Я не сплю.

- Слышишь этот звук? - Нет. Какой? - Я слышу что-то. Трещит. - Может, я забыл выключить тостер? Он, по-моему, коротит время от времени. - Нет, навряд ли. Ты и не включал его сегодня. - Я пойду посмотрю. - Нет уж, лучше я. Спи. - Ты ненормальна. - Я знаю. Чуть скрипит кровать. Босыми ногами я ступаю на пол. Под большой палец мне попадается тапок. Я его тут точно не оставляла – обувь в доме я не ношу. Значит, это был Мён? Он укладывался спать и перелез через меня. Зачем? С любой другой стороны было бы удобнее. Шагаю на звук. Странный, назойливый треск, даже скорее шуршание. В холле тихо, но звук чуть отчетливее. Ванная – тихо совсем. Тренажерка – гробовая тишина. В ночи все эти устройства для поддержания божественного Мёновского тела выглядят как орудия пыток. Прохожу кухню. На секунду шорох прекращается, я замираю. Шелест, стук. Едва заметный, тонкий. Дотягиваюсь до выключателя. Клац. Долю секунды щурюсь от яркого света. Открываю глаза. Большая переливистая бабочка бьется о стекло. Стук, шелест радужных крыльев, стук. За стеклом любовники Климта. С минуту я наблюдаю на ее бесполезные усилия. Мне жаль ее? Пожалуй. Раскрываю ладони, приближаясь к стеклу. Когда она в очередной раз замирает у глянцевой поверхности, ловушка захлопывается. Несколько секунд бабочка шевелится, щекоча крыльями пальцы, потом все успокаивается. Она жива? Я ничего ей не повредила? Ее крылья целы? - И что это было? От неожиданности я стискиваю руки. Внутри что-то тонко хрустит. Раскрываю ладони. Бабочка мертва. Одно крыло разорвалось на много маленьких частей, второе переломано, как лист бумаги, скомканный со злости. Мён подходит ко мне. От него пахнет молоком и – чуть заметно – сигаретами. Он смотрит на мои руки. - Бабочка? - Угу. - Красивая. - Угу. - Это ты ее так? - Угу. - Не расстраивайся, все равно сейчас уже не сезон. Она бы все равно умерла. Молча киваю. Даже если так. Она бы умерла, но это была я, та, кто ее убила. - Пошли спать. Выкинь ее. - Иди. Я сейчас. Мён уходит к холодильнику – запах молока уменьшается и становится незаметным. Я открываю балконную дверь. На улице очень холодно, к тому же ветер. Тело моментально покрывается мурашками, я уже жалею, что не надела тапки. Правая ступня попадает в снежный нанос. Интересно, когда он образовался, снег-то шел всего ничего. Вытягиваю ладонь на улицу и раскрываю ее. Изломанные крылья улетают мгновенно. Сама бабочка еще несколько секунд лежит на белеющей на фоне города моей руке. Потом сдувает и ее. Я начинаю чувствовать, как у меня коченеют ноги. Под пижаму задувает ветер и бродит по спине, как муха, которую поймали и посадили в банку. Но я жду. - Ну что ты как маленькая, замерзнешь же. - Ты никогда не думал… - Что? - Что если бы я тебя не встретила, ты был бы счастливее? - Действительно, как маленькая. Конечно, думал, - он становится рядом, хотя я знаю, как сильно он ненавидит холод. Он подсовывает свою ногу в тапке под мою. – Я был бы гораздо более свободен и куда менее обременен твоими неожиданными вопросами. У меня было бы куда меньше проблем с Сынхо, и почти наверняка я смог бы быть куда более успешным. Ты ведь именно это хотела услышать? - Да. - Вот и молодец. Пошли спать. - Я еще постою. - Пошли, мой хороший человек. Хмыкаю. Он никогда меня так не называл. - Хороших женщин не бывает, ты не знал? - Я уже слышал твою теорию. В ней есть огрехи. - Но нет исключений. - Я не буду тебя переубеждать, это бесполезно. - Рада, что ты это понимаешь. - Но ведь… вот ты, например? Ты совершенно не жаждешь заполучить меня и мои деньги. Это ужасно обидно, знаешь, как моя самооценка страдает? Имей совесть. Мы спим в одной кровати время от времени, и ты даже не попыталась меня соблазнить. А как же мои иллюзии? Мой статус? Мои лавры? Ради чего я столько работал, спрашивается. - Ты не понимаешь, это такой очень изощренный способ соблазнения. Действенный, но очень медленный. - Ах вот оно что. А ускоренной программы нет? - Есть, но она мне не подходит. Пауза. Тапок под моей ногой охлаждается, я чувствую, как его пальцы чуть ерзают под моей ступней. - Я