Теодор МакТейлор 1821 — 1883 Покойся с миром.
Вот так. Коротко и безлико. Посвятили в эту общину и забыли, одного из столь многих. Артур поднял глаза — за Тедом тянулась та же гнилая пасть, вплотную до опушки леса. У него сжалось сердце, заставив опустить взгляд. Он уже полгода прожил на другом континенте, но всё равно многого не понимал. В этот раз… в этот раз он осознал, почему Альфред так цеплялся за ранчо. Он вспомнил, как в день их знакомства ковбой с гневом вспоминал его мать. Гневом, в котором слышались жалкие слёзы. Альфред видел Изабеллу МакТейлор лишь раз в жизни, но уже знал — это ужасная женщина. Появившись на ранчо через несколько лет после её побега, паренёк быстро привязался к добродушному Теду, который и сам стал считать его за сына. Почти все работники ранчо жили в хозяйском доме — комнат было достаточно, но до Альфреда никому не позволялось занимать комнату Беллы. Маленький ковбой поселился именно там, по соседству со спальней Теда. И всё казалось нормальным до письма из-за моря. Мальчик как раз бежал из конюшни, забыв дома свою шляпу, когда увидел на крыльце почтальона. В дверях стоял Тед, в нетерпении теребя в ладони пару монет. Когда в руках почтальона показалось нужное письмо, хозяин ранчо как-то неуклюже накренился вперёд, как будто проверяя адрес на конверте. Альфред не осмелился их окликнуть и помахал почтальону, только когда мужчина с письмом скрылся в доме. За шляпой он тоже не пошёл. С каждым годом письма копились и копились. Теодор складывал их на дно своего бельевого сундука, бережно оборачивая связку посылочной бумагой. Он читал их втайне ото всех, как будто боясь, что кто-то может выхватить бумагу из его рук. Но Альфред всё же видел письма несколько раз, когда зимы были особенно суровы. В такие дни они не казали носа из дому, оставаясь в пределах тепла трескучего очага. Темные вечера… Языки пламени лизали стену рыжими отблесками, заставляя юного Альфреда зевать. Обыкновенно он коротал часы перед сном на мохнатом ковре у огня. Все остальные зимой ложились спать раньше, а они с Тедом как будто оставались одни среди воющего в трубу бурана. Плетёное кресло у окна иногда поскрипывало, когда сидящий в нём мужчина поворачивался от очага к подоконнику. По гостиной плавал сизый дым, тянущийся из трубки в его зубах. У оконной рамы — россыпь жжёных серных спичек и стакан. Альфред помнил, как за спиной шуршала бумага. Он каким-то животным чутьём чувствовал в этом звуке что-то нехорошее. Иногда, хотя и было страшно, он осторожно поворачивался, оглядываясь на дядюшку. Тот сидел, вытянув ноги и положив руку с письмом на колено. Распакованная связка лежала на краю буфета. Он перечитывал старые письма снова и снова в ожидании новых. Тогда мужчина казался задумавшимся, забывшим о ранчо и храпящих наверху ковбоях. И когда его трубка гасла, он допивал стакан, с усилием проводил по лицу рукой, бережно складывал конверты в свёрток и говорил мальчику: «Пора в постель, парень, ночь будет длинной…» И ночи становились всё длиннее с тех пор, как письма перестали приходить. Артур следил, как затягивается изморозью надпись. С ледяного камня улетучивалось такое редкое живое тепло.…одор МакТейл… …дор МакТе… …р Мак… …Ма…
Молодой человек поднялся на непослушные, задубевшие от неудобной позы ноги. Закусил потрескавшуюся от мороза губу. Пора возвращаться, Альфред наверняка уже готов к отъезду. Пора возвращаться домой.***
Артур очнулся от дрёмы — повозка встала милях в пяти от въезда в Мантен-Росс, и спустя пару минут под пологом рядом с Кёрклендом оказалась женщина с парой ребятишек. Тот, что был у неё на руках, негромко пищал в ворохе старой шерстяной одежды, а второй, лет четырёх, тёр длинным не по размеру рукавом красный нос. Артур поднялся и указал ладонью на обустроенное им местечко — пару старых подушек с торчащими перьями. Попутчица неуклюже сделала книксен и устало опустилась на подушки. Старший мальчишка сел на край подола её опрятного застиранного платья. Артур, дабы не смущать их, выбрался на козлы к Альфреду. — Вам помешали? — повернулся возница, чуть кивнув в сторону полога. Артур покачал головой. Он прекрасно понимал, как тяжело было в такой мороз продрогшему семейству. — Решил