Не сдавайся, упавшая звезда, Я отказываюсь позволить тебе умереть. Placebo — Centrefolds
Дневник доктора Сьюарда
Люси... о, кроткий ангел, что сотворил с тобой этот грешный мир! Он забрал тебя в самые темные подземелья, забрал твою пышущую жаром молодость, забрал на небеса твой светлый дух, оставив нам лишь возможность оплакивать тебя. Какое жестокое, слабое утешение, разве может оно скрасить ту боль, на которую обрек меня твой уход? Не могу найти в себе сил, чтобы начать очередную запись и тем более закончить ее, и только то, что я пообещал, поклялся самому себе когда-то вести наблюдения каждый без исключений день, не дает мне умолкнуть и погрузиться в уныние. А сделал бы я то с радостью, ведь упившись тоской, я, кажется, смогу забыться хоть на краткий срок. Но нельзя, нельзя, чтобы сказала Люси, увидь она своего возможного жениха, бывшего возлюбленного, как я считал, за бутылкой? Она возненавидела бы меня в разы сильнее, чем я ненавижу ее гибель! Надо собраться, надо возвратить трезвость рассудка, в противном случае я сломаюсь, не смогу высказать тот ужас, который принес мне сегодняшний день. Я врач или притворялся им? Мужчина, что ведет себя хуже глупого влюбленного мальчишки! Соберись, приказываю вслух, сжимаю кулаки, и вот почти что готов для отчета. Стараюсь убедиться в этом, но не стоит давать возможностей на новые рассуждения. Как известно, бедняжка болела на протяжении уже достаточно долгого времени. Мисс Мина, навещавшая ее позавчера, упомянула, что та была как никогда бледна и вяла, будто жизнь ускользала из ее юного организма, просачивалась буквально сквозь пальцы. Люси лежала на кровати и не могла даже приподнять над подушкой голову, вся красота потускнела, истлела в считанные мгновения. Возможно, мисс Мина преувеличивала описание, ибо не на шутку перепугалась, застав лучшую подругу в таком удручающем состоянии, но я, тот, кто видел ее за вечер до смерти, понимаю — преувеличить тут сложно. До сих пор терзало меня изнутри проклятое видение. Да, когда Люси обернулась ко мне, когда блеснули длинные клыки, и лицо стало более напоминать маску. О, сколько бренди тогда извел я дома, пил половину ночи, а как выяснилось потом... в эти минуты она умирала, билась в лихорадке, а я... тот, кому она вверила свою жизнь, кому отдала самое драгоценное — свое согласие на брак, не смог ничего поделать. Отвратительное, низшее создание, поддавшееся вере в мистику, хотя отродясь оставался преданным скептиком! Я испугался ее, хотя если бы провел ночь у ее постели, все было бы по-другому! Спасти... у нас бы получилось это сделать, и Люси осталась бы здесь. Но симптомы — они казались мне слишком странными и не подходили ни к одной из известных болезней. Как доктор, отдавший профессии большую часть жизни, я прибывал в растерянности. Было бы понятно, если мисс Люси страдала бы малокровием от рождения, но нет, она никогда не была подвержена такому недугу! Наоборот, это девушка милейшая, обаятельная девушка с вечным румянцем на щеках... была. Боже, дай мне сил запомнить и научиться принимать реальность, чтобы заговорить о ней наконец в прошедшем. Нет, смерть встретила мою невесту, все тщетно. Или же стоит говорить просто мисс Люси? Ведь я получил достаточный отпор накануне... Ван Хельсинг. По словам этого многоуважаемого человека, отпор дала вовсе не Люси, а демон, отвергнутый богом зверь, завладевший ее рассудком, увлекший на свою сторону. Слава Господу, что все закончилось так хорошо! Слава Господу, что профессор не ошибся и сделал все правильно, иначе я не смог простить ему издевательство над телом моей милой Люси. Но нет-нет, надо вспомнить, каково это — говорить по порядку, вспомнить и начать воплощать в жизнь данное умение. Итак, симптомы. Огромная потеря крови, и наше непонимание, куда та девалась, ведь такого количества хватило бы, чтобы залить всю кровать и часть пола. Мы делали переливание, но наши старания были бесполезными, так как после хотя бы одной ночи, проведенной без чужого надзора, к девушке возвращалась таинственная болезнь, усиленная новым приступом. Кожа как бы истончалась, вены и капилляры под