Жаркое солнце Техаса

      В преддверии осени подул северный ветер. Над каньонами собирались и кучились песчаные вихри, заставляя поздних пастухов придерживать истёртые и выжженные за лето соломенные шляпы. Фермеры побогаче уже загнали упитанную скотину на зимовку в хлева, и на жухлом пастбище остались лишь тощие клячи и паршивого вида овцы. Сэйливейл готовился к холодам.       На землях Теодора МакТейлора было оживлённо. Старый дом мирно пыхтел парой труб, на которых грелись взъерошенные вороны. В сумерках тепло светились окна, до половины зашторенные синим ситцем. Тед по обыкновению сидел в поскрипывающем плетёном кресле, положив ногу на ногу, и нашаривал на подоконнике трубку.       ― Пап! ― требовательно раздалось со второго этажа.       ― Да, красавица? ― прикуривая, пропыхтел мужчина.       ― Я только что видела, как недотёпа Редж пытался накинуть на лошадь седло задом наперёд!       ― Ябедничать нехорошо, ты знаешь? ― добродушно усмехнулся Тед. ― Он уже плохо видит. А ты просто дуешься, потому что он не разрешил тебе делать что в голову взбредёт.       ― Отец!       Он засмеялся. Она всегда звала его «отец», когда дулась.       ― Снова ты куришь из этой жертвы старьёвщика… ― На лестнице послышались негромкие шаги, и ножки в маленьких ботиночках показались в просветах перил.       ― Это трубка ещё твоего деда, красавица, ― с наигранной строгостью парировал он, рассматривая отломанный кончик трубки.       ― Когда я вырасту, куплю тебе новую, ― голосом, не допускающим компромиссов, строго сказала она.       Она пыталась командовать везде и во всём и очень злилась, если её не воспринимали всерьёз. Белле недавно исполнилось двенадцать, и теперь в ней было почти четыре с половиной фута*. Нет, теперь ей было уже двенадцать, и в ней было целых четыре с половиной фута. Почти.       Почти-взрослая-Белла была по-взрослому вдумчива, или по крайней мере старалась таковой быть. А ещё Белла прекрасно знала, что все здесь души в ней не чают, и неплохо умела этим пользоваться. Как сам со смехом говорил Тед: «Я слишком её избаловал, но ничуть не жалею».       Почти-взрослая-Белла любила ходить в город, и неважно зачем. Конечно, Тед запрещал, но это давно её не останавливало. Тед запрещал работникам брать её с собой, но она ведь всё равно знала, что ей никто не откажет. Она уходила с пастухами рано утром, получала нагоняй в обед, а после обеда уже ехала с молочником в бакалею.       Белла любила музыкантов. Когда удавалось бывать в городе по выходным, она, конечно, крутилась у салуна. В выходные у крыльца всегда стояли лошади, а из зала пахло потом и крепким пойлом. Белла ловко забиралась на балку конской привязи и, болтая ногами, слушала хриплую скрипку. Скрипка красиво пела, подхватывая такой же, как скрипкин, старческий голос. Такие вечера она любила едва ли не больше, чем те, которые они с Тедом проводили у камина в соседстве трубки и чуть закоптелой «летучей мыши».       Но, когда Белла стала взрослой настолько, что решилась ходить в город одна, она вдруг обронила детские розовые очки. Белла увидела, что не все люди так же добры, как всегда окружавшие её работники отцовского ранчо.       В лавке кузнеца огромные створки ворот днём всегда были настежь из-за постоянного жара горна. Здоровяк кузнец мерно опускал молот на заготовку: бряц-бряц. Пщ-щ-щ ― раскалённое железо опускается в бочку с холодной водой и застывает.       В уголке у створки ворот Белла возилась с дочками кузнеца ― все втроём они любили маленькие мечи и щиты из обрезков металла, которые кузнец заботливо подтуплял. Целые ряды деревянных солдатиков сходились в совсем не смертельных боях. «Кавалерия!» ― и вот появляется гордость Беллы ― пять деревянных всадников. Всадники прорывают стену солдат, всадники бесстрашны! У Беллы горят глаза, а младшие подруги вздыхают и жалуются, что это нечестно. Белла издаёт победный клич, она хлопает себе в ладоши…       ― Они снова в городе!..       