бы хотел встретить тебя раньше, правда. - Тебя бы посадили. За совращение малолетних. - Ну не настолько раньше. Да и не так я уж и стар. - Не льсти себе. Дедуля. Твой сын уже, небось, внучков тебе настругал по случаю. - Фи, как пошло. - Пошли спать. Завтра рано вставать. Из-под моей ноги выползает тапок, Мён открывает дверь на кухню, оттуда обжигающей волной льется теплый воздух. - Послушай, Мё, - я окликаю его, когда он уже в дверях. Он оборачивается на меня с той странной, доброй улыбкой, от которой где-то в груди спирает дыхание. – Мне действительно жаль, но я не могу теперь уйти. - Надеюсь, ты скажешь это же и через пять лет. *** Сверкающие вспышки фотокамер мерцают в глазах, словно пытаясь тебя сжечь. В костюме жарко, отчего ты моментально покрылся испариной, и теперь где-то по затылку и ниже, по шее, мерзко сползают капли пота. Но ты не говоришь ни слова. Фотошоп в помощь. Если сейчас опять начнут поправлять грим, почти наверняка найдут пятна тональника на вороте рубашки. И начнут решать, что с этим делать. Это как минимум полчаса беготни по кругу, а все равно другой рубашки нет, и ничего не изменится. Задрали. За что они тогда платят ретушеру, спрашивается, если не за это. - Сынхо-щи, улыбайтесь мягче, ласковее! Фотограф мерзок. При одном взгляде на него вспоминаются сразу все маньяки Кинга и как минимум четыре фильма Хичкока. У него пальцы-сосиски, бедный фотоаппарат в этих лапищах выглядит игрушечным. Как он попадает по клавише спуска затвора, интересно. - Теперь приобнимите ее за талию. Имитация неловкости - камера, снимающая бекстейдж, где-то рядом, ты не видишь ее, но не забываешь о ней. Никогда. Девица в свадебном платье смотрит в твои глаза с усмешкой. Счастливая легкомысленная сука. Попробовала б ты работать в Корее, я б на тебя посмотрел, как бы ты кривлялась, если бы нужно было обнять бабу, с которой согласно концепции агентства у тебя никаких отношений. - Мне надо, чтоб вы едва касались друг друга щеками. Да не так. Ай ну что вы... Он подскакивает к нам, пытающимся изобразить его непонятные потуги, и вертит нашими головами, словно они на шарнирах. В чудовищно неудобной позе я зависаю над девицей, ощущая запах ее тональника и - немножко - пота. Ага, твое платье тоже сделано их шерстяного покрывала, а, стерва европейская? Щелчок. Еще. "Поправить грим!" гундосят откуда-то со стороны мониторов. Ну конечно, фотограф своими пальцами небось поразмазывал все на рожах к чертям. - Закройте глаза, Сынхо-щи, - слева материализуется невесомая, почти кукольная визажистка. У нее кривые зубы и тремор. Но рисует на лицах она шикарно. Ее б на свою свадьбу пригласить, она б даже из Рю красавицу сделала. Хотя твоя свадьба и Рю никогда не будут существовать в одном измерении. Ты и сам знаешь. Она небось уже вовсю сошлась с Мёном, пока ты тут снимаешься четвертый день для рекламы свадебных нарядов. Они уже могут спать вместе. И почти наверняка это делают. Развлекаются, радуясь, что ты в конце концов не маячишь на горизонте своей печальной мордахой. А ты паши, паши, тупой корейский мальчик. - Глаза можно открывать, - шепчет визажистка почти в ухо. К черту. Все к черту. Нужно выпить. Сынхо открывает глаза, бросает зверский взгляд в никуда и, игнорируя выкрики фотографа, решительным шагом направляется в сторону гримерки. Менеджер сто пудов таскает с собой бухло. Нужно его только найти. *** - Смотри какой красивый, - я подсовываю Мёну журнал с холеным лицом Сынхо на обложке. От него веет самоуверенностью и презрением к окружающим. Хорош, зараза. - Девка там ни к чему. Я рассматриваю девицу на втором плане. Тоже красивая, хотя фотошоп не пощадил и ее. Заретушировали так, словно у нее кожа хуже моей. - Зато шея какая, а? - Ну только что шея. Ты там доедать собираешься или только на моего сыночка пялиться будешь? - Все-все, уже. Я откладываю журнал и засовываю кусок пирога в рот. Мён не заинтересовался. Значит, уже видел. А ведь если на обложке сын, он старательно исследует весь журнал, интервью с Сынхо и остальные фотографии. Если бы тот знал, нос бы задрал. Но он не знает. Он