С широко закрытыми глазами

Стрелки часов нетерпеливо перескакивают с цифры на цифру, привлекая вниманием громким боем, а Юльхен всё не шевелилась, обхватив свои ноги руками, словно оберегая себя от невидимого призрака. Забитая в угол, напуганная от собственных предположений, она монотонно наклонялась вперед-назад и не даже не взглянула на девушку, удивлённую ее поведением, которая принесла обед. Теперь она боялась всего и каждого – будто опасность могла грозить от любого предмета, любого случайного события. Юльхен робела от присутствия незнакомца, тело стремительно падало, не находя опоры, таяло, заставляло сердце колотиться с удвоенной силой – но желала вновь его прихода, вновь ощутить покалывающую ледяными иглами свою руку. Не знаю, кто ты, но не думаю, что демонам есть дело до меня с намерением спасти. Кто бы ты ни был – ты мой ангел-хранитель? Она не раз видела, как выносят приговор преступникам, насильникам и убийцам – и сердце клокотало от пришедшего возмездия и чувства справедливости. Они знали, на что шли, когда в истоме безумства наслаждались криками своих жертв, пусть теперь мучаются в агонии и ощущают на себе все совершенные злодеяния - пока на следующий день не исполнится смертный приговор. А пока - томительное ожидание, в котором человек гнил свои последние дни, ощущая холодное дыхание за спиной. Они становились червяками, рвущимися к жизни, к уходящему свету, они готовы, уже наплевав на всю гордость изваляться в грязи – лишь бы не видеть закат своей жизни. Раньше Юльхен не считала решение бесчеловечным - и презирала за этот позор. Теперь она их понимала – и сама была готова упасть ниц перед роковым клочком бумаги. Уж лучше б я не знала о своей судьбе - тогда бы я не мучилась в преддверии, не надеялась, что вот-вот настигнет смерть. Теперь я сомневаюсь, кто ты. Время тревожно убегало – а она не осязала чьего-то присутствия. Резко встав, направилась к столу и села за брошенное письмо – но ничего не изменилось. На неё так же с усмешкой всматривались знакомые буквы.

