Жаркое солнце Техаса

      Тем временем близилась весна. К середине февраля с полей вовсю сходил снег, оголяя влажную потемневшую солому. Артуру пришлось забрать из конюшни Бонфуа застоявшегося Револьвера, потому что иначе, как верхом, проехать по раскисшим дорогам не было никакой возможности.       Жеребец, почуяв долгожданную свободу, вертелся и гарцевал, никак не желая подчиняться Артуру и ехать по прямой. Но молодой человек понимал его и только цыкал, то и дело увлекаемый в придорожные кусты. В воздухе пахло чуть согретой землёй и свежекрашеными телегами.       Альфред же пока неотлучно находился на ранчо. Оклемавшись после жестокой болезни, он был вне себя от счастья от новостей, и как только парень смог самостоятельно ходить, то принёсся к Бонфуа. Несмотря на сопротивление, француз был расцелован и от души обнят до хруста костей. Хотя Франциск всё же кривовато улыбался, радуясь вполне здоровому виду работника. Болезнь оставила лишь небольшой след — голос юного Альфреда стал старше на полдюжины лет из-за едва заметной хрипотцы.       Они были полны планов. Их руки вновь были сильны, а души полнились жаждой перемен и надеждами на лучшее будущее. Усталость никак не могла одолеть их — одержимые синей птицей впереди, они с восхода солнца до его заката были заняты делом. Артур, возвращаясь из банка, влезал в рабочие штаны и рубаху и присоединялся к Альфреду.       А ковбой тем временем занимался конюшней. Старые, полусгнившие доски были безжалостно выдраны ломом и заменены на новые. Менялась конюшня и внутри — денники приводились в порядок, появлялась новая сбруя. Артур ограничил их расходы по минимуму, ведь не позже июня он хотел купить пару кобыл и племенного жеребца да нанять в помощь какого-нибудь расторопного мальчишку. «Не дайте ранчо погибнуть. В нём — вся его жизнь» — так она написала.       «Вы ошибались, матушка, — думал Артур, вглядываясь в строки, испещрённые материнским округлым почерком с „t“ без перекладины. — Вы были вся его жизнь».       Артур расковырял лопатой ещё твёрдую, примороженную землю у дома, надеясь с приходом настоящего живительного тепла разбить там цветник и грядки. Он совершенно не был уверен в успешности своей затеи, потому как до того выращивал лишь герани на окне. Но растения в горшках совсем не то, что зелёное буйство полей. Вытянувшиеся на воле ростки были иными, нежели пленники тёмных комнат с редкими стеклянными просветами. Но хорошо, если оконные растения не знали ласки шального, игривого ветра. Ведь, узнав, как колышет верхушки деревьев тёплый воздух, как он гоняет волны — то тут, то там — по бескрайним ковылям, смогли бы они по-прежнему беспечно цвести взаперти?       Здесь было его счастье. Небо, не стиснутое, не сплющенное, не разрезанное узкими улицами, не сжёванное угольным дымом, бескрайнее, безобманное — вот тебе счастье! Табак, клевер, сахарный тростник, а пшеница! И преданный Альфред, который будто сам был этим местом, с соломенными волосами в сене и овсе и с глазами открытыми и безоблачными, как небесная степь.       Поздним вечером, не чуя под собой ног, они садились на крыльцо и жадно осушали бидончик молока на двоих. Позади, в окнах, горел тусклый свет из гостиной. Проснувшиеся сычи кружили где-то в поле, высматривая полёвок. А уставшие молодые люди, подперев головы руками, ждали, пока затеплятся первые звёзды.       — Подумать только, почти год прошёл, — негромко произнёс Альфред, прислонясь виском к перилам.       Артур кивнул, соглашаясь с повисшей в воздухе мыслью. Целый год, господь милосердный... За это время случилось так много всего — кажется, за всю сознательную жизнь с мистером Кёрклендом не происходило столько событий, постоянно переворачивавших его жизнь с ног на голову, как стрелку компаса. Артур жаждал деятельности; в нём развилось какое-то внутреннее напряжение, ожидание встряски, беспокойство, которые изматывали его и в то же время наполняли сердце потаённой радостью. Все верили, что он сможет изменить это место, — и он сам убеждался в этом. Медленно, но верно мир вокруг начинал меняться.       