поглядеть на окрестности, — ответил он и снова натянул кепку на уши. Первые дома, стоящие вдоль дороги, уже вовсю топились. Людей почти не было видно, только кто-то колол дрова и ворчал на жену. Запахло жареной свининой, и оба молодых человека дружно сглотнули слюну. У холостяцкой жизни были как свои плюсы, так и минусы. Повозка пересекла половину города и, сделав несколько поворотов, остановилась у почтамта. Лицо подростка, маячившего в окне, тут же скрылось, а через полминуты рыжий Роджер пулей выскочил им навстречу. Он приветливо помахал рукой сидевшим на козлах и принялся распрягать лошадей. Альфред помог женщине спуститься на землю и поставил рядом мальчишку. — Помоги вам Бог, — склонила голову попутчица, плотнее кутая младшего. — Спасибо вам… — Ничего, ничего, мэм, удачно вам добраться, — смущённо улыбнулся Альфред, почесав затылок. — Передавайте всего хорошего вашим родным! Мэм с детьми торопливо скрылись в переулке, а Артур, ждавший друга, нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Джонс с улыбкой кивнул на дверь почтамта и приглашающим жестом поманил его за собой. Внутри было сказочно тепло, и Артур с наслаждением вдохнул озябшим носом. Их с неизменным радушием принял старший почтальон мистер Гордон Норкс, отец рыжего Роджера, такой же рыжий. Почтамт Мантен-Росс занимал первый этаж двухэтажного дома, на верхнем этаже которого и проживала семья Норкс — потомственные почтальоны. На заднем дворе находилась почтовая конюшня, вмещавшая шесть лошадей одновременно. Туда-то и вёл кобыл Роджер, а вместо них через час впрягал пару свежих и отдохнувших. Долговязый мистер Норкс накинул на плечи дублёнку с овечьим воротником и вместе с новоприбывшими принялся переносить свёртки, коробки и связки писем в дом. С лестницы, ведущей в жилые комнаты, уже выглядывала пара любопытных лиц. Две девочки сидели на верхних ступенях, ухватившись руками за перекладины перил и разглядывая гостей. Мистер Гордон Норкс хитро улыбнулся, поставив у стола с мелкими посылками увесистый мешок, и, состроив серьёзно-деловое выражение лица, повернулся к дочерям, как будто только что заметив их присутствие. — А, Нэнси, Джилл! Не будете ли так любезны, милые леди, составить список адресатов? Я, верно, без вашей помощи никак не разберу, что к чему. Артур, вошедший в комнату последним, увидел, как девочки, пискнув от предвкушения, бегом спускаются к ним. Подхватив подолы тёплых шерстяных платьев, Нэнси и Джилл шустро присели перед ними в поклоне, а затем с горящими глазами кинулись к письменному столу отца за бумагой и чернилами. Перьевую ручку, потёртую в том месте, где её обычно держали пальцы, взяла старшая, а младшая бережно брала в руки посылки и громко и торжественно зачитывала сестре имена из графы «Получатель». Мистер Норкс гордился своими детьми, и Альфред не преминул заметить, что у него на это были все права. Девочки уже в столь юном возрасте так хорошо читали, а Джилл даже писала, забравшись с ногами на стул отца и сосредоточенно выводя букву за буквой. Высунутый кончик её языка повторял движения ручки. Отец давно хотел, чтобы Роджер встал во главе почтамта, когда мистер Норкс уйдёт на покой. Однако Роджеру нравились лошади, но никак не конторская работа. А вот его сёстры, думается, с удовольствием управлялись бы с почтамтом, если бы не традиция передавать семейное дело именно сыновьям. Пока девочки были заняты любимой забавой, мистер Норкс пригласил замёрзших гостей в небольшую уютную столовую, которая, как и крошечная кухня, находилась на первом этаже. В этот дом за день могло прибывать две, а то и три почтовых повозки, и всех возниц долговязый мистер Норкс и полноватая, но тоже высокая миссис Норкс отпаивали горячим чаем с остатками завтрака, обеда или ужина в зависимости от времени суток. Здесь всё обо всех знали. И отсюда никак не хотелось уезжать. — А где же сегодня милейшая миссис Норкс? — спросил Альфред, с первого визита проникшийся к хозяйке дома искренней симпатией. — О, она отправилась к родне, — заваривая крепкий чай, охотно ответил мистер Норкс. На столе появились огромные чашки и пара тарелок с дичью и жареным горохом. — Хотела отнести кое-какие припасы для Рождества, и я отправил с ней Тома. Том был крепкого сложения юношей с тёмно-коричневой кожей и живыми чёрными глазами. После отмены рабства он остался жить на почте, где ничего особо не поменялось. С Томом обращались ласково, и дети любили его как старшего товарища. Однако юноша так и не отвык называть бывших хозяев «масса».