***
К необъяснимой радости Ланса, этим вечером Шнивайз, — он слишком быстро привык так его называть, — опять оказался в саду. Правда, на этот раз парень не спал, а поджидал его за углом у границы сада. — Вы обманули меня, — начал тот вместо приветствия. — Ничуть! — с показной радостью воскликнул Ланс, помахав перед ним крестом, к которому умудрился прикрепить тот цветок — белую лилию. — Вы не уехали, к тому же, вновь пришли сюда, — в голосе явно слышалась обречённость. — Поезда так часто не ходят, — оправдался Ланс. — Если бы вы действительно хотели покинуть этот город, — снисходительная улыбка, — то нашли бы способ. У вас нет никаких причин возвращаться сюда, вам стоило найти себе место для ночлега в городе, пока была такая возможность. — Я привык искать помощи в церкви, и я нашёл её здесь, — не растерялся епископ. — Ты ждал меня? Или ты всегда задерживаешься здесь до глубокой ночи? Ты, наверное, спишь до обеда? «Дурья. Башка». В присутствии этого мальчика голос был сравнительно немногословен, зато днём обрушил на Ланса целый шквал своего дежурного бреда. Становилось всё сложнее не обращать на него внимание. Шнивайз неопределённо пожал плечами, проходя дальше в сад: — Я здесь до утра. Ланс последовал за ним. — Вот как. Ничего, если я спрошу, сколько тебе лет? — Отвечу, что 16. — Ты не… — Ланс хотел сказать что-то вроде «Ты не выглядишь на 16», подразумевая, что тот кажется ещё совсем юным, но в последний момент исправился, — неплохо сохранился. Прозвучало совсем по-дурацки. — Пожалуй, — губ мальчика коснулась всё та же странная улыбка. — А зовут тебя… — Я ведь могу и ответить, — предостерёг его тот. — К чему вам моё имя, если вам уже есть, как меня называть? Почему вы так хотите узнать его? — Может, я злой дух? — прыснул Ланс. — Ничего не могу поделать со своим любопытством. Как насчёт желания? Ты назовёшь мне своё имя в обмен на желание. — Каким бы ужасным оно ни было? — Тебе не нравится твоё имя? — Я говорю не об имени. Хотя у Ланса самого в этом возрасте были желания несколько отличные от того, о чём мечтали сверстники, он с трудом себе представлял, чего такого страшного можно загадать в 16 лет. — Просто скажи, чего бы ты хотел сейчас. — Я хочу живой цветок. Подобное заявление, стоит признать, удивило епископа. С чего бы тому, кто всегда окружён цветами, просить о таком? Всё равно, что желать снежинку, сидя в сугробе. Ланс указал пальцем на первый попавшийся бутон и вопросительно посмотрел на парня. Тот сдержанно улыбнулся, но только покачал головой. «Он смеётся», — почти возмущённо заявил голос. Ланс имел неосторожность ответить: «Что-то не заметно». «Ты этого и в очках не заметишь. В глаза ему посмотри. Видишь? Видишь?» «Вижу», — согласился он неуверенно. Выражение глаз у его юного друга мало соответствовало такой улыбке. Но Ланс бы не сказал, что тому было весело… «А смеётся он над твоей непроходимой тупостью», — любезно пояснил голос.***
Утром (отнюдь не ранним) Ланс первым делом помолился. Четыре раза. Так что голос на время оставил его в покое, позволив спокойно заниматься своими делами. Про себя он называл его «бесом»; выглядел бес, в его представлении, как злобная развалюха лет 60-ти и, судя по морде, имел судимость или, скорее, целый список оных — Оак старался много об этом не думать, потому что, как показывала практика, ничем хорошим избыток размышлений для него не заканчивается. Поначалу он решил, что цветок — это просто формальность, но, побегав по городу, который, в общем-то, честнее было бы звать селом, осознал, сколько подлости таилось в этой «невинной» просьбе. Во-первых, цветами тут никто не торговал: у всех этого добра