И они тоже менялись. С лица Альфреда пропали чёрные круги, плечи расправились. Появилась твёрдость походки. Он повзрослел. Даже, быть может, подрос на пару сантиметров, хотя, скорее всего, просто научился выше держать голову. Альфред наконец видел цель впереди и крепко держал протянутую ему руку.       Артур научился оглядываться вокруг. Перестал ходить механически, лишь ради того, что нужно было куда-то дойти. Ощущение того, как сапоги пружинят, погружаясь в дорожную пыль, почему-то удивляло его. Ходьба ради удовольствия? Для него это было открытием. Тянущая боль после тяжёлой работы сперва заставляла беднягу стискивать зубы, но, привыкнув, тело наслаждалось усталостью, приятной тяжестью в натруженных руках и ногах. Артур радовался мозолям и потёртым ладоням. Они давали ему ощущение того, что ему есть здесь место.       Они научились молчать. Им не нужно было много говорить — они и так были друг у друга на ладони. Снег сходил — и страх перед неизвестностью будущего бежал под гору вместе с талой водой. Между молодыми людьми царило такое безоговорочное доверие, какое редко найдёшь и у семейной четы; оба были преданы одному делу и находили эту тесную дружбу ниспосланной свыше. Тёплое чувство родства согревало их и придавало сил.       Пол на втором этаже был починен, и Альфред перебрался в свою прежнюю комнату, которую занимал когда-то. Там было трудно дышать: настолько пыль впиталась в самый пол, не говоря уже о мебели. Стены, оклеенные давно уже пожелтевшими и грязными бумажными листами, ещё хранили на себе чьи-то угольные каракули. На паре вбитых у окна гвоздей висели побуревшие от пыли любительские акварельки. Из-за плотных занавесей на окне комнатка была погружена в полумрак, когда молодые люди отперли её.       Но Альфред соврал бы, если б сказал, что искренне обрадовался переезду. Да, собственная кровать и домашние удобства под рукой были кстати, однако ковбой уже настолько привык к своему прошлому пристанищу, что с тоской глядел в окно, на конюшню. По утрам над её крышей, наполовину покрытой свежей дранкой, первыми из птиц пикировали юркие стрижи.       А над крышей банка Сэйливейла сгущались тучи. Уже не раз Артур самолично видел помощника шерифа и пару полицейских, должно быть, из отделения в шести милях отсюда. Они приезжали и о чём-то говорили с мистером Шеллнером, с его секретарём, с Фобсом, но уходили крайне раздосадованными. Полиция знала, что банк проворачивает какие-то махинации и выбивает долги силой, но доказательств найти не удавалось. Не один фермер был разорён пожаром, мором скота, нападением головорезов, травлей волками. И всех жертв объединяло то, что они не могли выплатить кредит со всё растущими процентами и в то же время не желали расставаться со своими заложенными хозяйствами. Это было похоже на эпидемию несчастий, но шериф, посылавший сюда людей, не был дураком.       Каждый раз во время таких посещений Артуру хотелось подойти к полицейским, чтобы показать, что он готов им помочь, что и он был жертвой этого расчётливого дельца Фобса. Но Артур знал, что пока у него нет ни единого доказательства — Фобс не делал никакой грязной работы своими руками. Хотя молодой человек был усерден в поисках и при каждой удобной возможности обшаривал архив, никаких зацепок он не обнаружил. Мистер Уильсон даже не догадывался об истинной цели своего юного коллеги, хваля его рвение к работе и благодаря «за помощь старику».       Мистер Кёркленд хватался за голову. Он рассказывал обо всём, конечно, только Альфреду — единственному человеку, которому мог доверять полностью и безоговорочно, как себе и даже, наверное, больше. С одной стороны, если раскроются все эти тёмные делишки, справедливость, возможно не полностью, но восторжествует. Хотя бы сердцу Артура станет спокойно, когда городу и таким же встающим на ноги фермерам, как он, не будут угрожать грабёж и обман. Но с другой стороны, сейчас у него было, пожалуй, одно из лучших пригретых местечек, где он получал стабильный доход, не вкалывая в шахтах или на поле под палящим солнцем. Кто знает, какая неразбериха начнётся, если всё же ему или полиции удастся что-то раскопать... Скорее всего, придётся оставить эту работу. А деньги им с Альфредом были нужны как никогда. Праведный гнев боролся с рациональностью, и Артур был в растерянности.       