* Отобедав, трое мужчин отправились нагружать повозку обратно в Сэйливейл. Роджер как раз заканчивал запрягать лошадей, затягивая подпруги. Альфред, таща перед собой ящик, скользнул взглядом по лошадиным мордам и вздохнул. Он тосковал по Револьверу, который теперь зимовал в конюшне Бонфуа, более пригодной для этого времени года, чем продуваемая всеми ветрами развалюха на ранчо «Счастливые кони». Роджер стоял, гладя большие ноздри своих любимцев, выдыхающих клубы пара. Подросток ждал, пока на его работу посмотрит Альфред. Ковбой, как только проболтался о своей профессии, сразу стал идолом для рыжего паренька, бредящего лошадьми. Джонс, проверив, не забыли ли чего, наконец подошёл к Роджеру, осмотрел упряжь и чуть ослабил удила. — Молодчина, Роджер! — подмигнул Альфред, положив ладонь на плечо мальчика. Тот просиял. — С каждым разом у тебя выходит всё лучше. Распрощавшись с семьёй Норкс, Альфред с Артуром направились в обратный путь. Но не успели они выехать с улицы, на которой находился почтамт, как позади раздался крик «Подождите!..» Джонс остановил лошадей и обернулся, выглянув из-за повозки, Артур сделал то же с другой стороны. По дороге бежала знакомая им с сегодняшнего утра женщина. За ней, отставая, но упрямо продолжая перебирать ногами, бежал мальчик. Мэм, тяжело дыша морозным воздухом, прижимала к груди небольшой бумажный кулёк. — Возьмите… — пытаясь выровнять дыхание, негромко произнесла она и протянула ношу Альфреду. Нагнавший мать мальчишка проводил свёрток тоскливым взглядом. Альфред ответил, что ничего не примет и что подвёз их безо всякого расчёта. Женщина не отступала, протягивая к ним руки в потёртых перчатках. Артур наблюдал за этим, сидя рядом с Джонсом, и знал, что она не унесёт подарок обратно. Таких мэм он и сам видел в Лондоне, обычно эти мэм проживали в заводских районах города. У этих мэм могло быть одно-единственное платье, но оно всегда было выстирано и выглажено, а дети были всегда аккуратно причёсаны. В их крохотных квартирках могло ничего не быть на столе, но полы всегда были начищены лучше, чем в королевском дворце. И если бы кому бы то ни было пришло в голову упрекнуть их в нищете, гордые мэм преподали бы хороший урок этому наглецу. Артур поднялся на козлах и похлопал Альфреда по плечу. Затем порылся за пазухой и достал горсть леденцов — он купил их в лавчонке неподалёку, пока шла погрузка почты. — Спасибо, мэм, — обратился к женщине Артур, заставляя Джонса принять благодарность. А сам, спустившись на землю, присел перед ребёнком на корточки и протянул ему сладости. Тот, оглянувшись на мать, подставил сложенные лодочкой ладони и, дыша приоткрытым ртом, разглядывал сокровищницу в своих руках. Женщина смущённо улыбнулась, тихо поблагодарив Артура. — Счастливого вам грядущего Рождества, — ответил Артур, приподняв свою тёплую кепку. Когда машущий им вслед мальчишка скрылся за поворотом, Артур с улыбкой хмыкнул, слегка подбросив на ладони доверенный ему свёрток. Внутри оказалось четыре сваренных вкрутую яйца и два ломтя хлеба с сыром.***
Артур сидел за старым крепким столом у окна и сосредоточенно дописывал третий экземпляр договора о займе неким Дереком Гроули суммы в три тысячи фунтов стерлингов. С ним в небольшой комнатке находились ещё двое клерков, так же сосредоточенно что-то писавших. Кёркленд был младшим из всех троих, и ему не доверяли ничего, что он мог бы испортить на сумму, превышающую его жалование. Все в банке отличались излишним перфекционизмом, исключая управляющего. Помарки были недопустимы — каждый испорченный лист качественной плотной бумаги влетал писцу в копеечку. Артур первые дни прямо спиной чувствовал, как мистер Кэррил и мистер Бартли следили за его локтями — Артур сидел к ним спиной. Их взгляды так напрягали его нервы, что он писал едва ли не вдвое медленнее, чем обычно, чтобы ненароком не допустить ошибки. Его союзниками здесь были лишь пожилой мистер