Я не сплю.

Темно. Тихо. Где-то вдали беседуют какие-то люди, негромко, словно от Сынхо их отделяет толща воды или огромное стекло, как в аквариуме. Не спеша, словно от этого хоть что-то изменится, он открывает глаза. Белый потолок, простенькие светильники. Сынхо не знает это место, но догадывается. Он грохнулся в голодный обморок, его принесли в палату. Почти наверняка он причинил куче людей кучу хлопот, устроил многочисленным зрителям потрясающее шоу. В общем, повел себя так, как меньше всего на свете хотела бы его мать. Идиот несчастный. — Я не хотел, — шепчет он, уверенный что в палате никого нет. Да, впрочем, и неважно, слышит ли его кто-то. Собственный голос отдается в ушах жалким шуршанием. Ничтожество. Как сопливая девица. — Очнулся? — рядом с кроватью вырастает фигура его тетки. — Кушать хочешь? Вот, значит, кто притащил его сюда. — Здравствуйте, тетя Сунам. — Крепись, сынок, — вместо ответа произносит она и жмякает его по плечу. Как щенка. — Сколько я здесь? — Больше суток. Мы все сделали, тебе ни о чем не нужно беспокоиться. Все закончилось. Сынхо молчит, боясь, что голос дрогнет при первом же слоге. Они все сделали? Зачем? Нельзя было подождать его? Он прилетел через пол земного шара, а они не могли потерпеть сутки? — Твой… отец, — она замирает перед произнесением этого запрещенного в их прошлой жизни слова, — здесь. Позвать? Мён сидит под дверями, как заботливая птица-наседка в пошлых дорамах? Отвратительно и смешно. Кто он вообще такой, чтобы быть здесь? — Нет, — хрипит Сынхо. Наглая тварь. Он посмел сюда заявиться. Кто вообще мог ему позвонить? — Тогда я принесу поесть. Она уходит тихо, почти не касаясь плитки, словно в детстве, когда они жили в хибаре на окраине. Сквозь сон маленький Сынхо слышал, как готовили еду, перешептываясь прямо над его головой — всего одна комната в полуподвальном помещении заменяла им гостиную, кухню, столовую и все остальное разом взятое. Но все же они были счастливы, кажется. Больше никогда они не будут счастливы так, как тогда. Когда была жива мать… Пока они летели в бесконечных самолетах, Сынхо запрещал себе думать о смерти матери. Сейчас, когда хуже уже быть не могло, и тем более когда никого не было рядом, его ничего не сдерживало. Он рыдал, как ребенок, выл и рычал, царапая себя, и все это было очень похоже на тысячи раз виденные сцены горя, но только сейчас не казалось ни чрезмерным, ни наигранным. Он выл очень долго, жалея себя, свою мать, свою жизнь, ужасаясь несправедливости и отвратительности этой грани мира, выл, как побитая собака, тускло, на одной ноте, утробно, размазывая по щекам и вискам слезы, пока за матовым стеклом двери не вспыхнул белый, быстрый огонь. Вспышка? Он не был уверен. Но если так, то за дверью вполне могут быть шакалы с камерами. Прекрати плакать. Эти твари на все способны. Что им твое горе, если есть сюжет на продажу. Сынхо напрягается, прислушиваясь к звукам на коридоре. Темные силуэты, подсвечиваемые больничными лампами, как в небольшом театре теней, снуют в разные стороны. Вот это, кажется, силуэт тетки. Она что-то негромко говорит силуэту с болтающейся на груди огромной камерой. Стервятники. Вряд ли тетка сможет сдерживать их слишком долго. Где, интересно, здоровенные лбы, с которыми он сюда прилетел? Начальство убеждало, что они голыми руками могут остановить брюса ли, вооруженного ядерной боеголовкой. И где они сейчас? В любом случае, нельзя ждать так, в кровати, с размазанными слезами по лицу. Надо встать. В этой палате почти наверняка должен быть туалет. А в туалете щеколда. Если он закроется изнутри, ни одна тварь с фотоаппаратом и диктофоном его не достанет. Сынхо встает, чуть пошатываясь. Кружится голова, тянет