Я не сплю.

Человечество определенно облегчило себе жизнь, изобретя спутники и навигаторы. Мы в чужом городе, пусть и освещенном, как новогодняя елка, и все же совершенно незнакомом, и если бы не металлический голос женщины из недр машины, мы бы точно заблудились. Поворот налево. Пропустить пешехода. Двести метров прямо. Крутой поворот направо. Вы прибыли к месту назначения. Я не успеваю притормозить на пешеходнике у входа в здание, когда Мён распахивает дверь машины и практически вываливается из нее, каким-то чудом не переломав себе ноги. - Припаркуйся поближе к входу, - бросает он мне через плечо и умеренно быстрой походкой скрывается в дверях больницы с костюмом в чехле наперевес. Я вздыхаю, пропускаю еще как минимум трех пешеходов и со скоростью ленивой черепахи еду искать место. Во-первых, Мён попросил поближе ко входу. Во-вторых, я не имею ни малейшего понятия, что делать дальше. Заходить или не заходить - вот в чем вопрос. Я никогда не умела соображать достаточно быстро, пока мне не говорят все прямым текстом, так что цель и причина нашей поездки открылась мне поздно, не раньше чем через час после того момента, как Мён приказным тоном сказал мне "ты поведешь". Мы успели заехать к нему ("машину не паркуй, жди у входа, я быстро"), выехать из Сеула и промчаться почти двадцать километров по хайвею, пока до меня дошло. Мы едем на похороны. Еще не менее двадцати минут прошло, прежде чем я поняла, кто умер. Возможно, кто-то смог бы сообразить быстрее. Но я выхватывала обрывки мёновых разговоров по телефону, ныряя между машинами, которые, как назло, ехали то слишком медленно, то слишком быстро, и половину произнесенного им пропускала мимо ушей, иногда вдобавок заглушая собственным "господи кто ж те права дал" и "ты б еще рамен палочками жрал в процессе". Вдобавок Мён не мог помочь мне хотя бы намеком, потому что превратился в телефонный справочник и секретаря-референта одновременно. И каждую секунду он кому-то звонил, кого-то в чем-то упрашивал, кому-то что-то обещал, что-то просил и еще бог знает что. В этом бесконечном потоке слов и телефонных звонков у меня не было ни шанса вставить хотя бы писк. Так что когда до меня дошло, куда мы едем, было уже поздно сдавать назад. Солнце облизывало последними лучами крыши встречных машин, слепя глаза, а мы ехали на похороны матери Сынхо. Бывшей женщины Мёна. Той самой, которая знала, что никогда с ним не будет. В момент, когда неотвратимость происходящего накрыла меня с головой, я даже перестала ругаться на мерзкого дядьку передо мной, который уже пять минут не мог обогнать кого-то перед собой, но и не давал обогнать мне. Куда я еду и куда везу Мёна? Если я все правильно помню, его там разорвут на куски. Его ненавидят и презирают. Он ублюдок, который бросил беременную от него женщину и никогда больше не появлялся. Плюс он какая-никакая знаменитость. А если журналюги пронюхают? Что он делает, мать его? Я нажимаю на газ, выхватив просвет в потоке, и ускорение вжимает в сиденья нас обоих, меня, которая начинает паниковать, и Мёна, который почему-то оглушительно спокоен. - Мён, - окликаю его я как только он кладет трубку. - Зачем ты туда едешь? Снова звонок. - Потом, - кивает на меня он и уже в трубку продолжает, - господин Ким, я так надеюсь на вашу помощь. Цветы, да, цветы. Она любила белые орхидеи. Да, я знаю. Это не имеет значения. Снова и снова звонки. К больнице, в которой проходит церемония прощания, мы подъезжаем уже затемно, но я так и не смогла вставить хоть полслова. Надеясь, что хотя бы на парковке, пока Мён будет переодеваться, я успею отговорить его от этой идеи, я еду медленно, но своенравный пассажир снова разрушает мои планы, выскочив на ходу. Ситуацию усложняет два факта. Во-первых, мне нельзя здесь находиться. Я последние несколько