ему, или происходящее реально, да и не играло это особой роли. Уже не играло. Люси, сидящая напротив, была вполне осязаема, чего было вполне достаточно и ему, и, конечно, ей. Правда, если верить тому, что говорило это наваждение, покачивая головой, отчего рыжие пряди мягко скользили по хрупким плечам, она сама мало что помнит. Как оказалась здесь, человек ли вообще — все ответы затерялись в ней, перепутались и противились быть произнесенными вслух, но узнать какие-то детали за короткие встречи все-таки удалось. Ее звали Люси, она была не из бедных, о чем говорили манеры, определенная женственность характера и мягкие ладони, лишенные мозолей и прочего, говорившего бы о тяжелой работе. Нет, девушка, или же молодая женщина, возраст тоже не был в списке выясненного, являлся по происхождению минимум аристократкой, тут в расчет еще стоило брать необыкновенную самовлюбленность — чем не знатная особа? Она не была итальянкой: кожа никогда не видела нескончаемых солнечных деньков, лицо выражало что-то чуждое, она не могла понять смысл отдельных слов, если их записать где-нибудь и после дать прочесть. Люси хорошо разговаривала, но письменность казалась для нее слишком сложной. Или она могла понимать только его? Нет, это они выяснили, подслушав слуг за дверью. Она понимала и их. Тогда что за глупость получается? Почему она понимает людей, почему выбрала его и приходит сюда, откуда взялась? Где она прячется днем? Меркуцио, пытавшийся вначале связать что-то в единое целое, быстро на это плюнул. Пусть остается сном. Родной аромат корицы бил в голову, а Люси, словно зная наперед, что он чувствует, прижалась ближе. Вот странность, еще один пункт, который никак нельзя уместить в скромной реальности, – ночью боль и вялость отступают, остается она и ничего кроме. Вдруг перед ним все же ведьма, которая околдовывает из раза в раз, а он, глупец, покорно за ней следует, подыгрывая Дьяволу? Даже если так. Это просто сон. Стойте. Он на секунду прикрывает глаза, но так, чтобы это не выглядело слишком долгим, чтобы не привлечь к жесту внимания. Он сказал про себя именно «родной». – Опять вы о своем... хватит, хватит, хватит! – Люси смеется, прикрывая рот ладонью, и то совсем не из-за скромности. Позавчера, когда Меркуцио в очередной раз удалось рассмешить ее, то она засмеялась вот так же, как и теперь, только в открытую, ничуть не стесняясь. И собеседник в ужасе отшатнулся, когда в полутьме блеснули два белоснежных клыка, заметно удлинившиеся, совсем не человеческие. Он не испугался, почти что нет, скорее попросту не ожидал увидеть хищника в изящной фигурке, увидеть оружие охотника в миллиметрах от себя. Возможно, он вспомнил те царапины, два точных отверстия, которые все чаще стал замечать на шее и руках, возможно, почувствовал связь. Люси же точно эту закономерность уловила и стала аккуратнее, стараясь не смутить своими странностями лишний раз. – Что? Я расслышал плохо, повтори, что именно мне хватит, – Меркуцио обнимает ее за талию, в ответ к нему льнут спиной. Происходи у них хоть половина правильно, то Люси не должна была бы казаться такой холодной. – Ну так? Мне хватит... что там дальше? Люси Вестенра позволила этому спесивому мальчишке обнимать себя и дальше, лишь коротко хихикнув напоследок. Мальчишке... с чего бы ей решить, что она будет его старше? Ведь по внешности сказать так точно ничего нельзя, но убежденности в ее душе хватило, чтобы сказать так, а не по-другому. – Ты другая. – Прости? – Я говорю, что обычно ты приходила ко мне совсем другой, – Меркуцио улыбается, когда длинные пальцы зарываются в его волосы, а сам мягко целует подставленную щеку. Все девушки до жути одинаковые, но с этой было не так. Она не просила нежности. – Ты была теплее, – ладонью он скользнул по щеке, – и взгляд... – Какой я была во снах? – Люси забыла на мгновение, что им запрещается утверждать, будто отныне их встречи настоящие. Словно по негласному закону это разрушит разом все. Но она поздно спохватилась, и слова уже сорвались с губ. Меркуцио не злился, наоборот, он искренне рад тому, что не первый оплошал. – Не такой напуганной. Чуть больше уверенности, – он улыбнулся, разворачивая ее к себе и крепко целуя, получая ответ. Отстранившись, Меркуцио продолжает шептать на ухо, – амбиций, страсти... – Сказал бы сразу «страсти», а то завел снова глупости о страхе, – Люси обхватила руками за шею, и голубые глаза замирают на расстоянии миллиметров. Трудно не отметить шальной блеск в них, они будто отражение других, напротив, просто другого цвета, – я не боюсь. – Я знаю. Меркуцио мягко уронил ее на кровать, нависая сверху и сразу же накрывая губы поцелуем. Он делал это слишком много раз, чтобы допускать какие-то промедления или сделать такое, что не понравилось бы никому. В конце концов, какая девушка в Вероне не мечтала побывать с ним? Нет, не такой вопрос: а какая не побывала? Разве что Капулетти, но думать о врагах в такие минуты совсем нет желания. Оно есть на иное. Под пальцами шуршала жесткая ткань все того же савана, и это довольно неприятный факт для любого, который, впрочем, никем из них не отмечается. Под последней одеждой ледяная кожа, но не несшая на себе тлетворного аромата, вообще ничего, связанного со смертью. Меркуцио мог бы поклясться всем имеющимся и заявить: Люси жива, и все ошибка, а, быть может, игра фантазии. Не много разницы, да и не стоило заостряться на этом. Люси вновь принялась перебирать темные пряди, ведя рукой вниз, очертив контур