блевать. В полутьме он рассматривает палату. Два огромных кресла, стол, окна, глухо завешенные тяжеленными шторами, тумбочки, какие-то убогие стулья у двери. Зачем столько мест для сиденья, тут же не конференция, ей богу. Туалета не видно. — Дверь в туалет за твоей спиной. Идиотская планировка, — произносит кто-то у двери. Сынхо вздрагивает и на негнущихся ногах подходит ближе. На одном из стульев, вцепившись в ручку двери намертво, сидит, поджав ноги под себя, Рю. — Снова ты, — выдыхает Сынхо обреченно. Но не удивляется, словно она и должна была быть здесь. — Прости, — отвечает та и чуть сильнее стискивает ручку двери, когда к ней начинают приближаться шаги. — Мисс, это я, — с коридора доносится голос тетки, — можете открывать. Дверь приоткрывается, свет ламп ослепляет, в палате начинает пахнуть едой, уксусом, мясом, приправами, совсем не больничной едой, и прежде чем дверь закрывается, девица соскакивает со стула и выскальзывает на коридор. — Отец же здесь… Притащил ее? Дебил. — Что ты сказал, сынок? — Ничего, где все журналисты? — Их увел твой отец. Не знаю куда. — Чертов старик. — Он не так уж и плох. Благодаря ему тут только особо пронырливые. Остальные сидят у пустой палаты, у входа в которую твои гориллоподобные охранники делают вид, что ты внутри. Я бы так не придумала. — Чертов старик, — выдыхает Сынхо снова. *** Под покровом ночи и Меновых точных указаний мы вывозим Сынхо в его родной дом. Ни одно чудовище с матовым белым объективом не следует за нами. Мён придумал все, и придумал хорошо. Деланный переполох у фальшивой палаты собрал рядом с собой всех папарацци, даже тех кто пронюхал где на самом деле лежит этот мальчишка. Они сновали там, шикая друг на друга и толкаясь, как клубок опарышей, пока мы вывозили на каталке Сынхо в безразмерном балахоне. Тот был против каталки. Он был против всего. Больше всего он был против собственного отца, и это чувствовалось. К моему великому удивлению, тетка Сынхо, на вид женщина, мизинцами способная свернуть лом в идеальный бантик, была полностью согласно со всем, что предлагал или делал Мён. Она говорила с ним как со старым знакомым, вела себя почти не настороженно и совсем без агрессии. Из этого можно было сделать не слишком приятный вывод, что он был здесь раньше. Не тогда, в молодости, а после того, как выяснилось, что у него есть взрослый сын. Дальнейшее только подтверждает мои догадки. Мы не включаем навигатор и едем прямо до дома матери Сынхо без особых указаний со стороны Сунам. Мён говорит, где лучше парковаться, не теряясь, идет к дому, отодвигает нависшие над дорожкой кусты гортензий, поднимается привычными шагами до двери, и от глухой побитой ревности у меня все сжимается внутри. Он никогда не говорил, что ездил сюда. Никогда. Я бы запомнила. Я всегда помню такие вещи. Значит, он приезжал сюда тайком от меня и, возможно, от Сынхо. Словно я бы могла ему запретить. Словно я бы устраивала истерики. Словно… — А ты неплохо ориентируешься здесь, а? — мрачно произносит из-под балахона Сынхо. В его голосе те же нотки, что были только что у меня в голове, и я понимаю, что он тоже не знал. Мён смотрит на нас с верхней ступеньки лестницы к главному входу, его точеный подбородок традиционно приподнят — это чтобы фотографии получались лучше, привычка такая — но все равно я ощущаю себя ничтожеством. Жалким червяком, умоляющим божество не уничтожать мою хрупкую жизнь и еще более хрупкие иллюзии. — У меня нет ключа, — он произносит твердо, игнорируя наши вопросительные взгляды. — Сунам-шши, у вас же есть? Тетка как-то неуклюже, словно извиняясь, проходит мимо нас, достигает Мёна, вставляет ключ в замок и распахивает дверь. Привычным ловким жестом