На сонной улице всё почти мгновенно оживилось. Поднялся гвалт, захлопали двери и створки окон. Громкий голос, свернув неподалёку от кузницы на соседнюю улицу, продолжал вещать о таинственных «вернувшихся».       Девочки выглянули из-за двери ― люди запирались в лавках и домах. И только кузня оставалась с распахнутыми воротами.       ― Дядюшка! ― Белла дёрнула кузнеца за кожаный фартук, едва успев отдёрнуть руку от снопа искр.       ― А? ― пробасил тот. Из-за постоянно грохочущего под ухом молота он был туговат на ухо и не слышал возни.       ― А чего все попрятались? ― Подтверждая её слова, его дочки замахали руками в сторону улицы.       Мужчина тяжело протопал ко входу и прищурился. Мысли медленно ворочались в его голове, пока он оглядывал дома и дорогу меж ними. Минута затишья, растянувшаяся на удушливые секунды, нарушилась отдалённым конским топотом. Звук нарастал, воплотившись наконец в облаке пыли. Впервые этот грохот подкованных копыт и дикое ржание породили в сердце Беллы суеверный ужас.       ― Дядюшка?.. ― снова робко окликнула мужчину она.       Без лишних слов грузный кузнец схватил троих девочек в охапку и рывками стал закрывать двери. Жилы на его руках и висках набухли.       ― Ведите себя тихо!.. ― тяжело прохрипел мужчина, посадив девочек в глубь кузни, за кучу сваленного на полу угля. Он пошарил на полке, доставая винтовку, почти игрушечную в его лапищах. Белла держала испуганных девочек за руки, обуреваемая непонятным страхом и любопытством.       Конское ржание и выстрелы приближались, теперь их было отчётливо слышно. Грязная ругань и свист хлыстов раздавались почти без перерыва. И задыхающийся, отчаянный крик. Он долго потом снился Белле.       Она нашла почти у самой своей головы щель меж досками. Поддавшись мгновенно пересилившему любопытству, девочка приникла глазом к просвету. Эта стена кузницы выходила уже на другую улицу, куда уже через считанные секунды свернули всадники.       Человек пятнадцать, заполнив собой небольшую улицу, явно чувствовали себя хозяевами. Казалось, ветхая земля задрожала под дробью тяжёлых копыт. И в самом конце процессии, улюлюкая, двое за верёвки тащили по улице человека. Высокий, тонкий негр цеплялся за петли арканов на своей шее. Перекосившееся в судороге лицо кривилось в беззвучном крике. Редкие оставшиеся зубы были перепачканы кровью, и лишь закатывающиеся подсинённые белки глаз ярко выпучивались на тёмной коже.       Белла задохнулась, отшатнувшись обратно. Перед глазами кривился этот образ, пока всадники не миновали улицу и их гогот постепенно не стих.       Почти-взрослой-Белле было пятнадцать, и теперь она часто думала, а та ли это «страна свободы», в которой так счастливо прошло её детство?..       Теперь, пожалуй, лишь один человек помнил о том, что было так давно. Кажется, никто не задерживал в своих мыслях сплетню о сбежавшей дочке фермера дольше, чем это представляло интерес. Совсем скоро никто, кроме работников, и не вспоминал о Теодоре МакТейлоре, и лишь гробовщик, засыпая могилу одним душным днём, скорбно сплюнул в яму.       Но дом помнил всё. Каждая половица помнила быстрые, упрямые шаги Беллы и грузную поступь Теда. Камин помнил трескучие поленья и длинные, ленивые зимние вечера. Всё здесь дышало керосиновым тёплым светом и крепким трубочным табаком. Поздний, не по-весеннему промозглый вечер и запах первого сенокоса. Облупившаяся краска на косяке двери. Сквозняковая тишина. Жалобный скрип плетёного кресла у окна. «Папа, я не вернусь. Я уезжаю за океан. Продай мои вещи и побрякушки. И прости меня, если сможешь. Белла».       В каждом её письме читалось «прости». Свадьба с провожатым, переправившим её в Великобританию. Рождение сына. Тишина помнила все её письма. Но никто не сказал старику, что и дочь, и зять почили с миром раньше его самого.       Наверное, если бы Артур однажды нашёл письма матери где-нибудь в сундуках, он, быть может, прослезился бы. Но во всех сундуках уже похозяйничали мыши.       Прошло уже столько лет. А всё помнил только один человек.