ней были истощенными и пустыми, и смущали лишь скрытые алой бархоткой два следа на изящной шее. Два крохотных прокола с белесыми краями, две точки... какой был идиот ваш Сьюард, коль не придал им никакого значения в тот раз! Два укола и почти полная обескровленность — первый пункт в списке, как проявляло себя заболевание. Второй: участились случаи лунатизма, которыми Люси иногда страдала в более раннем возрасте и в детстве. Мисс Мина ловила ее несколько раз прямо у выхода спальни, при чем девушка оставалась спящей, дыхание ровным, разве что улыбка на губах казалась слишком осознанной. Но не могу судить, все записываю дословно по рассказам самой мисс Мюррей, но то вполне возможно в действительности. Так вот, вернемся. Люси последние месяца два ходила только в пределах комнаты, разговаривала с кем-то (вероятно, сама с собой, но говорила вслух, так как посторонних голосов, помимо ее, не звучало). Может, отсюда и проявление сильнейшей усталости утром — за ночь тело не отдыхало, а наоборот, выматывалось. Третье: повышенная агрессивность, что не свойственно вовсе этому ангельскому созданию! Не огрызалась она, Люси всегда любезно кивала на вопросы, бросая скромные взгляды из-под опущенных ресниц. Собеседники были в восторге от прекрасной дамы, изъясняющейся так предельно ясно, открыто, но сохраняя при всем этом невинную, женственную хрупкость. Что говорить, разве я сам не угодил под ее влияние, не влюбился ли по уши? Да, именно так. В последние недели грубость, пробудившаяся в ней, дошла до предела, и Люси огрызнулась на любимую мать. Подумать только, дитя такого знатного рода, и резкой дерзостью отвечает родительнице на предложение отправиться поесть в кругу семьи, а не в своей комнате. Но загвоздка: стоит ли относить это к проявлению болезни, или же сказывалось истощение несчастного духа, теряющего силы бороться за свою дальнейшую жизнь? Бедняжка. Зачем так подробно мне описывать страдания любимой, утерянной навечно любимой, зачем терзать и без того в клочья разбитое сердце? Есть на то причины, но, знает Бог, как страшно мне их описывать, как боюсь я, что кто-то прочтет мои записи, и тогда не отмыться от вечного позора, которым обольют имя в толпе, ни мне самому, ни умершей. Но я обязан, должен, я обещал задокументировать совершенное нами, ведь рано или поздно полученный опыт найдет применение в последующих поколениях, хотя я имею наглость надеяться, что такого все-таки не произойдет. Потому... надо продолжать. Люси одолела чудовищная болезнь, излечение которой невозможно на такой стадии, когда под вечер она начинает огрызаться на тебя и скалить удлиненные зубы. Болезнь, о которой поведал мне сам Ван Хельсинг, и чему я не верил долгое время, пока вчерашней ночью, с двух дней после похорон, я не увидел ее силуэт на кладбищенском фоне. Ее — Люси Вестенра. Болезнь, чертова зараза, да простят мне скверные слова рядом с именем этого ангела, которую распространяют, подумать только, вампиры. Господи Боже мой, я верно сошел с ума, но после увиденного не могу отвергнуть их существование. Вчера она ходила в могильном саване, погребальном платье, которое заменило подвенечное, на которое откладывались сбережения ранее, ходила по кладбищу, чудом выбравшись из склепа, где, полагалось, ее заточили на веки вечные, до того, как тело испарится, станет неосязаемой пылью. Но увядание не коснулось ее вовсе! Другие перемены стались с ней, описывать которые едва ли позволяет дрожащая рука. Пальцы, впервые они не слушаются голоса разума, соскальзывают, не подчиняются воле рассудка, приказывающего им двигаться по бумаге дальше, не упуская и буквы пережитого ужаса. Лицо ее, бывшее осунувшимся, разгладилось, наполнилось удивительной энергией, ввалившиеся щеки, посеревший оттенок, хриплый стон боли с таких бледных губ, что те слились с остальной кожей, даже с обескровленными деснами, - куда оно подевалось? Чем пылало создание, огибающее могильные холмики и играючи скользя изящными пальчиками по мраморным надгробным плитам? Чем оно пылало? Ибо одного взгляда на нее хватило, чтобы выжечь мои несчастные глаза, и я в непритворном ужасе