тот включает свет, и мне хочется выть. Но что твои мучения от надуманной любви по сравнению с мучениями Сынхо, который стоит рядом, словно побитый пес, и таращится туда, где разувается Мён, дикими глазами, полными ненависти. Я дотрагиваюсь до его рукава — вряд ли он чувствует — и почти шепотом произношу: — Зайди внутрь, пожалуйста. Он дергается и почти отпрыгивает от меня. Он вообще забыл о моем существовании. Я смотрю на него, стараясь не вкладывать во взгляд ничего. Ни жалости, ни сочувствия. Если я покажу, что хочу его обнять и погладить по голове, он точно взвоет. И возможно, сбежит. Ему и так мерзко от того, что ты видела, как он рыдает. Он и так едва сдерживается, чтобы не впасть в истерику снова. Ты, ничтожный червяк, соберись и затащи его в дом. Рано или поздно журналисты все поймут. Возможно, они уже в пути. — М? — я мычу, как корова, которую вот-вот должны прирезать. Она слышит лязг металла и знает, что будет дальше. — Ты такая жалкая, смотреть противно, — произносит он так тихо, что я не совсем уверена, что правильно расслышала. Хотя почти наверняка правильно. Он поднимается в дом, и только когда дверь за ним захлопывается, я выдыхаю. По крайней мере, он внутри, ему ничего не грозит. А мне нужно закончить здесь. Я завожу машину очень вовремя — где-то там, в начале улицы, начинают сверкать фары, отражаясь от луж и бросая рассеянные пятна света на тихие дома вокруг. Это вполне может быть такси или загулявший вечером отец семейства, но нет времени выяснять. Машину надо отогнать, и чем раньше я это сделаю, тем лучше. Я завожусь, стартую с места резво, словно за мной гонится армия демонов (что, в целом, не так уж и далеко от реальности), и несусь по ночным закоулкам с визгом и ревом, почти наверняка перебудив пол района. Какая-то часть меня хочет, чтобы на дороге появился невесть откуда бетонный столб. На такой скорости особого вреда не будет, но я в любом случае в него врежусь, и остаток ночи проведу в попытках договориться с полицией, или даже в участке. И это будет в любом случае лучше того, что меня ждет, если я вернусь в тот дом с кустами гортензий у входа. *** Мён не видит, но слышит, с каким визгом рвут асфальт шины его машины. Если бы Рю была домохозяйкой, то почти наверняка сейчас бы мыла посуду, гремя тарелками до звона в ушах. Но она та, кем является, так что выместит агрессию и испуг на ни в чем не повинной технике. В любом случае, это лучше, чем если бы она стояла здесь с глазами собаки, избитой хозяином в припадке. Тем более что основная проблема сейчас — Сынхо. — Я постелю тебе в твоей комнате, сынок, — Сунам становится между ним и его сыном, и вовсе непонятно кого она собирается защищать. — И как давно он захаживает к вам в гости? — Сынхо резок, агрессивен и зол. Впрочем, это лучше, чем сдавленные рыдания, которые Мён слышал за дверью палаты. Так что он делает то, что ему кажется единственно правильным — выходит на дальнейший конфликт, отодвигая Сунам одним движением. Та сопротивляется, но, похоже, разгадывает его план и после некоторого колебания уходит наверх. — А что ты хочешь услышать? Давно? Недавно? Сегодня впервые? — Старый мудак, какого члена? — Какого члена что? — Какого… притащился теперь? Теперь-то тебе что надо? Ты исчез тогда, когда был нужен, а сейчас? Сейчас ты тут нахрена? Здравствуйте, я местная звезда, и тут вот совершенно случайно вышло, несостоявшийся муж Суми. Вы не видели моего сына, у меня внезапно проснулись отцовские чувства, дремавшие четверть века? Он орет, сотрясая воздух и, кажется, даже стены вокруг. От усталости — Мён почти не спал эти сутки — голова кружится, и каждый выкрик мальчишки отзывается колокольным звоном, болезненно звянькает где-то