Уильсон, неизменно находившийся за стойкой при входе вот уже больше пятидесяти лет, и, как ни странно, мистер Шеллнер, тот самый проницательный и совершенно непунктуальный управляющий со своеобразным чувством юмора. Если с добродушным стариком всё было ясно и его можно было читать как открытую книгу, то с управляющим всё было гораздо сложнее. Артур никак не мог взять в толк, чем так приглянулся мистеру Шеллнеру, но, кажется, того просто забавляло, что нового клерка за эту симпатию ненавидят все остальные. Ему явно нравилось наблюдать за грызнёй подчинённых, и Артур готов был головой ручаться, что он заядлый охотник и любитель травли гончими. Впрочем, сложно было сказать, в чём конкретно управляющий его выделял: ко всем работникам, находящимся ниже по званию, он обращался фамильярно, безо всяких «мистер» или «сэр», однако всегда на «вы». Даже секретарь, которого сложно было представить отдельно от управляющего, не удостаивался сколь-нибудь бо́льших привилегий. Как понял Артур, ему просто повезло попасть в фарс, ставший новым анекдотом в арсенале мистера Шеллнера, который ещё неделю после всего произошедшего рассказывал эту историю на различных званых ужинах. И ещё: мистер Шеллнер не особо любил Фобса и именно потому так смаковал его глупое поражение. И всё же личная неприязнь никак не отражалась в их рабочих отношениях. Мистер Шеллнер не одобрял сомнительные методы Фобса, однако, пока это приносило доход банку, закрывал на это глаза. И Фобс знал: одна фатальная ошибка — и управляющий с удовольствием сочтёт её поводом сказать ему «прощайте». Так что выходка Артура и срыв довольно крупной сделки сильно ударили по его положению в банке и, конечно, по его самолюбию. Молодой человек вскоре стал замечать, что ему исподтишка пакостят. То пропадали необходимые бумаги, находясь затем в самых неожиданных местах, то на этих бумагах, оставленных на пару минут, вдруг появлялись кляксы, а один раз чернильница, как назло полная, вообще оказалась опрокинутой: чёрная жидкость залила столешницу и капала на стул. Придя после этого случая на работу, Артур увидел, что ему заменили стул на какую-то древнюю развалюху. Каждый раз, как садился за стол, он просил стул пожить ещё немного, а тот, отвечая его немой просьбе, старчески скрипел ножками. Но жаловаться Артур не собирался, уж это дудки. Стиснув зубы, он убеждал себя, что плевать он хотел на открытую ненависть. Похоже, многие боялись, что его появление предвещает увольнение кого-то из старых служащих, потому явно давали понять, что ему здесь не рады. Мистер Уильсон успокаивал его и отпаивал пряным чаем, однако это слабо помогало. Пожилой мужчина был самым старым работником банка и, кажется, перевидал много всего на своём веку. Он признался, что за его спиной тоже часто шепчутся, мол, пора бы, отец, в отставку. Но мистер Уильсон совершенно не спешил уходить и чувствовал себя на своём месте, а мистер Шеллнер ни разу не заводил об этом разговор и даже не отбирал у старика его каморку. Пусть управляющий постоянно пенял мистеру Уильсону на то, что он часто покидает место своего бдения, чтобы посидеть на старом диване и выпить чашку чая, мистер Уильсон по-прежнему находился за своей стойкой и всё так же кашлял в свой носовой платок. Все эти проблемы ещё недавно показались бы Артуру невыносимыми, но не теперь. У него была цель. Он крепко вбил себе в голову, что не пожалеет ничего, чтобы воскресить руины своего ранчо. Хотя нет, не только своего. Для Альфреда оно стало домом намного раньше, чем для Артура. Как-то раз, пытаясь, как обычно бывало с ним, призвать сон и долго ворочаясь, он вдруг представил, что было бы, не приедь он сюда. Как иначе повернулась бы жизнь… Артур представил, как с годами всё больше ветшает дом, сдаваясь под напором древоточцев и беспощадных горячих ветров. Как покрываются лишайником и врастают в землю колодец, остатки курятника, конюшня… Тогда перед закрытыми веками вынырнуло лицо Альфреда. Осунувшееся, со впалыми щеками и тёмной желтоватой кожей, с набрякшими под глазами синими пропитыми мешками, лицо, втоптанное в грязь чьим-то жестоким грязным сапогом. Одинокий, в окружении гниющего вокруг прошлого, он сломался бы, рано или поздно. Такая ноша