***

Еще секунда – и он рассмеётся. Еще секунда – и он точно похлопает того по плечу, поблагодарит за такой розыгрыш. Чтобы сон – ночной кошмар прошлого? - мог кого-то связывать сквозь года, мог спасти от неминуемой гибели? Брагинский готов был молчать, выслушивая потоки откровений, прислушиваясь к дыханию. Но он абсолютно безоружен перед таким безумием. Ты меня приручишь и к такой истории? Свяжешь с мыслью, что не все подвластно человечеству в нашей вселенной, в которой, оказывается, нет места для реалистов? Если это возможно Пальцы покалываю незнакомым беспокойством, Иван лишь слепо вглядывается в его лицо и не обнаруживает ни следа привычного ехидства. Он серьезен, так почему сквозит безразличие? Если это действительно возможно тебе так приснилось, почему я слышу пренебрежение к ее жизни? Иван закрывает глаза и видит ее – изящный силуэт милой длинноволосой брюнетки, а может и блондинки – он не знает, как она выглядит, но это не важно – достаточно представлять ее, ощущать присутствие рядом. Она чужая – далекая, незнакомая. До нее не дотянуться руками, не прикоснуться к ее волосам. Ты не заметишь ее присутствия, не ощутишь и пустоту от ее ухода. Поэтому только гадкую мысль нашептывает человеческий эгоизм: хорошо, что не я жертва; хорошо, что меня это не касается. Хорошо тыкать пальцем в кого-то или с малым тщедушием проходить мимо, не обращая внимания на мольбы, но не быть на его месте. Но что бы было, если на ее месте оказался он – нити угасающей жизни слепой марионетки натянуты до предела – их можно разорвать слабым движением. Если это действительно возможно - хотел бы я ее послушать, что бы она высказала тебе. Умоляла бы тебя или, поджав губы, смиренно ушла в сумрак холодных гробниц? Замолчи. Не заставляй удивляться твоим рассуждениям. Если это правда – то мне хочется закрыть уши, быть оглушенным тишиной и перестать ощущать на себе прилипшее слоем возмущение, медленно оседающий горький осадок. Но это невозможно, как и забыть с мимолетной улыбкой все это странное знакомство с ним. - Заметь, какой приятный бонус. - Не для меня. Брагинский снисходительно рассматривает Гилберта, и реакция его крайне забавляет. Вот значит как. Он терпеливо ждёт несколько долгих минут, пока потускнеет тщательно скрываемая обида в глазах, пока разбитую маску вновь не заменят знакомой надменностью, и Гил не продолжит говорить. Он ждёт, зная, что тот обязательно так сделает. Я – твой свет, разгоняющий страхи во тьме; ты – моя тень, скрывающая от одиночества и неотступно следующая повсюду. Две противоположности, ты зависим от меня, но ты и не знаешь, насколько я привязан к тебе. - Ты даже не поинтересовался подробностями, и почему я не хочу делать - он, наконец, прерывает тишину охрипшим голосом, словно фразы царапают горло, изнутри, словно каждое слово – текучий яд, медленно приближающий к смерти. Гилберт старательно изучает непроницаемое лицо. Что еще прячется за ним? Гнев? Презрение? Смех? Всё равно не на что надеяться. Я далёк до тебя, да, Брагинский? Никто не двинется с места – оттягивая следующий шаг, они рассматривают друг друга, один - словно в первый раз, примечая все тонкости незнакомого лица; другой – в последний, задерживаясь на незначительных деталях и занося воспоминания глубоко в память. - Да и тайны здесь никакой нет, как-то был разговор с директором о тебе, твоя единственная статейка, которой ты всё дорожишь, такая же хлипкая, как и твоя душа, - как бы невзначай брошенная фраза – и у Гилберта холодеет всё внутри. - Ты… - он ошарашено распахивает глаза, замирая, даже боясь вдохнуть воздух, - ты знал? Растерянность сменяется недоверием, затем – злостью. Гилберт задыхается. Значит, не особо ты ценишь наше знакомство. Едкий взгляд скользит вдоль стен, вдоль открытого окна, наконец, натыкается на соседа. Ему хочется выплюнуть воздух, которым они вместе дышали, вымыть руки, которые касались его плеч, спрятать раскрасневшееся лицо от постыдного проявления слабости-привязанности. Тогда к чему все попытки. Раньше я хотел бы стать частью тебя, чтобы не отходить ни на шаг. Теперь – я тебя ненавижу. - Не беспокойся, твои красноречивые, смазливые слова заставили меня прислушаться к тебе. Теперь – я даже рад. Простые слова - выплюнутые в лицо, хлёстко, колко, способны разрезать плоть, пронзить сердце. Но лишь легкая улыбка в ответ. - Я рад, что ты понял. Нельзя построить свою жизнь на чужой. Заботясь о счастье других, мы находим своё собственное. Мне не нужно его искать. Я его уже нашел – и потерял. Гилберт поджимает губы, чтобы с них не слетело рваное ругательство – но это его можно прочесть и по лицу – достаточно украдкой встретиться с горящими, как угли, глазами. - Передумать тебе не позволит твоя гордость, верно? - прежде чем тот успевает ответить, Брагинский склоняется, и теплое дыхание режет кожу, - ты ненавидел меня, несколько секунд назад – не забудь о своём решении. И, пожалуйста, не предай моё доверие. Ты всё-таки заставляешь сделать то, что считаешь нужным. Он пытается заглянуть в лицо, – которое так близко, но лишь в бессилии тянется и отвечает на поцелуй – долгий, забирающий с собой всю боль, растворённую в пламени глаз. - Ты же знаешь, что тогда эта последняя… - едва шепчет Байлшмидт, но голос крошится, ломается словами, когда уверенная рука скользит вдоль спины, прижимая так близко, что можно почувствовать биение сердца. - Именно поэтому. Так давай ее проведём с пользой.