лет думаю только о том, как бы половчее женить на себе Мёна. А это очень плохо для человека, который находится на похоронах его бывшей. Во-вторых, я понятия не имею, куда идти и что делать. Имею ли я право входить в больницу, если согласно поведению Мёна я сегодня просто водитель. Где у них проводится церемония, и если я все еще просто водитель, а не друг и не бог знает что еще, должна ли я делать все те вещи, которые родные и близкие делают на похоронах, или нет? Или это должен делать только работодатель, то есть Мён? К тому же я не имею никакого понятия, как и в каком порядке что делается. На свадьбах была. На юбилеях была. На первом дне рождения ребенка была. На похоронах - впервые. Ну-ка вспоминай что там делают в дорамах. Цветы, там обычно цветы. И поклон. Тот самый, глубокий, которому ты училась почти два дня. И все равно не можешь сделать с первого раза идеально. Наконец я выхватываю глазами свободное место на парковке и втискиваю туда машину. Глушить или не глушить? Звонить Мёну или не звонить? Я верчу в руках телефон. Отвратительно и пугает то, как легко теперь выбить меня из колеи. До этих двух недель отпуска, мне казалось, я была совершенно собранной, спокойной, самоуверенной и цельной, как глыба горной породы. Но две недели назад Мён приехал отмечать мой первый за два года полноценный отпуск и притащил винище за немыслимые деньги. Мы выпили его, потом остатки долларового соджу в холодильнике, потом пошли за добавкой, и вместо того чтобы просто надраться до невменяемого состояния, пошли к реке. В пакете звенели бутылки и три порции ттокпоки, а мы шли. В какой-то из моментов под действием алкогольных паров, пошатнувшись, я схватила его за руку. Какой тупой бабский прием, а? И ведь я тут же себя одернула - девочка, куда и зачем ты лезешь. Мён женственнее тебя, и в плечах явно поуже, если кому и хвататься за рукав спутника, то это ему. Он может залезть к тебе на спину, чтобы не замочить туфли в этой жиже из снега и дождя, и ты будешь рада и даже благодарна. Я обернулась на него, чтобы вместе посмеяться над этими - такими забавными в алкогольном бреду - мыслями, и только тогда поняла, что моя рука все еще там, мнёт его шикарный пиджак неуклюжими пальцами. Я одернула руку практически тем движением, которым отшатываются от вонючего бомжа. С той лишь разницей, что бомжом в этой ситуации была я, а не он. Но Мён схватил ее обратно. Почти до хруста сжал в своих изящных пальцах мои - словно демонстрируя силу, да? - и, игнорируя мои попытки освободиться, потащил меня дальше. Это было подло, но еще более подлыми был оставшийся вечер и последовавшие за ним две недели. Моя самооборона держалась на последней заклепке. Для последнего удара, кажется, не хватало всего движения. Он спал рядом со мной, красивый и почти ненастоящий, с дрожащими ресницами и глубоким дыханием ближе к утру. Он готовил мне еду. После своего ужасного рабочего дня он приходил ко мне домой, клал свою голову мне на колени, и словно кот, подставлял самое чесабельное место, похрюкивая и морщась, когда я перебарщиваю с амплитудой и нажимом. И я растаяла. От хваленого самоконтроля и всех тех вещей, которые нам кровью и потом вдалбливали в школе телохранителей, не осталось и следа. Я перестала смотреть по сторонам в поисках угроз. Перестала прислушиваться к каждому постороннему шороху. Казалось, я превратилась в ворсинку шерсти, взмывшую и повисшую в воздухе, словно кто-то вытряхнул от пыли плюшевого зайца. Я просто была где-то рядом с самым прекрасным человеком на свете, и мне этого было достаточно. Наверное, именно так ощущают себя эти мелкие шавки, которых звезды таскают в сумочках. От гудка машины где-то совсем близко я вздрагиваю и роняю телефон. Ну вот, видишь, ты уже растеряла рефлексы. Тупая жалкая идиотка. Трубка