В эти напряжённые недели случилось и ещё несколько событий, подтолкнувших вперёд нашу историю.       Одним утром Артур поднялся слишком рано — так рано, что солнце ещё еле-еле проглядывало над мутной полосой горизонта, совершенно бессильное против поднявшегося за ночь тумана. Мириады прохладных капелек, клубясь, скрадывали все звуки предрассветного мира.       Молодой человек выглянул за дверь и зябко поёжился. Накинув на плечи просторную ковбойскую куртку, он вышел на крыльцо, зевнул и направился по тропинке к одиноко стоящему за домом «служебному помещению». Окружающая тишина успокаивала вечно напряжённые нервы, и Артур уже думал, удастся ли поспать ещё пару часов, как едва не подпрыгнул от шороха с грядок. Там, где он посадил смесь различных семян, отданных ему хозяйкой бакалейной лавчонки, кто-то копошился. Чёрный горбатый силуэт, медленно покачиваясь из стороны в сторону, что-то бормотал и чавкал.       Волосы на затылке Артура встали дыбом. Волк?! Или койот?! Паникующее полусонное сознание не успело прикинуть, что волк или койот очень вряд ли стали бы покушаться на овощи. А вот инстинкт самосохранения тут же заставил руку, пошарившись у задней стены дома, схватить вилы. Существо ничего не заметило, продолжая своё занятие, и Артур, подкравшись, хотел уже ощутимо ткнуть это нечто своим оружием, как услышал пронзительный визг. Балахон, придя в неистовое движение, откатился на пару метров и заскулил. Щурясь, в молочном тумане хозяин ранчо увидел две выглянувшие худые ступни.       — Моя Ганам!.. Моя уходить, прошу!.. — выкрикнул тонкий голосок, и из-под тряпья появились длинные тёмные руки, поднявшиеся в жесте покорности.       — ...Что? Мать твою, человек... — Артур перевёл дыхание, утерев выступившую испарину со лба. — А ну, встань-ка! Давай, давай, воришка.       Видимо, немного успокоенный вполне мирным тоном, ночной гость осторожно поднялся, продолжая держать руки поднятыми. Молодой человек велел ему идти вперёд, к крыльцу дома, где зажёг висящую под балкой лампу. Продираясь сквозь редеющий туман, тёплый свет горящего масла осветил испуганное лицо темнокожей девочки в обрамлении копны кучерявых чёрных волос.       — Чтоб меня, Альфред! Чёрт бы тебя побрал, медведь храпучий, проснёшься ты наконец?!.. — Держа воришку за полу балахона, Артур задрал голову вверх, к окнам второго этажа, и пытался докричаться до компаньона, который преспокойно выводил трели в своей постели. — Мда уж... Иди сюда, — обратился он к ребёнку, подталкивая его к двери. Девочка, до того как в землю вкопанная, вдруг засопротивлялась, упираясь ногами.       — Ганам домой, можно идти?.. Прошу, Ганам домой!.. — пищала она, объятая страхом. Бедняжка боялась, что в доме у неё не будет и шанса сбежать, если её захотят наказать.       — Эй-эй, всё в порядке, я не злюсь, — удивлялся и Артур, глядя на эти отчаянные попытки. Ломаный английский делал её речь ещё более беспомощной. Он не был точно уверен, но похоже, что «Ганам» означало её имя. — Пойдём, не обижу.       Устав ждать, пока она сама зайдёт, он подхватил девочку под мышку (боже, до чего она была лёгкой!..) и занёс внутрь. Та съёжилась и залепетала под нос какую-то мантру на непонятном языке.       — Сиди тут, — велел Артур, опуская её у камина на скамеечку для ног. За решёткой ещё тлели угли — нужно было немного прогнать из дома сырость нескольких дождливых дней. — Ганам — это тебя так зовут?       Вжав голову в плечи и вцепившись пальчиками в скамейку, девочка кивнула.       — Тогда сиди тут, Ганам, я сейчас приду.       Оглядываясь на Ганам, Артур бегом поднялся по лестнице на второй этаж, одним пинком открыл дверь в комнату Джонса и принялся тормошить его.       — Грабить будут — не проснёшься! — ворчал хозяин ранчо, обеими руками толкая этого увальня в бок. Наконец Альфред открыл глаза и резко вскочил на кровати, да так, что угодил лбом прямо в лоб Артуру. До девочки донеслись дружный вопль и проклятия, от чего бедняжка ещё больше испугалась, упала на пол ниц и принялась молиться на своём наречии.       — ...