схватился за руку профессора, отшатываясь прочь. Прочь, прочь, прочь! Забыться бы поскорее жестоким сном, но для начала закончу, ведь если брошу сейчас, никогда не смогу закончить. Я — безвольный слабак, старик, не созданный для таких подвигов над собой. Когда я узрел впервые силуэт перед собой, то хотел было с диким, переполненным безумия восторгом закричать ей в спину «Люси!» и кинуться на шею, вцепиться в эти плечи, стряхнуть налет призрачности и зацеловать руки, чтобы она поняла, насколько я сошел с ума без нее! Подумать только, я действительно подумал, что мы ошиблись и похоронили ее живой, и что теперь она с божьей помощью смогла спастись из плена холодного камня, вернулась к нам и в страхе мечется, пытаясь понять, где она оказалась. Бедная Люси, бедный и я, старый глупец. Люси ничто не вернет. Ван Хельсинг знал, что я чувствовал в те минуты, и шепнул, но уверен, мисс Вестенра услышала очень хорошо это невнятное бормотание на ухо: «Загляните ей в глаза, доктор, что вы там видите?». Я покорно посмотрел. И увидел. Адское пекло. Вот чем горело изнутри это опороченное создание, склонившееся посреди могил и в молельном жесте протягивающее ко мне руки. Схватиться за них, насильно утащить к свету, вернуть... нет-нет-нет, я упустил шанс, но отдал бы все, чтобы поцеловать ее хотя бы раз, первый и единственный раз коснуться не ладони, а... пусть той же щечки, носика, я даже не молю о губах! Но поздно, повторю слово это сотню раз, давая себе все шансы запомнить его, никогда не забывать, какую ошибку, фатальную ошибку, смог допустить один из лучших врачей Лондона. О Люси, нам пришлось... Боже, не смогу описывать детально тот обряд! Нам пришлось сжечь ее, толкнуть бедняжку в настоящее, подлинное пламя. Она.... сначала профессор предлагал использовать кол, вбить тот в грудь, в которой более не теплилось робкое дыхание, но стоило мне представить, как брызнет тогда кровь, не ее — уже умерщвленных других жертв, как хрустнут кости, и мне стало дурно. Неописуемо тошно, сознание едва не померкло, в последний момент решив покинуть меня. Не будь рядом Ван Хельсинга, поддержавшего в самый нужный момент, я бы распростерся на том самом кладбище, предоставив тело в пользование моей драгоценной Люси. Знал бы я, что моя кровь возвратит ее в нормальное состояние, то не думая пожертвовал бы, но... но после того, как она истощила бы меня, то на следующую же ночь продолжилась бы эта охота за людскими жизнями. Допустить такое... Я не мог. Нет, хватит врать хотя бы самому себе, Джон Сьюард! Будь ты мужчиной, черт бы побрал тебя, отправив следом в костер очищения! От такой лжи не отбелит ни одно пламя, вот что стоит сказать. И пусть прочитает это весь мир, я обязан произнести это хотя бы на бумаге, пусть она станет моей исповедальней, моим молчаливым священником, пусть отпустит тяжкий грех. Я смог бы! Смог бы, Господи, прости, но я смог бы допустить ее жизнь! Ее такое существование, коснулся бы губ, пусть потом бы обращенная испила меня до дна! Смог бы! А не смог Ван Хельсинг. Костер пылал до самого неба, окрашивая его яркими всполохами. Вряд ли кто-то ранее видел такую потрясающую картину, пробирающую до костей. Она внушала какой-то неопределенный первобытный ужас, свойственный нашим далеким предкам, — боязнь огня и безудержной стихии пламени, боязнь, что эта самая стихия вот-вот вырвется из-под иллюзорного контроля и направит свой гнев против создателя и превратится из чужого костра в твою собственную казнь. Ночь была глухая, молчаливая, или же она всегда такая на кладбище за пару часов до рассвета. Звезд почти не видно, воздух вовсе не прохладный, как, например, в городе в темное время суток, когда, кутаясь плотнее в легкое пальто, снуешь от одной узкой улочки к другой, путаясь в лабиринтах огромного города, в его тупиках и развилках. Там воздух искристо чистый, особенно перед рассветом, от него приятно першит в горле, и хочется вдохнуть поглубже, чтобы спала сонливость, которую так или иначе ощущаешь после заката. Нет, тут все было по-другому. Воздух, раскаленный от подымающегося рядом пламени, выжигал и глотку, и легкие, и