закатывается куда-то под сиденье, и как я ни стараюсь, выудить ее оттуда не получается. Тогда я открываю дверь и, словно близорукий в поисках линзы, на коленях шарю по коврикам. Именно это дает мне возможность услышать то, что происходит дальше. Где-то визжат тормоза, еще гудок, опять тормоза, хлопок двери. Громкий голос где-то в метрах трех: "Я вышел из машины, теперь слышно? Ага, значит, так, он уже внутри, мой кузен сказал, что видел его переодевающимся в туалете. Я туда, буду пытаться выловить его на месте. Но он попытается сбежать. Ты через сколько будешь? Давай быстрее! Дуй сюда и ищи на парковке его машину. Я сбросил тебе возможные номера. Но это может быть и прокатная, кто знает. Ищи. Ты должен найти. Без машины он отсюда не уедет. В такси я уже позвонил, там мой хён работает, он точно мне передаст, если сюда будут вызывать мотор. Все понял?" Это про Мёна. Я уверена. Это очередной журналист, который хочет сенсации. Тем более что в этом городе ничего особенного не происходит, почти наверняка. А теперь всего одна статья, и все в шоколаде. Повышение. Премия. Известность. Всего на пару недель, но известность. Ясно дело, такой случай нельзя упускать. От прежней паники и почти истерики не остается и следа. Теперь я точно знаю, что должна делать. Во-первых, закрыть машину. Не хватало, чтоб проныра, который вот-вот приедет, шарился внутри. Ключи. Дверь. Сигнализация. Во-вторых, идентифицировать мудака, который раскопал новости про Мёна. Я поднимаюсь во весь рост и, словно поправляя волосы и одежду, оглядываюсь по сторонам. Все равно ты меня не знаешь, не правда ли? Вот он. Плюгавенький мужичонка лет пятидесяти, в потертом вельветовом пиджаке и штанах с пузырями на коленях. Тебе очевидно нужно повышение, если ты до сих пор бегаешь сам, а не молодежь шпыняешь. - Икскьюз ми, - на наиболее отвратном английском, который у меня получается, протягиваю я в его сторону, - Вер из хир... - Черт подери, - ругается он полушепотом сквозь натянутую вежливо-растерянную улыбку, как только ловит мой взгляд и понимает, что я обращаюсь именно к нему, - твою мать. Я жалобно хлопаю глазками, сосредоточив все свое внимание на его кривой роже. - Мисс, ай эм сорри... - уже в голос. И голос нужный. Теперь я точно уверена, это он. В поисках англоговорящей молодежи он вертит головой, словно та на шарнирах, плюс его жжет изнутри желание побыстрее свалить туда, где богоподобный Мён совершает глубокий поклон перед матерью его единственного сына. Ох, вот поэтому ты до сих пор просто журналист. Надо было бросить иностранку и бежать. А ты не можешь решиться никак. - Ай нид... гоу. Он легко кланяется, изображает глазами, руками и даже, кажется, лысиной, острую необходимость уйти, и бросается в сторону входа. Ну-ну. Я добегаю до него в два шага, цепляюсь за рукав пиджака и, излучая сожаление и настойчивость, так свойственную иностранцам, потерявшимся в городе, начинаю ныть. - Мистер, мистер, плиз, плиз, хэлп ми. Он оборачивается на меня с раздражением и одновременно каким-то восторгом (хотя в его деревне вряд ли иностранки часто хватают его за рукав), и начинает лепетать на смеси японского, корейского и очень плохого английского что-то про занятость, важное дело, и спросите у кого-нибудь помоложе. - Хэлп, - вою я. Мён закомандовал поставить машину поближе к входу. А значит, есть шанс, что он там будет недолго. Мне нужно задержать этого плюгавого хотя бы на минут пятнадцать. С момента, как Мён ушел, прошло уже минут двадцать. Итого будет полчаса. Ему вполне может хватить. Надеюсь. Если нет, то все равно журналюга пропустит момент глубокого поклона и слезного общения с ближайшими родственниками. Жрущий на поминках Мён - небольшая добыча, ничего особенного. Таких фотографий и статей - сотни. Но мужик одергивает руку, как