Господь милосердный, да это же мулатка! — воскликнул Альфред, свесившись с перил на вершине лестницы. Артур, с досадой потирая ноющий лоб, дал ему лёгкий подзатыльник.       — Невежливо тыкать пальцем, тем более в направлении женщины. И её зовут Ганам, а не Мулатка. — Оба мужчины спустились в гостиную, и Артур подошёл к лежащей на полу гостье, присел на корточки и потряс её за худое плечо.       — Чтоб вы знали, мулаты — это помесь негров и белых, — фыркнул Альфред и приложил к голове прохладную хрустальную вазу с буфета. — Редко их встретишь. А уж у нас в гостиной по утрам так вообще впервые.       — Хватит язвить, мышь полевая! Как шлёпнешься на кровать, так и испанской армадой тебя не добудишься! — Артуру едва удалось поднять на ноги дрожащую Ганам и повернуть лицом к другу. — Лазила у нас на грядах.       — Там и не выросло ничего, кроме дохлой редьки, — хохотнул тот, с интересом рассматривая девчонку. — Ну-с, госпожа Ганам, и что ты у нас забыла? Да не робей, не кусаем.       — ...Ганам голодная, господин, — тихо прошептала она, опустив тёмные глаза в пол. — Ганам терять овцу, Ганам бояться домой... Мама ругать Ганам, бить Ганам...       — Хм... — Альфред пожал плечами, — сейчас таких обездоленных пруд пруди. Чёрным никто не хочет платить. Белым-то не платят, сам знаю. Вот и шатаются, горемыки.       — Наверное, ты прав. Посмотри, какая она только тощая. Принеси-ка чего-нибудь пожевать с кухни, Джонс-Паровозный-Гудок.       Проходя за спиной компаньона, Альфред сморщил нос и высунул язык, скрываясь в дверном проёме. Артур же присел на скамеечку, оказываясь почти одного роста с Ганам, и мягко спросил у неё:       — Так где ты потеряла овцу?       Девочка проводила глазами Альфреда и медленно покачала головой.       — Поле темно, Ганам искать есть корни, посмотреть, а овца нет. — Она тоскливо взглянула на входную дверь. — Овца — подарок мамин господин. Мама бить Ганам, бить Ганам...       — Но твоя матушка будет волноваться, если ты не вернёшься, — как можно более мягко возразил Артур, принимая из рук Альфреда кружку молока и огромный ломоть чёрного хлеба, щедро смазанного засахарившимся джемом. Увидев всё это, девочка вытаращила глаза, блеснувшие на тёмном лице, и тотчас опустила взгляд на босые ноги. — Держи, не бойся. Ну?       Артур поманил её угощением, проведя руками прямо перед её носом. Ганам робко протянула костлявые руки, и в голове молодого человека промелькнула мысль, не слишком ли тяжёл для этих рук даже хлеб?       К удивлению обоих ковбоев, девочка даже не притронулась к хлебу, бережно прижав его к груди, а кружку молока жадно осушила, облизывая растрескавшиеся губы. Затем, опустилась на колени, поставила кружку на пол и коснулась лбом сапог Артура, что-то воскликнув. Хозяин ранчо удивлённо захлопал глазами и взглянул вверх, на Альфреда. Тот пожал плечами:       — Дикари, что с них взять. У них свои обычаи, а так она, кажется, благодарит. Просто примите это как должное.       — Эй, Ганам, поднимайся, — покачал головой Артур. Ганам тут же проворно вскочила на ноги. — Далеко твой дом?       — Господин Шатобриан, господин. Разводить свиней.       — М-м-м... Где это, Альфред?       — Отсюда с полторы мили на восток, думаю. Хорошо, что так, иначе эта вонь даже наш колодец отравила бы, бе...       Порешили на том, что Альфред отвезёт их нежданную гостью домой и объяснится с её матерью. Оседлав Револьвера, обрадованного утренней прогулкой, Джонс посадил Ганам перед собой и запрыгнул в седло. Артур проводил их глазами и, сняв с верёвок ещё чуть влажную одежду, направился в дом, чтобы выгладить её. Он в который раз благодарил судьбу за то, что в сундуках нашёлся газовый утюг*, управиться с которым было гораздо проще, чем с тяжеленной чугунной глыбой.       Тем временем конь мчался по облитой хмурым светом дороге. Ганам вертела головой по сторонам в надежде найти пропавшую овцу, но тщетно. Альфред, видя её растерянность, потрепал девочку по курчавой шевелюре. Ганам вздрогнула и вжала голову в плечи.       — Всё будет в порядке, — улыбнулся ковбой, подмигнув ей. Его спутница промолчала.       