слишком тяжела для одного. Мистер Кёркленд, свалившийся как снег на голову, а точнее его стальное упрямство, было той самой метафорической соломинкой. Но и Джонс был для Артура крепкой опорой и поддержкой, без которой он давно махнул бы рукой на эти развалины. Сначала они всего лишь хотели выжить и цеплялись друг за друга, чтобы не пропасть. Настороженно приглядывались, наученные жизнью, тщательно отмеряя доверие. Но у Артура никак не получалось не доверять простодушию Альфреда. Он был практически бесхитростным и, что важно, обладал удивительным обаянием. Даже во многих лавчонках ему легко давали товары в долг, зная, что парень в лепёшку расшибётся, но деньги за них вернёт. Артур поставил последнюю точку и кинул взгляд на часы — без пяти минут семь, пора домой. Он дождался, пока минутная стрелка завершит круг и в холле гулко пробьют напольные часы. Мистер Кэррил и мистер Бартли чинно встали со своих мест, аккуратно сложив все лежащие на столе документы и постучав стопкой их по столу, выравнивая, и заперли бумаги в ящиках своих письменных столов на ключ. Артур вышел последним, негромко прикрыв за собой дверь. Махнул мистеру Уильсону, отдал ему ключ от кабинета, пожелал всего доброго и вышел на крыльцо, на ходу застёгивая пуговицы пальто. Пальто было зябким и грело плоховато, однако было вполне приемлемо для человека, передвигающегося в нём исключительно пешком и в быстром темпе. Артур улыбнулся уголками губ — с высокого крыльца банка он видел побелевший за день город. Снег всё ещё шёл, мелкий и колючий, вальяжно опускаясь на дюйма три уже выпавшего снега. Из окна тихого кабинета он видел его, когда поднимал глаза от бумаг, но одно дело, когда видишь край чьего-то курятника через окно, и совсем другое, когда оглядываешь эту красоту с подходящего ракурса. Молодой человек вынул из кармана пару перчаток и не спеша натянул, затем быстрым шагом направившись по почти безлюдной улице в сторону дома. Удивляясь ужасному летнему зною, он удивлялся и малоснежной техасской зиме. Возможно, конечно, что климат довольно по-разному варьировался в разных областях, но здешний явно отличался от лондонского. Всё лето Артур проходил с красным от жары лицом и не расставался с носовым платком, которым то и дело утирал лоб. Зима поразила его не меньше: сумерки здесь наступали позже, а температура декабря не слишком отличалась от середины осени в Великобритании, однако по чему он скучал, так это по сугробам и заснеженным деревьям. Да, он и сам в Лондоне видел сугробы нечасто: в городе им появляться было просто негде. На оживлённых улицах колёса, копыта и разного рода обувь быстро делали из снега мерзкое месиво, а на узких улочках и людям-то места не хватало, не то что снегу. Однако каждый год, с тех пор, как умерли его родители, хозяйка квартиры обязательно брала квартиранта с собой в деревню на Рождество, к семье племянника. Там они гостили около недели, и Артур два-три часа в день в одиночестве бродил по окрестностям. Издалека глядел на местных ребят, игравших на поле в снежки, или блуждал в роще позади деревни, прислушиваясь к тишине, зимнему, умиротворяющему молчанию деревьев. Возвращался в дом, где квартирная хозяйка всегда встречала его с укором, мол, нельзя так долго ходить по морозу. Артур улыбался ей, благодарил за заботу и обещал больше так не делать, однако на следующий день повторялось всё то же самое. На запорошенные поля опускалась темнота. Там, где трава не была выкошена осенью, ломкие сухие стебли то и дело хрустели, ломаясь под тяжестью снега. С широкой пустынной дороги, если приглядеться, можно было то тут, то там увидеть горящие огоньки — ярко теплившиеся окна ферм. Артур ускорил шаг, старательно дыша носом: надвигалось ночное похолодание. Прохрустев нетронутым снегом на тропинке к дому, он отпер дверь остывшего за день дома. В комнатах, казалось, было ещё холоднее, чем на улице. Вскоре в кухонном очаге и в камине гостиной живо плясал огонь. Артур отряхнул руки от древесной трухи и, наполнив огромный чайник из ведра в кухне, водрузил его на плиту очага. Снимать пальто он не спешил, пока не прогрелась комната. Рядом с чайником зашкворчала яичница. Странно, Альфред к восьми часам обычно был дома, а уже без четверти девять. Артур нервно выглянул в окно: одному в этом доме ему было до сих пор немного не по себе. Ужинал он в одиночестве под завывание ветра за окнами. Чем ближе время подходило к полуночи, тем тревожнее ему становилось. Альфред ещё никогда так не задерживался. Может, что-то случилось в такую погоду? Сломалось колесо или лошади понесли повозку в кювет? Напала шайка головорезов? Или, может, он остался заночевать в Мантен-Росс у мистера Норкса из-за снегопада? Артур очень надеялся на последний вариант.***