от чумной, и бегом, быстро переставляя толстенькие ножки, несется ко входу. - Мистер, мистер, - мычу я, бросаясь за ним, впрочем, не слишком резво, ведь в дверях он сталкивается с группой каких-то мужиков в темных костюмах и застывает на месте. Эта встреча была очевидна с моей точки зрения, странно, что он ее не рассчитал. Но еще более странно, что он остановился как вкопанный. Кто ж там? Мафия? Хирурги? Начальство? Ростовщики? Я быстро осматриваю лица проходящих мимо, и понимаю. Это Сынхо. Сынхо, его продюсер, менеджер, визажист, пара совершенно неизвестных мне мужиков исполинской комплекции и даже две спонсорские рожи. Они все пролетают мимо меня и журналюги, не замедлив шага. И только тут до меня доходит. Сынхо. Я совершенно про него забыла. *** Кажется, всем наплевать. Мён осторожно осматривает присутствующих. Ни одно из лиц не направлено на него с любопытством и жаждой подробностей. Ты боялся, что отовсюду начнут сыпаться вопросы, кто ты, почему ты здесь, зачем, в каких отношениях и так далее. Но ничего. Сестра усопшей и две самые ее близкие подруги, которые все и так знают, похоже, не горят радостью от его прихода, но и - что странно для женской половины человечества - не торопятся никому ничего рассказывать. Возможно, Суми взяла с них слово. Или они просто не болтливы. Хотя первое все-таки вероятнее. Остается только надеяться, что их мужья будут такими же. Несмотря на то, что долгая жизнь показала Мёну, что нет более надежного способа разнести новость по всей округе, чем доверить секрет корейскому мужику средних лет. Светлое лицо Суми смотрит на него с фотографии, окруженной белыми хризантемами, то ли саркастически, то ли сочувствующе. Она, казалось, знала все еще тогда, когда Мён впервые после почти двадцати пяти лет появился у нее на пороге. По крайней мере, она не удивилась ни капли и только улыбнулась, когда он замешкался на входе, обнюхиваемый со всех сторон белым, почти игрушечным с виду, пуделем. - Ты всегда боялся собак, - она уходила куда-то вглубь дома, ее голос затихал, и в эту секунду Мёну показалось, что ничего не было - ни их ссоры в тот последний вечер, ни этих двадцати пяти лет, ни Сынхо. Ничего. - А эта игрушка не очень похожа на бультерьера, которого ты всегда хотела, - отозвался он, с помощью нечеловеческих усилий и почти обезьяньей хитрости высвободив свою ногу от пушистого комка белой шерсти, всеми фибрами демонстрировавшего обожание и восторг. - Большие собаки приносят много проблем. С людьми тоже работает. Когда-то она влюбилась в человека с большими амбициями. И почти наверняка не один раз об этом пожалела. - Она не нагадит мне в ботинки? - Ты не поверишь, но она прекрасно воспитана. Чего не скажешь о нашем сыне, правда? Самовлюбленный маленький нахал. Весь в папочку. - Красивый дом. - Сынхо сам выбирал дизайнера. Первых двух довел до нервных срывов. Третьим была его первая любовь. Она вертела им как хотела в пятом классе. А теперь уж он оторвался на полную. Говорят, она до сих пор меняет номер телефона каждые два месяца. В этом доме было много историй, которые ты мог бы знать, в которых ты мог бы участвовать. Но ты сбежал и никогда не будешь посвящен и в половину из них. Мён добрался до кухни, осторожно переступая белое пушистое пятно, снующее между ногами и пытающееся облизать каждую складочку мёновских кожаных брюк, и только тогда понял, почему ему сразу же показалось все знакомым. Суми пекла пироги. - Сегодня с вишней. Я почистила от косточек. Сынхо однажды сломал о них передний резец. Ты же любишь вишню? - она насупливается, размышляя и чуть закусывая по привычке нижнюю губу. Ты влюбился в нее с первого взгляда тогда. Вполне понятно, почему. Она прекрасна, и годы не смогли изменить этого. - Люблю, - кивает Мён и как-то неловко усаживается за