в темечке и, словно часы с оглушительными стрелками, тикает над бровями, вызывая нестерпимое желание покурить. Но сигареты остались в машине. Рю их, конечно же, увидит и заберет, но пока она отгонит машину к дому Сунам, пока вернется…, а если еще надумает идти пешком, чтобы оттянуть момент их неловкой встречи… Как же было хорошо до этого злосчастного звонка. Но даже так, ты трус, друг мой. И ничего с этим не поделаешь. Боевой настрой пропадает и Мён опускает подбородок. — Я любил твою мать. Все эти годы я думал о ней. Я научился печь, потому что она пекла потрясающе, и я скучал по тому, как с утра над тобой глухо звякает посуда, когда она на цыпочках в этой комнатушке два на два пытается сделать завтрак и вишневый пирог. Но я сделал свой выбор. Быть певцом и отказаться от личной жизни. Жалеть или не жалеть о нем — мое дело. Но метаться туда-обратно и тревожить твою мать надеждой «а вдруг он останется» — хреновая идея. Рано или поздно все бы вскрылось, и хуже всего было бы именно ей. Он не станет говорить, что в последний вечер тогда, двадцать пять лет назад, предлагал ей быть его тайной женой. «Любовницей до конца жизни? — орала она ему в лицо, — даже не мечтай! Или замуж, или никак». Он долго думал, знала ли она уже тогда, что беременна. Но спросить побоялся, а сейчас уже и не у кого. Скорее всего знала, ведь до этого дня никогда не говорила об официальном браке. Кто знает, что было бы, если бы она все рассказала… Мён стряхивает навязчивые «что было бы». Они все равно никогда ничего не меняют. — Да ты у нас мать тереза, а? Исключительно из человеколюбия и беспокойства о ней ты вышвырнул ее из своей жизни? Как у тебя вообще язык повернулся? Старый козел. Отказался от личной жизни? А Рю? Она тебе что? Хомячок? Фикус в горшке? Ее ты тоже вышвырнешь, как только решишь, что она не твой выбор? Мудак эгоистичный. Мён молчит. Сынхо сверлит его глазами, а потом кивает головой: — Ясно. Она тебе никто. Как и все мы. Ты просто держишь ее при себе потому что тебе так хочется. Удобный расклад. Он разворачивается на месте и, ожесточенно стуча пятками по полу, уходит наверх. Слышен звук прогибающихся половиц, шаги вперед-назад по комнате, потом скрип кровати, потом все замирает. Все правильно. Пусть лучше он будет зол. Ненависть придает сил, и лучше чтобы это была ненависть к чему-то или кому-то конкретному, чем к жизни в целом. Мён ходит по комнате, как мячик пинбола. Хочется курить настолько, что хоть вой. Но в круглосуточную лавку он не пойдет, ни за что. Нужно просто подождать Рю, она принесет сигареты и зажигалку, в этом он не сомневается. Он мог ее обидеть или расстроить, но это ничего. Она простит. Когда секундная стрелка в очередной раз пересекает отметку двенадцати, он не выдерживает и усаживается в кресло рядом с плитой. Ничего ведь не случится, если он немножко посидит тут и прикроет глаза, пока не закипит чайник. Через мгновение он проваливается в сон и не слышит ни закипевшего чайника, ни того, как женская рука выключает газ и накрывает его пледом. Ему снятся светлые сны. Суми улыбается и гладит его по голове, он смеется, рядом сидит Сынхо и уплетает за обе щеки вишневый пирог. Где-то на подкорке он помнит, что в его жизни есть другая женщина, но он отгоняет эти мысли и улыбается Суми в ответ. Просыпается он уже утром от того, что кто-то трясет его за плечо. Он открывает глаза. Свет льется из открытых окон, ослепительно белый и чистый. — Мён-шши, ваша мисс до сих пор не приходила? — пятна теней обретают форму. Над ним стоит Сунам и внимательно смотрит ему в глаза. — Я проверяла, ее обуви у входа нет. И машины у моего дома тоже, я у соседки узнала. Вы можете ей позвонить? Мён разом просыпается.