Снег зарядил почти с самого утра, и Альфред замотался своим шарфом так, что видны были лишь глаза, щурящиеся от летящих колких снежинок. Пересчитав посылки, он задёрнул полог крытой повозки и сел на козлы. Почтмейстер махнул ему вслед и скрылся в здании почтамта, зябко передёргивая плечами. Лошади тронулись, негромко понукаемые возницей. Старые кобылы почти всю свою жизнь ходили по этой дороге, так что Альфред мог спокойно подрёмывать в пути. Сейчас больше всего в жизни он хотел оказаться в гостиной на ранчо, на выделенном ему мягком старом диване, и попивать горячий чай с вареньем миссис Роуз из бакалейной лавки. Ссутулившись и изредка изрекая нечто вроде «мррм», Джонс замечтался и потому не заметил движения у дороги. За повозкой вот уже почти милю что-то кралось. Оно кралось, как тень, не отставая и не забегая вперёд, внимательно следя. Оно было не одно. Лапы бесшумно и быстро ступали по тонкому слою снега, и следы вскоре грозили замкнуть круг. Лошади забеспокоились и вздёрнули головы. Ноздри их раздувались, уши настороженно дёргались. Они почуяли их. Копыта застучали быстрее — тени тоже ускорили бег. Альфред почувствовал, что вожжи рвутся из рук, и разлепил глаза, натягивая поводья. Но лошади его не слушались, и не думая замедляться. Возница помотал головой, стряхивая дрёму, и поднялся на козлах, потянулся за хлыстом… и увидел их. Стая тощих, с голодными глазами койотов не отставала от повозки: пожилые кобылы не могли бежать быстрее с тяжёлым грузом. Альфред сглотнул и сильнее сжал в одной руке хлыст, другой судорожно удерживая вожжи. Погоня продолжалась недолго. Лошади бежали всё медленнее, и стая, почувствовав удачный момент, выскочила на дорогу. Лошади вздыбились, брызгая пеной и хрипло храпя. Койот, осмелившийся первым выскочить прямо им под ноги, с визгом отлетел в сторону: копыто едва не пробило ему голову. Джонс спрыгнул с козел и размахнулся. Ему повезло, что на нём была толстая куртка на вате. Острые, но мелкие зубы хищника, повисшего на его рукаве, растрепали набивку, но до руки не добрались. Сердце парня ёкнуло. Кажется, занемевшие на морозе конечности плохо его слушались, и он не на шутку испугался. Он не видел всех, но в стае было около десятка особей. Почти все они кидались на лошадей, стараясь укусить за ляжки или в шею, вертясь и подпрыгивая, щёлкали зубами. Альфред с трудом стряхнул с себя койота и что было сил пнул его. Тот скульнул и отскочил, но глаза его загорелись ещё большей жаждой. Парень, чуть собравшись, подскочил к боку одной из лошадей и яростно обрушил тяжёлую рукоять на морду койота, вцепившегося зубами и лапами в её гриву. Три хищника, видимо, неопытный молодняк, едва взвизгивали под животами почтовы́х, полураздавленные обезумевшими жертвами. Альфред раз за разом взмахивал хлыстом, ударяя по спинам юрких нападавших. Однако старые койоты были хитры и быстро сообразили, что кидаться лучше на вторую лошадь, никем не защищённую. Раздалось затравленное ржание и рычание, в холодном воздухе разлился запах крови. Джонс кинулся к другой лошади, но стряхнуть этого хищника, уже попробовавшего кровь, было намного труднее. Удары по голове порождали лишь глухое рычание, а кровь уже бежала по гнедой шее кобылы. Паника сковала тело, в мозгу пульсировал страх. И вдруг он вспомнил, что за пазухой у него есть настоящий револьвер. Нападения на почтовые повозки не были такой уж редкостью, поэтому ему перед первым же рейсом вручили это старенькое и побывавшее во многих руках, но по-прежнему грозное оружие. В барабане были все шесть патронов — ему ещё ни разу не приходилось его применять. Едва совладав с верхней пуговицей, Альфред засунул руку под куртку и выдернул из