последние мозги, он горел везде и всюду, и тепло не согревало, оно заставляло кровь стыть в жилах, дрожать и жмуриться. И молиться, беспрестанно губы мои читали молитву, сбиваясь, а сам я задыхался то и дело, прерываясь на то, чтобы позволить себе отдышаться. В гибели, во второй смерти Люси Вестенра, было множество странностей, о которых сказал мне Ван Хельсинг. Перед смертью она рассмеялась, за шаг до разведенного нами костра, рассмеялась мне в лицо и, казалось, виновато опустила голову. Она прошептала, я отчетливо помню голос, и глаза ее прояснились от дьявольского наваждения на долю секунды. – Опять... опять разлучают, да? Но на этот-то раз почему?.. – лицо ее искривила такая дикая гримаса отвращения и ненависти, ее голос сорвался на высокие ноты, но сильно хрипел. И несмотря на дикую боль, которая, мне казалось, пронзила все ее существо, она улыбалась. Линии лица изломались, стали маской страдания, но губы, уголки губ, тянулись вверх. Я чувствовал, как рыдание душит меня комом, застрявшим в груди. Она плакала. Вампиры не способны к слезам, как сказал потом Ван Хельсинг, теребя свою длинную бороду, они не способны на какие-либо эмоции. Весь организм их наполняет чужая кровь, там не осталось и местечка для подсоленной воды, чтобы она потом скатывалась по горящим румянцем щекам. У вампиров совершенно другая анатомия, пусть и взята за основу человеческая структура, после перерождение, точнее сказать «послесмертия», они изменяют имеющиеся задатки под свои личные стандарты. Удлиняют клыки, для того, чтобы потом спокойно пронзать ими добычу, заостряют когти, чтобы опять же удобнее перехватывать «дичь», то есть детей божьих, тех, кого он не отринул от Райских врат, и в первую очередь они прекращают действия всех лишних органов. Сердце не перекачивает кровь, желудочный сок не вырабатывается более, перестают работать и слюнные железы. И слезные точно так же, профессор был уверен в этом, как уверен в том, что закат и солнце всегда сменяли друг друга. А я же не уверен более ни в чем, знайте это, как бы потом не проклинал меня за эту противоречащую мужественности и в общем облику джентльмена и в особенности врача неуверенность. Я видел, как Люси плакала. Как град слез катился по ее щекам, как шептала она бессмысленное количество раз «помню, помню, помню», как болело ее сердце, и мне, по уши влюбленному в нее, передавалась на расстоянии эта чудовищная боль. Сказать ли, что костер был воистину ей спасением?.. Я видел еще кое-что, что утаил от друга. Нет, то могло просто показаться, потому как мои глаза тоже застелила пелена слез. Когда в огонь окунулись рыжие волосы милой Люси, когда ноги ее подкосились, и ей было суждено утонуть в окончательной смерти, которая бы освободила ее дух, в одиночестве, кто-то или что-то метнулось в костер следом. Тень скользнула в темноте, обогнув меня и профессора, и кинулась к ней, бросившись в объятия гибели вместе с моей любовью. Или то почудилось от переизбытка чувств, от потрясения? Какая разница, впрочем. Я снова плачу, на страницах ровно три развода. Мне чертовски страшно. Потому, подведу итог, захлопну глупую книжку и просплюсь. Профессор хочет посетить замок графа Дракулы, и кто знает, вернемся ли мы когда-нибудь... Лучше бы не вернулся я. Люси Вестенра умерла, смерть констатирована дважды. Люси не разучилась плакать, и, насколько помнится мне, впервые это было взаправду, не игра на публике... ей впервые стало больно? Но почему? Почему она прогнала меня тогда? Тень, метнувшуюся к ней, я никогда не видел ранее и далее не увижу. Хочу закончить, и сил более нет. Лучше уснуть, выпить немного снотворного и проспать до самого позднего утра. Дай Господь сделать так. Записано позже Еще кое-что. Звучит бредом, совсем и абсолютным, на кой способен мозг человека, но раз я решил запечатлеть так много, то почему бы не упомянуть еще одну деталь моего миража. Когда мы отвернулись, через полминуты, после кинувшегося в пламень незнакомца, я слышал в спину привычный, родной слуху смех Люси, но гораздо громче. Заливистый, звонкий, но такой режуще уши громкий... Словно смеялась не она одна...