Вопреки.

— Какую правду? — её голос был совсем другим. Он стали тихим, холодным и очень тяжелым, ледяными молоточками отзывающимся в голове Криса, — правду о том, как я стала осознавать, что только у меня в ясельной группе нет мамы? И как орал на меня отец, когда я задала ему вопрос об этом. А знаешь, что услышал тогда трёхлетний ребенок? Так я тебе скажу: «Твоя мать — шлюха и подстилка!». Тогда я не понимала, что это значит… Но, ты не волнуйся, мне не дали забыть. Каждый… боже… каждый день я слышала, что лучше бы моя мать сделала аборт, чем я, черный выродок, осталась позорить их. Рассказать о том, как меня почти каждый день забывали в детском саду или сбагривали к кому-либо в гости? Как я сидела, сгорая от стыда из-за того, что меня не забирают домой. Или, может, хочешь узнать правду о том, как я листала стащенные у отца журналы и выбирала там себе маму? Там были голые женщины, чтоб ты понимал, что это был за журнал… А я не видела их откровенных поз и просто выбирала самую красивую. И представляла, что это моя мама. А однажды, когда отец это увидел, он отхлестал меня по лицу этим же журналом, — она медленно спускалась по ступеньками, приближаясь к нему. На него давила её густая ненависть, ему хотелось съёжиться, уменьшиться под этой стальной тяжестью. — Хочешь правду о том, как я плакала по ночам в детской кроватке от того, что мне было холодно… или потому что болел живот, а вместо утешений получала по губам, чтобы не орала? Или рассказать, как меня наказывали голодовкой за малейшую провинность? Как я по три дня не видела и кусочка еды… Я приходила в школу, и смотрела голодными глазами на обеды одноклассников. А попросить поделиться мне совесть не позволяла. Понимаешь, совесть? Потому что мне было стыдно позорить семью. Семью, которой у меня никогда не было! Когда мне было 12, одноклассник на 8-е марта подарил мне заколку. Обычную синюю заколку. А когда это увидела бабка, она оттаскала меня за волосы, крича, что я такая же потаскуха, как и моя мать! Хочешь знать, как во мне развивали тягу к творчеству? Били! Во всю силу толстым телевизионным кабелем! Не хочешь на занятие по скрипке? Кабель. Не нравится академический хор? Кабель. От балета все стопы в крови? Кабель! Пусть в крови будет еще и спина! Когда тебя бьют по голой спине кабелем — это больно. Но когда кабелем прилетает по уже разорвавшимся, кровоточащим ранам — это невыносимо больно! В такие моменты мне хотелось только одного — сдохнуть! И поскорее… Пока она говорила, он то и дело превращался в маленького ребенка, который испытал все эти ужасы. Ему хотелось закрыть уши и закричать, только бы перестать слышать этот голос, от которого кровь стыла в жилах. Но она продолжала: — Я хотела и петь, и играть на инструментах, и танцевать… Но не в хоре, а рок-группе; не на скрипке, а на бас-гитаре или ударных; не у балетного станка, а на хип-хоп-площадках… Но это было неугодно моему отцу. Этим не похвастаешься перед коллегами. А это он любил… Ооочень любил. А его дружкам очень нравилась я… Я уже в 14 стала понимать, как они на меня смотрят и чего от меня хотят! А он… — она тяжело дышала, — он был всегда готов абсолютно на всё, чтобы денег было еще больше, и…, — она сжала кулаки и выдохнула, — а, в прочем, неважно. Зачем слушать избалованную папину дочку, верно? Но, знаешь… Лучше бы я хранила добрую память об умершей семье, как ты… чем в ненависти жила среди тех, кто мечтал от меня избавиться. Он смотрел в её глаза и не мог простить себе того, что он вообще затеял эту беседу. Ему хотелось думать, что это все неправда, что это испытал кто-то другой, а не эта улыбчивая и смелая девчонка, которую он видел до этого. Он взял её за руку и повел вниз. Она не стала упираться и прошла за ним. Молча усадив её за стол, он достал бокал и подошёл к бару. Наполнив бокал коньяком почти до половины, он поставил его перед ней. — Пей, — он сел напротив. — Спаиваешь беззащитных девушек? — её правая бровь поползла вверх. — И людей убиваю. Пей. Она разом глотнула всю обжигающую жидкость из стакана и закашлялась, как котенок. Вскочив со стула, она начала метаться по кухне в поисках стакана. Налив себе воды из под крана, она залпом её выпила и только тогда села на место. Крис слегка посмеивался, наблюдая за ней. — Вообще-то французский коньяк пятидесятилетней выдержки пьют маленькими глотками, согревая бокал в руках… — Я это в школе не проходила, — прохрипела она. Он, будто из солидарности налил себе столько же в бокал и осушил его в один глоток. Его реакция была гораздо сдержанней — он лишь чуть поморщился. Саша уже захмелела, глаза её пьяно заблестели, а сама она сидела, смешно склонив голову на бок. — Как же ты выдержала это всё? Ради чего?— он говорил тихо, и она увидела, что это его действительно беспокоит, что это не праздное любопытство. — А не знаю… Назло отцу и бабке, наверное. Хотелось хоть чуть-чуть потравить им жизнь своим присутствием. Она так запросто говорила эти страшные слова, что в его голове не могло уложиться, насколько вытравили из неё любые чувства её «родственники». Он просто возненавидел этих людей, которые планомерно убивали в ней нежность и способность любить. Она рассказала, как тайком бегала на репетиционную базу одной рок-группы, чтобы научиться играть на ударных. Как так же тайком училась танцевать с уличными танцорами. Рассказала про то, как об этом узнала бабка и била её каждый день в течение недели. А у неё тогда были занятия в бассейне, и она ходила туда в черной плотной футболке, обманывая всех, что снова и снова забывает купальник. Все крутили у виска, а ей даже нечего было им ответить… Крис слушал. Просто слушал, в каком кошмаре жила та, о которой в прессе говорили, как о баловне судьбы и о везучей девочке, вытянувшей счастливый билет.