третий месяц катается по земному шару и ничего не знает. Ни того, что Мён скучает. Ни того, что гуглит его имя в мировых новостях. Ни того, что нанял каких-то программистов печатать положительные отзывы о его концертах за сотню в час. Кто бы мог подумать. Я бы сама не поверила, если б мне сказали. - Ну как пирог? - Аргрхморомромом, - мычу я с набитым ртом. Его бровь иронично ползет вверх. Он прекрасен даже когда смеется надо мной. - Вкусно, значит. Не растерял навык, странно. Он закуривает, отчего к запаху вишни в пироге начинает примешиваться запах табака и гари. Несмотря на то, что сочетание так себе, я молчу. Мён прекрасен, когда курит. Сигарета выглядит дорогим аксессуаром в его тонких, почти кукольно белых пальцах, из-за дымки насмешливые глаза смягчают остроту взгляда, и кажутся почти влюбленными. Я знаю, что это всего лишь обман зрения, но это не спасает остатки бабского сознания в моей голове. Я смотрю на него и по-идиотски улыбаюсь. Зрелище, предполагаю, так себе. За обе щеки набит вишневый пирог, на губах почти наверняка следы ягод и крошки, глаза совершенно счастливые. Как довольная псина, которой швырнули кость, не иначе. - Иногда мне кажется, ты ненастоящая, - он говорит тихо, и если бы я не таращилась на него и его руки как идиотка, и не видела движения его губ, почти наверняка решила бы, что у меня слуховые галлюцинации. Я на секунду замираю, а потом начинаю яростно жевать. Пока пирог не перейдет поближе к пищеводу, я не должна открывать рот. Вы когда-нибудь видели полупережеванную кость в собачьей пасти? От то-то же. Зрелище не для слабонервных. Жуй, женщина. Потом он перейдет на другую тему, и ты так никогда и не поймешь, к чему была эта фраза. - Жуй спокойнее, - он расплывается в улыбке, чуть хмыкая, отчего облачко дыма из его ноздрей перекатывается в мою сторону. - Не отбираю. Ну вот, еще пять секунд, и ты потеряла момент. Я работаю челюстями, как машина по переработке мусора. Пирог, конечно, не заслужил такого сравнения, но что чувства вишневого пирога по сравнению с моим ёкнувшим сердцем. - Почему? - почти выплевываю я эту фразу, едва проглотив последний кусочек. Потом вытираю на всякий случай губы и повторяю: - Почему? - Потому что мне не жалко, - смеется он. - Я себе еще могу испечь. - Нет, не об этом. - А, это, - он подтягивает к себе пепельницу, тушит в ней сигарету, и только потом смотрит на меня. Дым рассеивается и тает в воздухе. Белые пальцы смахивают почти невидимый пепел со стола. - Когда я смотрю на тебя сквозь дым, мне то и дело кажется, что ты вот-вот исчезнешь. Я выдохну больше обычного, и тебя выдует куда-то в окно. Как пыль. - Сравнение не особо лестное, - улыбаюсь я. Это не то что хотела услышать моя бабская душонка, но определенно лучше знать его версию. А то напридумывала бы себе всякого. - Ты бы хотела, чтобы тебя называли лилией? Магнолией? - Он хохочет, я тоже. Это наша общая старая шутка, появившаяся после фильма, в котором главный герой называл героиню гортензией. После него я полгода называла Мёна тюльпаном, а он кривился и грозился называть меня трутнем. Или бабочкой-однодневкой. Но так и не исполнил свою угрозу. Словно пожалел. Словно мне и так досталось. - О да, мистер тюльпан. Именно так. Вибрация телефона нарушает веселье. Мён фильтрует звонки, дозвониться ему можно только с трех-четырех избранных номеров. Сегодня воскресенье и его законный выходной, который он выбивал в расписании два месяца. И все это знают. Если звонит телефон, то ничего хорошего не произошло. Я сжимаюсь, видя как напрягается Мён. Он подходит к трубке, берет ее, словно перемазанную в каком-то дерьме, двумя пальцами, грустно смотрит на экран, выдыхает и только потом нажимает на принятие вызова. - Слушаю. Потом его глаза стекленеют. От ужаса я перестаю дышать, и только когда он кладет трубку и приказывает мне "пошли" одним коротким, почти угрожающим словом, вспоминаю, что в комнате есть кислород. - Что случилось? Я ступаю вперед словно по раскаленной лаве. Он оборачивается на меня, и глядя куда-то в никуда мутными глазами, произносит. - Ты поведешь.