лица, слабо видимый в темноте, и остро подпиленным ноготком обвела губы. Никого лучше она не в силах представить, поэтому готова оставаться здесь вечность, но с рассветом... память отказывается помнить, но, кажется, с рассветом она куда-то исчезает и крепко спит до последнего закатного луча, чтобы возвратиться к нему. В то время, Меркуцио повторил поцелуи, правда уже в шею, и спустился ими до ключиц, не решившись оставить и следа на нежной коже. А, может, боялся, что те на глазах исчезли бы, подтверждая догадки, что которую по счету ночь в его постели проводит вовсе не человеческое создание. Единственное, что чувствовала сейчас и помнила мисс Вестенра, это нависший над ней юноша, обжигающий своим дыханием, зарывающийся лицом в ее волосы, то и дело хрипло смеющийся. Смех – звук, от которого по коже шли мурашки, а лицо заливала бы краска, будь она не столь анемичная. Но малокровие не мешало подаваться навстречу, полностью отдавать себя и получать в подарок столько же, если не свыше того. – Сбежим отсюда. Сожжем город и сбежим, – Меркуцио не прекращал улыбаться. Сначала ей казалось, что это въевшаяся в него маска шута, но вскоре пришлось смириться. Он сам по себе такой, и это не может не нравиться, ей — точно. – Если он не сожжет нас раньше, – ее голос сорвался на громкий вздох, обрывая разговор. Они всегда смогут продолжить потом, потом — завтра, через месяц, но в данный момент ей слишком трудно напрячь голосовые связки, чтобы те выдавили слова на итальянском. Гораздо проще было бы произнести на родном, но она помнит чересчур отдаленно даже банальное приветствие, будто все осталось в другой жизни. Теплая ладонь легла на живот, поднимаясь от него до груди и выше, до острого подбородка, который ловко подцепили, заставив смотреть себе в глаза, не отводить в сторону затуманенный взгляд. После сбежала обратно, перед этим замерев на груди, смущая, но не вызывая ярого протеста. Скорее мольбу, отчетливо слышимую в упрямо поджатой линии губ, но и под угрозой смерти не произнесенную бы ей. Меркуцио и не требовал, ему не нужны мольбы такой чудной синьорины. Милой Люси. – И если мы не сгорим раньше... – Люси поняла, что что-то не так, и ей не стоило бы улыбаться последним словам любовника, когда тот не наполнил помещение смехом. – Кто-то мне однажды сказал, что люди угасают за один вздох фейри. У нас осталась пара каких-то секунд. Сирень цветет с мая и увядает где-то в июне, когда розы только готовы распуститься. Обычно люди боготворили последние цветы, считая их самыми прекрасными, но только Люси с ума смогло свести первое. Меркуцио... вдыхая аромат тела, обжигающего, когда оно старалось теснее прижаться к нему, он тоже медленно сходил с ума. Дальше некуда, дальше только полное помешательство, и стройные ноги, упавший на пол погребальный саван, внимательный взгляд, собственный жар подталкивали к этому как никогда ощутимо и явно. Люси выгнулась так, что должна была минимум растянуть что-то, разбудить дом своим стоном, но никто не слышал, не ворвался к ним. Меркуцио продолжил, доводя больше себя самого, чем свое видение. Движение. Одно-единственное пока что, и в следующий момент с его губ срывается изумленный вскрик, потому как Люси, приподнявшись едва ли не всем телом, укусила в шею. Нет, не игриво и ласково, а как делают по обыкновению первый укус хищники, загнавшие добычу, вкушая сначала не плоть, а кровь жертвы. Меркуцио не был жертвой, не считал себя ей до того момента, пока не почувствовал горячее и влажное, стекшее по шее вниз, по груди. Мягкий язык прошелся по оставленной глубокой отметине, раздвигая края раны... губы стали красными, и не от крови вовсе, она изменилась вся сама по себе. И он больше не вздрагивал от нее, как от прикосновения к кусочку льда. – Ты укусила... – Не впервые. – Открыто — впервые. – Нет, – Люси откинулась на подушки, увлекая его за собой, целуя, размазывая по лицу яркую краску, – обычно ты забываешь утром. Меркуцио молчал, вслушиваясь в обоюдное тяжелое дыхание, затем бережно слизнул оставшиеся капли с уголков рта, одновременно коснувшись переставшего кровоточить укуса, все же потрясенный. И забывать это с восходом? Снова и снова пускать в дом монстра, выпивающего тебя по-настоящему... Движение. Одно-единственное, за которым последуют другие, последует жар двух тел, вскрики и беспорядочный ворох мыслей. Люси цеплялась за простынь, грозя разорвать слабую ткань, она время от времени оставляла на спине изящные царапины, она проклинала солнце, чей блеск еще трудновато было различать за шторами, которые заботливо задергивал любовник в каждый визит. Меркуцио не обращал на свет никакого внимания, старясь упиться всеми ощущениями сейчас, так как знал, что ему суждено опять проспать до обеда, если повезет, то найдутся силы на крошки пищи... Потом. Излишне грубовато, но никак не из-за мести, прикусывая шею, он все же имеет счастье убедиться. Никаких следов на Люси ему ни за что не оставить... кожа, под которой разлилась собственная кровь, почему-то осталась не восприимчивой ни к чему. И, не целуй он ее так нежно и не обладай страстно, он бы уверенно сказал. Поклявшись всем и вся. Он боялся. Боялся бы, будь менее сумасшедшим. Герцог который раз слышал, что его племянник кричал всю ночь, бормотал невнятное и, наконец, видел, заглянув в спальню к полудню, как тот метался по кровати, то сжимаясь пополам, то вовсе гортанно рыча. Все решено. Завтра стоило позвать священника, если от врача больше не сталось толку...