был полон палисадник. Во-вторых, когда он всё же нашёл предприимчивую бабульку, готовую продать ему «хоть воздуху мешок», та не упустила случая поинтересоваться: «А на кой ему», на что Ланс бодро… отмолчался, запоздало подумав о том, что ему ещё предстоит это как-то дарить. Проще было бы дождаться вечера и нарвать по-тихому с любой клумбы, пока все дома сидят, но голос молчал, а потому учить его уму-разуму было некому. Оак также попытался выяснить причину негласного комендантского часа, но что вчера, что сегодня над ним лишь издевались, вместо того, чтоб ответить. Рассказывали всякие небылицы про местное чудище, причём каждый описывал его по-своему, а странный тип в знакомой треугольной шапочке из фольги и вовсе заявил, что у них тут неподалёку спрятана база пришельцев. «Деревня дураков», — ужаснулся Ланс. «Чувствуй себя как дома», — вклинился голос, но больше ему не докучал до самого вечера. Всё же одна старушка, дёрнув его за локоток и отведя в сторонку, сказала, что не просто так люди ночью выходить боятся, и что сколько приезжало к ним гостей, почти всех потом увозили. Часто по частям. А кого-то не находили вовсе. Заботливая женщина даже предложила ему временную крышу над головой, но Ланс вежливо, с большим трудом смог отказаться, заверив её, что уже нашёл себе место по душе. Намёк про местного маньяка-потрошителя он понял и сразу вписал бабушку в список подозреваемых. К пожилым людям Оак из-за беса относился с особой настороженностью.***
К вечеру бес разговорился и стал грузить его по полной программе: истории у него были одна другой хлеще и, конечно, прекрасно сплетались с реальностью, несмотря на свою потрясающую абсурдность. Возможно, имело смысл начать их записывать, но тогда бы о них пришлось думать, а думать о такой бредятине никак нельзя. С особой настойчивостью голос велел ему сюда не ходить, но с аргументацией у него было туго, ибо Ланс во всю эту антинаучную чушь верил крайне избирательно, а молился из чисто практических соображений. Если бы беса можно было заткнуть скороговорками на латыни или тупой песенкой из рекламы, Оак бы никогда не записался в епископы. А так, одна случайно услышанная молитва заметно упростила его жизнь. По существу, молитвы эти представляли собой мелодичную последовательность звуков, в которой невозможно было различить слов, пусть ему и слышалось иногда что-то. Большинство коллег предпочитало читать молитвы в переводе перевода, который, в свою очередь, являлся переводом других переводов, и так до бесконечности. О древнем языке оригиналов, к сожалению, не сохранилось никаких сведений. Толку от новых текстов не было никакого, как, собственно, и от церкви. По крайней мере, так дела обстояли ранее, потому что старая церковь, где остановился Ланс, явно обладала какими-то уникальными свойствами: в её стенах бес становился на редкость немногословен, как будто стеснялся или боялся быть услышанным, хотя за столько лет Оак твёрдо уяснил для себя, что никто кроме него старика не слышит. Битый час Ланс вышагивал вдоль дороги перед церковью, рассудив, что парень должен прийти со стороны города, а точно не из леса, тёмной стеной возвышавшегося позади здания. Он ошибся. Совсем отчаявшись, епископ пошёл дожидаться его в саду, но оказалось, что там уже ждали его самого — Шнивайз был тут как тут и приветливо улыбался. — Цветок, — объявил Ланс, протягивая пожухлый цветок, который и в свежем-то состоянии красотой не отличался. — Подойдёт? Юноша улыбнулся шире и, сощурившись, произнёс: — Нет. У Ланса непроизвольно дёрнулся глаз. — Так и думал, — выдавил из себя епископ. Ближе к утру Ланс вновь ушёл первым, но обещал вернуться.