Наконец Револьвер перешёл на шаг, когда вдоль дороги показалось несколько домишек с соломенными крышами и вымазанными глиной стенами. Ранчо господина Шатобриана уже давно проснулось, и, как видно, работа кипела. За домами виднелось ограждение хозяйских угодий, туда сейчас и устремлялись темнокожие работники. Около некоторых домов на земле или соломе сидели сухопарые старики и плели корзины и циновки. Почти голые дети собрались в кучу на обочине и перетирали камнями зёрна ячменя.       Завидев всадника, стайка детей пискнула и разлетелась. Пожилые, тряся отвисшими губами, поворачивали головы вслед лошади. Вдруг Ганам, свесившись с коня, закричала; на её зов обернулась седеющая женщина и поспешила к дороге, затянув протяжную и гневную речь. Альфред, логично предположив, что это мать девочки, подъехал к одному из домов и спрыгнул на землю, куда следом опустил свою спутницу. Разгневанная негритянка настороженно остановилась в нескольких шагах от белого незнакомца. Ковбой заметил у неё на спине небольшую корзину, в которой хныкал ребёнок.       Ганам медленно приблизилась к матери, упала на землю и протянула вверх запылившийся хлеб, залопотав на их странном наречии. Чем дальше заходил её рассказ, тем мрачнее становилось лицо матери, она принималась перебивать и без того тихие оправдания, крича и топая ногой. Альфред стоял в растерянности, не понимая их речи, и вертел в руках шляпу. Но когда женщина принялась в исступлении рвать волосы девочки, он подбежал, для убедительности достав верховой хлыст.       — А ну-ка, отойди по-хорошему! — прикрикнул Джонс, поднимая бедняжку с земли. Чёрные руки с тяжёлыми деревянными браслетами разжались, и мать отступила на шаг. — Девчонка не виновата, дикарская твоя голова! Овцу новую купишь, а дитё такое одно. На! — Порывшись в кармане штанов, Альфред скрепя сердце вытащил все лежавшие там монеты и высыпал на песок. Конечно, на овцу этого не хватит, но главное, что монет было много, а это уже выглядело эффектно.       Соседи, сперва не обращавшие внимания на побои, теперь перебирались ближе и навострив уши наблюдали за это сценой. Едва деньги с глухим звоном упали наземь, некоторые дети и пара женщин кинулись туда в попытке поднять их. Мать Ганам, пронзительно заблажив, растолкала всех любителей наживы и принялась собирать дары. Девочка, чуть дрожа, но даже не плача, смирно стояла рядом с Альфредом. Со смутной грустью он подумал, что зря говорил всё это: ведь детей у этих негров может быть довольно много. Одним больше, одним меньше, а все рты прокормить трудно. Прямо как у цыган, с которыми жил он сам когда-то в детстве. Но теперь он даже не был уверен, была ли его мать действительно его матерью, ведь он не был похож на их цыганское племя. Народы гонимые, теснимые, проклинаемые; они знали к себе много жестокости, они давно приучали своих потомков к неприкаянному скитанию, к постоянной травле.       Легко похлопав Ганам по плечу, Альфред вновь залез на лошадь и наклонился, напутствуя:       — В следующий раз не паси в туман так поздно. Это может быть опасно. Хорошо?       За всё это время не сказавшая ему ни слова, девочка всё же подняла лицо, и живые карие глаза скользнули по лицу Джонса. Ганам чуть заметно кивнула. Альфреда удовлетворил этот ответ, и он, приподняв шляпу, пришпорил Револьвера. Утро давно было в самом разгаре.       Когда Альфред возвращался обратно, на дорогу как раз выходил Артур, направлявшийся в банк. Он потирал лицо, пытаясь проснуться, когда услышал:       — Хэй, Артур, вас подкинуть?       Револьвер послушно остановился, ожидая второго седока. Артур довольно ловко забрался позади компаньона, втискиваясь в седло, благо оно было достаточно просторным для двух человек.       — Буду благодарен, мистер Джонс. Вы любезны, как всегда, — с усмешкой ответил он, привычно ткнув каблуком бок коня. — А всё-таки нужно купить второго, тесновато вдвоём Револьвера гонять.       — Хм-м-м, пожалуй, что и так, — протянул Альфред, перебирая поводья. — Хотя, признаюсь, мне вы нисколько не мешаете.       — Ещё бы я тебе мешал, — беззлобно фыркнул Артур, чуть покачиваясь в такт лошадиному шагу. — Ну как, вернул Ганам?       — Её мать сразу же нашлась, так что никаких проблем. Я дал им немного денег, вы не против?       — Что ж спрашивать, когда уже отдал? Но ты правильно поступил. Не убудет с нас из-за полкроны.       Позже в суете дней это происшествие благополучно затёрлось в памяти. Ведь над городом разнеслись отголоски набата, и люди, побросав свои дела, устремились в Мантен-Росс. Ремесленники и фермеры на повозках с бочками и просто верхом спешили на пожар.       Пожары не были редкостью в этих местах, где горячие солнечные лучи легко рождали пламя на засушливых равнинах, а суховеи могли разнести его на десятки миль. Посевы, дома, пастбища — всё превращалось в пепел и горелую труху. Но сейчас, в середине февраля, это было необычно, ведь солнце ещё даже недостаточно прогревало землю.       Весть дошла и до банка: сложно было бы не услышать крики с улицы. С почтового двора на подмогу выехали все имевшиеся лошади, прогрохотала повозка кузнеца, несколько торговых, фургон доктора Холдея; вдали, на большой дороге, едва виднелись телеги фермеров. За холмами поднимался дымный чад.       Несмотря на суматоху снаружи, в банке все спокойно продолжали свою работу. Никому не было дела до чего-то, что не касалось их лично. Один мистер Уильсон, то и дело выглядывая в окно, с тревогой вздыхал и качал головой. Они с Артуром негромко разговаривали в холле, пока Артур ожидал приглашения в кабинет мистера Шеллнера, как из этого самого кабинета выскочил мистер Фобс. Утирая блестящий от испарины лоб, он буквально скатился со второго этажа, даже не заметив работников, и дико огляделся в поисках своего пальто. Накидывая его на ходу, Фобс кинулся вон из холла.       — ...Что это он? — после небольшой паузы проронил мистер Уильсон. Но не успел он закрыть рот, как из-за двери выглянул мистер Шеллнер и, оглядевшись в поисках уже убежавшего Фобса, вздохнул.       — А, Кёркленд... — рассеянно бросил он, — зайдите. Вы по поводу тех вкладов за прошлый квартал?       — Да, сэр, и ещё хотел спросить вас о выписках...       Оглядываясь на входную дверь, Артур подхватил стопку бумаг и поднялся к управляющему. Он сразу почувствовал, как сгустилась атмосфера, и сердце забилось сильнее от какого-то предчувствия. Неспроста эта торопливость...       — Сэр, — обратился молодой человек к мистеру Шеллнеру, когда тот сел за свой стол. — Могу я узнать, куда ушёл мистер Фобс?       — А вам что за дело, позвольте спросить? — в своей обычной манере ответил управляющий, даже не глядя на клерка и делая какой-то знак секретарю. Кажется, в его ответе действительно сквозила настороженность.       — Я... м-м-м, выполнил одно его поручение и хотел вернуть бухгалтерские книги, которые он велел передавать только лично ему в руки, — не моргнув глазом объяснил Артур, радуясь, что в этом гадюшнике поднаторел в этаких выкручиваниях.       — Вот как? Хм... Что ж, придётся вернуть их ему позже.       — Я мог бы занести их ему домой после окончания рабочего дня, — не отступал клерк. Он, пожалуй, впервые видел такую панику на лице Фобса и подозревал, что это может быть связано с пожаром. Но как? Да, без сомнения, что он мог заказать поджог дома очередного бедолаги, но тогда почему он в таком волнении? Кажется, в этот раз пожар не был делом его рук и мало того, что не входил в его планы, но и рушил их.       Мистер Шеллнер взглянул в честные и наивные глаза работника и после минутного молчания махнул рукой:       — Не уверен, что сегодня вы застанете его дома, Кёркленд. Он отправился по делам в Мантен-Росс, так что, если в ваши планы не входит поездка туда, придётся выбрать другой день. А теперь хватит лишней болтовни, я не собираюсь тратить весь день только на ваши бумаги!       Мантен-Росс, он не ослышался!.. Всё-таки это какие-то его делишки... Артур почувствовал радостное возбуждение, словно гончая, напавшая на след. Быть может, если он отчитается сейчас, ему удастся улизнуть с работы? Он хотел как можно быстрее рассказать об этом Альфреду. Артур был уверен, если сегодня они отправятся вслед за всеми этими повозками, то смогут что-то разузнать. Азарт охватывал всё его существо при одной только мысли, что он сможет загнать Фобса в угол. Этот ублюдок ещё отхватит своего...