внутреннего кармана пистолет. Он стрелял из такого последний раз ещё мальчишкой, когда работники ранчо развлекались, стреляя по бутылкам. Однако сейчас ему, хвала Господу, не нужно было переживать по поводу своей меткости: мишени находились даже слишком близко. По равнине прокатился грохочущий выстрел, и койот, оставляя на шкуре лошади окровавленной мордой горячий след, соскользнул на снег. Ковбой, тяжело дыша и ощущая дрожь в руке после отдачи, покрепче сжал рукоять револьвера. — Ну, сволочи, кому добавки?!.. — выкрикнул он, хватая ртом воздух. Его потряхивало. — Проваливайте, пока я не продырявил ваши шкуры!.. Хищники оскалились и следили за ним, не уходя и кружа в паре метров от него. Альфред вновь поднял оружие, придерживая правую руку левой, и, сжав зубы, выстрелил в того, что пытался подкрасться ближе. Тушка пошатнулась и повалилась в придорожную канаву, хрипя и дёргаясь в конвульсиях. Оставшиеся отбежали ещё на метр. Не сводя дула со стаи, Альфред кинул взгляд на рану лошади и заметил, что укусы испещряют не только шею, но и круп и беззащитный живот. Животное тяжело дышало, испуская розовую пену изо рта и ноздрей. Большой тёмный глаз с длинными ресницами не отрываясь уставился на скулящие морды. К горлу ковбоя подступил ком, и в носу защекотало. Этот взгляд так молил о помощи, но он мало чем уже мог помочь. Слёзы застыли в глазах Альфреда, и с отчаянным воплем он топнул ногой в сторону стаи, принимаясь высаживать в койотов оставшиеся четыре патрона, два из которых попали в цель. Три хищника, поджав хвосты, кинулись прочь, и Альфред проводил их охрипшим криком, продолжая вхолостую жать на курок. Вернувшись к раненой лошади, он размотал свой шарф и приложил к рваной ране на её ляжке. Силы быстро покидали бедняжку, и Джонс, борясь со слезами, выпряг её. Старая кобыла почти рухнула наземь, поджав передние ноги и вытянув задние. Возничий упал на красный снег рядом с ней и обнял хрипящую морду дрожащими руками. Вторая почтовая рыла копытом снег, чуя кровь, и косила глазом на свою соседку. Альфред тихо плакал, утирая покрасневшее от мороза лицо рукавом, этим же рукавом бережно стирал кровавую пену с лошадиной морды. Затуманенный взгляд не отрывался от его лица, пока через четверть часа старушка не испустила дух. Парень сидел, обхватив голову руками. Впереди были ещё две трети пути, одна лошадь повозку не дотащит. Можно выпрячь вторую и верхом съездить за подмогой. Но оставить почту без присмотра он тоже не мог. Можно повернуть назад, но тоже маловероятно, что лошадь не выбьется из сил. У Альфреда чертовски разболелась голова, мышцы от напряжения ужасно ломило. Он попытался встать, но понял, что не поднимется. Он не знал, сколько времени просидел, вытянув ноги, рядом с околевшей лошадью, но тела уже почти не чувствовал. Оцепенение незаметно от него самого перетекло в отключку. Альфред пришёл в себя, когда кто-то энергично потряс его за плечо. Ему так не хотелось просыпаться! Но его мучитель был настойчив, и он открыл опухшие глаза, недоуменно уставившись на какого-то мужчину, который что-то ему говорил. Ковбой хотел снова закрыть глаза и дать понять, что не настроен разговаривать, но ему внезапно залепили такую затрещину, что перед закрытыми веками поплыли синие круги. — …звините, мистер, — донёсся голос как из тумана. — Вам нельзя спать, вставайте! Парень снова открыл глаза. Лицо с небольшими, аккуратно подстриженными усами и очками на узкой переносице обеспокоенно взирало на него. — Вставайте, ну же… — Мужчина потянул Альфреда за руки, помогая подняться. Беднягу качало на резиновых ногах, которых он практически не ощущал. — Как вас зовут? Долго вы тут сидите? Что случилось? Вопросы сыпались кучей, а быстро начать соображать, что от него хотят, у Альфреда не получалось. — …Альфред… Джонс… — вот и всё, что он смог проскрипеть, испугавшись собственного голоса. Ужасно саднило горло, больно было даже глотать, не то что говорить. — Я доктор Харви Холдей, мистер Джонс. Я вижу, вы совсем плохи. — Доктор покачал головой и повёл Альфреда к своему фургончику. — Мы с сыном направляемся в Сэйли, а вы, я вижу, в Мантен-Росс? Я подброшу вас до Сэйли, у вас там есть знакомые? Или, может, вы там