стол. - Вот и чудно. Чай или кофе? - Кофе. - Тебе еще разрешают? - А кто может мне запретить? - И то правда. Она знала тебя очень хорошо. Она ни на секунду не позволила себе злости или агрессии. Почти наверняка у нее накопилось множество претензий к тебе, но она вела себя так, словно ничего не было, словно ты всегда жил тут по соседству и забежал на чашку чая, как каждый день после обеда. Очень согревающее, доброе ощущение. Как дома. А еще она понимала, что даже если ты узнал, что у вас есть общий сын, по сути ничего не изменится. Она знала это тогда, когда ты зашел к ней в дом. Когда уминал за обе щеки ее пироги, горячие, с хрустящей корочкой, все как ты любишь. Когда исчезал в темноте, словно воришка, со смешанными чувствами выполненного долга и невыполненных обещаний. И тогда, когда ты начал раз в два месяца наведываться к ней в гости - в тайне от Сынхо, конечно же - она не питала иллюзий по твоему поводу. Несколько обидно, не правда ли? Ты не был ни плохим мужем, ни плохим отцом. Ты был никем в этой семье, никем и останешься. Ты приехал на похороны и даже не сможешь сказать ни слова отцовского сочувствия, когда здесь появится Сынхо. Ты стоишь там, где едят случайные знакомые и бывшие коллеги Суми. Словно просто проходивший мимо падкий до халявной еды мужик. - Вам налить? - кто-то ласково трогает Мёна за плечо, отвлекая от всех тех печальных мыслей, которые его поглотили. - Спасибо, нет. В зале намечается какое-то движение. Мён скользит взглядам по лицам присутствующих, а потом понимает - приехал Сынхо. В зал врывается толпа мужчин, среди них Мён узнает нескольких, хотя и не всех. В любом случае хорошо, что журналистов еще нет. Среди широкоплечих телохранителей, невесть зачем заявившихся внутрь, Мён замечает сына не сразу. И только когда тот вырывается вперед, отделяясь от толпы, он с жалостью и острым, почти звериным, сочувствием понимает, что больше всего на свете он хочет обнять этого мелкого и снова исхудавшего мальчишку. Сынхо становится перед фотографией, несколько секунд его губы невнятно дрожат, а потом, словно кто-то резко ударил его под колени, он оседает на пол. Складывается, как разрушенный карточный домик, неуклюже, головой набок, и если бы не кто-то, молнией прыгнувший вперед с вытянутыми руками, ничем бы хорошим это не закончилось. Мён успокоенно выдыхает, глядя на то, как все приходит в движение. Кто-то оттаскивает Сынхо к стене, кто-то начинает суетливо причитать и охать, кто-то куда-то бежит, кто-то зовет врача. Ничего не случилось, все хорошо. Критический момент прошел без последствий, потому что его исхудавшего и изможденного сына перехватили до того, как он разобьет себе голову. Мён доходит до Сынхо, протискиваясь в толпе. Чего столпились, это вам не рок-концерт. Пропустите, мать вашу! Впрочем, из Мёнового горла не доносится и звука. Он просто не может заставить себя открыть рот. - Да разойдитесь вы, - зло и грубо доносится оттуда, где полулежит его сын. - Ему нужен воздух и врач. Мён протискивается между последними, кто мешал ему. Чьи-то руки, ноги, белый рукав халата врача, черная ткань траурных ханбоков, баночки с нашатырем, белый платок с маленькими розовыми цветочками, протянутый в сторону лица Сынхо. Тот лежит, словно сломанная игрушка, с опавшими плечами и черными кругами под глазами, которые видны даже в этом мерцающем, трепыхающемся от движущихся тел, свете. Как ощетинившаяся псина, защищающая щенка, перед ним на коленях стоит Рю и полурычит на толпу. Скрючившаяся спина, остроугольные, напряженные руки, развернутое из-за плеча искаженное лицо не выражает ничего, кроме желания бросить в толпу несколько гранат. Потом она замечает в толпе Мёна. Они встречаются глазами - для этого она изгибает шею на неправдоподобный угол, и одними губами произносит: - Помоги.