Я найду тебя в Норфолке

Да, мне нравится Бенедикт. Мне приятна его забота о нас с Бекс, меня смешат его шутки, он талант и трудяга, и готов вместить весь мир в свое доброе ранимое сердце. Нравится ли он мне как мужчина? Не знаю. Мне кажется, после смерти Тео во мне атрофировалась способность испытывать желание. Я будто и женщиной быть перестала, а только притворяюсь ею. По инерции совершаю так называемые ритуалы женственности: макияж, туфли на высоких каблуках, красивое белье - теперь все это потеряло всякий смысл, и превратилось в пустой обезьянний акт самолюбования. К чему это теперь все? Я больше не смогу оставить на его щеке красный отпечаток своего поцелуя, не покручусь перед ним в новом платье, не почувствую его рук, стягивающих вниз бретельки моего бюстгальтера. Тео не стало, когда я была на 6 месяце беременности. Его срочно вызвали ранним утром в госпиталь к пациенту, а дальше — проливной дождь, плохая видимость, не справился с управлением. Сухие слова, ничего не значащие для репортеров, которые их произносили на телевидении или писали в газетах. С каменными лицами они рассказывали об аварии и её жертве — Теодоре Томпсоне, молодом враче, а затем переворачивали страницу и переходили к другим новостям. Мой мир был разрушен, а они переворачивали страницу и переходили к другим новостям, оставляя меня одну в руинах. Я не позволяла себе впустить в свое сердце горечь и боль — они отравили бы не только меня, но и малышку внутри. Бекки стала моим смыслом, моим маяком, моим стержнем. Она родилась в морозное, сверкающее утро Сочельника. Мы с моей девочкой управились довольно быстро — всего через три часа я держала Бекки на руках. Вместо красного, морщинистого лягушонка, мне вручили прехорошенького младенца (почти 4 килограмма!), который тут же громко потребовал, чтобы его покормили. Пока она ела, я смотрела на неё и примечала черты Тео: вот его уши, и его брови, которые она также хмурит, а вот глаза мои — темно-карие, почти черные. Внезапно в голове острой, обжигающей болью отозвалась мысль: «Мы с тобой сироты без Тео в этом огромном пустом мире». У нас с Бекки были мои родители, любящие тетушки и их добродушные мужья, многочисленные кузены и кузены, но без Тео картинка не складывалась, рассыпалась в руках. После аварии кто-то сунул мне в руки обручальное кольцо Тео. Когда это было: в больнице, в церкви или дома у родителей? Не помню где, не помню кто. Кольцо соскальзывало с моих пальцев, и я продела сквозь него цепочку и надела на шею. Будто приросло ко мне это кольцо. Будто оно сможет вернуть мне Тео. Иногда я стою у большой воды — на мосту или на пляже — и меня тянет снять его с шеи и кинуть в мутные воды. Уже нащупываю замочек, но что-то останавливает. И, знаете, мне кажется, что... — Je vous demande pardon, Madame, mais il est temps pour nous de fermer. — О, oui, простите, я заболталась. Сдачи на надо.

***

В крохотный бар у Триумфальной арки не заглядывают туристы и зеваки. Потрепанная дубовая дверь, потемневшая от времени вывеска, занавешенные окна — это местечко знают только те, кто нутром сжился с этим городом. За барной стойкой и круглыми столиками редко встретишь новое лицо. Иногда сюда всё же забредают случайные посетители, однако хозяин уверен: это саднящее, переполненное печалью сердце их привело. Вот и эта мадам не исключение. Вроде случайно забежала зарядить телефон, да так и просидела до закрытия. Он не говорил по английски, но ему и не надо, его ремесло простое — наливать и слушать. Пару-тройку знакомых слов он выловил из общего потока: «кольцо», «маяк», «ребенок». Но как они между собой связаны, старый бармен никак не мог взять в толк.