живёте? Пострадавший просто кивнул в ответ на все вопросы. Его начинало трясти. — Почта… — вспомнил он и обернулся к своей повозке. — Койоты… — Ох, вот как? — Мистер Холдей тоже обернулся и нахмурился. — Несладко вам пришлось… Хорошо, что сами живы. Тогда я оставлю здесь сына, он присмотрит за всем. А как доберёмся до города, пошлю жену на почтамт, пусть пригонят обратно ваш экипаж. Альфреду вдруг ни с того ни с сего стало до ужаса смешно от того, что доктор назвал почтовую повозку экипажем. Разразившись смехом-карканьем и внутренне охая от боли, он с помощью своего спасителя забрался в его фургон. Внутри уже поспешно обматывался шарфом паренёк лет шестнадцати. — Тим, не покараулишь повозку мистера Джонса? Он почтальон, нехорошо будет, если что-нибудь пропадёт. Тим кивнул и взял из ящика в углу увесистую масляную лампу, пару рукавиц и короткий верховой хлыст. Когда он вышел и его сапоги захрустели по снегу, доктор Холдей достал в полутьме небольшую флягу и поднёс ко рту пациента. Нутро Джонса обожгло огнём, и он закашлялся, захрипев. — Ну, ну… Это не салунное пойло, конечно, но будьте уверены, оно намного полезнее. Моя матушка делает первоклассные настои, — хмыкнул мужчина, поправляя очки. Затем с Альфреда сняли перепачканную замёрзшей кровью куртку и укутали толстым лоскутным одеялом. Доктор перелез на козлы, закрыв занавеску фургона, прибавил свет в горящей над его головой лампе. Тим махнул ему и просил быстрее возвращаться, на что отец ответил ему, что самое большее часа через три за ним приедут. Одолеваемый крупной дрожью, Альфред свернулся калачиком, закрывшись одеялом с головой. Так паршиво он давненько себя не чувствовал. Раздался крик «Пошли, пошли!», и запряжённые в оглобли быки тяжело затопали по дороге. Под мерное покачивание бедняга забылся беспокойным сном. В город прибыли около десяти вечера. Семья Холдей жила на отшибе, на аккуратно огороженном участке земли с маленьким домиком. Домик имел пристройку, куда доктору пришлось тащить Альфреда едва ли не на себе. Тяжело отдуваясь, он положил молодого человека на одну из трёх имевшихся здесь кроватей и испустил облегчённое «фьюх». — Староват я для таких упражнений, ох… — покачал головой мистер Холдей и постучал кулаком по стене, примыкающей к дому. Через несколько минут дверь в «приёмную» открыла миссис Холдей в ночном чепце и с бронзовым подсвечником в руке. Кутаясь в шаль, она бросила взгляд на Альфреда и, коротко кивнув, выскользнула обратно на улицу. Тем временем доктор разжигал огонь в угловой печурке. Небольшая комнатка озарилась тёплым светом, наполнившись тенями висящих под потолком и на стенах пучков и связок всевозможных трав. Остывший воздух — здесь последние дни не было пациентов — горчил, отдавая полынью. — Спасибо, Лили. — Принимая из рук жены таз с тёплой водой, мистер Холдей ласково поцеловал её в щёку. Хозяйка дома чуть улыбнулась и тихо присела на свободную кровать. — Где Тим? — негромко, но взволнованно спросила она. — Этот молодой человек, мистер Джонс, работает на почтамте. Я нашёл его по пути из Мантен-Росс: на бедолагу напали койоты. — На этом моменте миссис Холдей испуганно прикрыла рот краем шали. — Он сидел там прямо на дороге. Я оставил Тима приглядеть за почтой, так что не могла бы ты сбегать и постучать к почтмейстеру? Не беспокойся о Тиме, его хлыст и кортик всегда с ним. — Ох, чего только не посылает нам Господь… — сочувственно прошептала миссис Холдей и, направившись к двери, коснулась ладонью лба Альфреда. — У него ужасный жар… Дверь за ней закрылась, и доктор подошёл к тазу, хорошенько натирая руки мылом. Ему было действительно жаль парня: столько просидеть на морозе в открытом поле рядом с окоченевшей лошадью… Бр-р-р-р. Заботливые руки врача поставили таз на пол и, стащив с пациента сапоги, привели его самого в вертикальное положение. Альфред тяжело привалился спиной к стене. Его ледяные ступни погрузили в таз с водой. Ночь была ужасной. Ковбой метался в постели, перекручивая взмокшие простыни. Его почти беспрерывно колотил озноб, лицо и шея блестели от выступающего пота. Мистер Холдей обернул запястья и лодыжки бедняги уксусными примочками и не покидал своего поста до рассвета, пока не раздался стук в дверь.