Я не сплю.

- Он ведь никогда не говорил, что любит тебя, я прав? - А с чего ты взял, что он должен это говорить? - Только ты признаешься ему? - Не было такого. - Странные вы. И во время секса не признаетесь? - Мы не занимались любовью, уж извини. - Я тебе не верю. - Придется поверить. - А целовались? - Нет. - Ничего не понимаю. Ты любишь его или нет? - Почему я должна тебе отвечать? - Потому что если не любишь, то все логично. Отсюда и отсутствие секса, желания и страсти. Но если любишь – а уж в этом я уверен, на тебя стоит только поглядеть – то ты же дура. Его надо хотеть трахнуть, женить на себе, завести детей… не, нигде не шевельнулось? - Ты сам веришь в то, что говоришь? Он никогда не женится. У любой, кто захочет этого, будет одна соперница, упертая и неподвижная. - Кто это? - Сцена. Он никогда не уйдет со сцены из-за каких-то чувств. А если он разлюбит свою жену через год? Что потом? Бросать? А если у нее будет ребенок? Бросать и его? Это подло, ты не думаешь? Сынхо смотрит на меня, как на чудовище. Что с ним такое? Сам вынудил меня на этот разговор, споил, приставил к стенке, а теперь несчастен оттого, что я говорю правду? Это как-то на редкость глупо. - Он что, так до сих пор тебе и не сказал? Я молчу. Сынхо пьян в дупель, но я в том же состоянии. - Я его сын. Родной сын, которого он бросил двадцать лет назад и сбежал в Японию, делать карьеру. Он бросил мою мать и меня и сбежал! Это неправда. - Ты понимаешь, о чем я тебе говорю? – он орет мне в лицо, так, что я слышу запах рома, от него исходящий. – Слышишь меня? Я – его сын. Это ложь. Ты не можешь быть его сыном. Это неправда. - Какого черта, у тебя что, уши отсохли, а, курица? Он замахивается на меня, пытаясь то ли шлепнуть по щеке, то ли по уху – я не успеваю сообразить. Но прежде, чем его рука проходит половину замаха, он уже лежит на полу, а я луплю его по спине. Как давно я хотела это сделать! - Э-э-эй, а ну прекрати! Больно, между прочим! Эй! Слезь! Свали от меня! Я продолжаю его лупить, впрочем, совершенно легко, чтобы не было синяков, и успокаиваюсь только тогда, когда он перестает сопротивляться. - Рассказывай. - Что? - Все по порядку. - Ты с меня не слезешь? - Только если все расскажешь. А то буду лупить всю ночь. Он кивает и, когда я его отпускаю, поднимается. Он сын Мёна… как ты могла этого не увидеть? Тот же подбородок, те же глаза, только на двадцать лет моложе. - Я вырос за сто пятьдесят километров отсюда, в маленьком городке. Мать мою особо никто не любил, а меня автоматически не любили, потому что именно она из всех женщин была моей матерью. Отца я не знал, зато я прекрасно помнил, как мать всегда его защищала – ото всех. От моей бабушки, которая говорила, что он ублюдок, от соседок, которые сплетничали, что он трахал всех, кого не попадя, кроме моей матери, от всех, даже от меня. Когда я орал, что он козел, который бросил ее, что он не имел права этого делать, она ласково улыбалась – точно так же, как ты только что – и говорила, что я просто не понимаю. Он не мог с нами быть, и она это знала с самого первого дня, как в него влюбилась. Она это видела, но все равно родила от него ребенка. Ты понимаешь, о чем я? Я чуть наклоняю голову. Его мать была мудрее, чем я. Я все еще надеюсь. - Когда мне было пятнадцать, я поставил мать перед условием: я хочу стать звездой или она меня больше никогда не увидит. Я не представляю, как она это приняла, но отговаривать она меня не стала и просто отвезла в Сеул. Это было странно, дико, ужасно и пугающе. Хотя бы потому, что это был город с метро и тучей людей. Я до сих пор помню свой первый кастинг. Я помню, как мы сидели с ней в бесконечной очереди, причем не день и не два. Кто-то сдавался и уходил, но большинство было так же уперты, как и я. Я хотел быть звездой, это правда, но я все равно никак не мог понять, зачем нам так долго ждать, ведь и так видно, что я прекрасно подхожу на роль айдола. Первый кастинг я провалил. Второй тоже. На третьем меня заметили и отдали в агентство. Мы занимались почти три года, как проклятые. Без нормальной еды, нормального сна, нормальных людей вокруг. Потом дебют, песни, альбом, девушки, куча секса и алкоголя – чего только не было. Я хотел перетащить мать в приличное место на пятый год работы, но в другой город она ехать не захотела, сказала, что тут ее родина и она никуда не уйдет. Я отгрохал ей домик на нашем старом участке, такой, чтобы не дуло из окон, чтобы кондиционеры везде. Знаешь что? Ее ненавидят еще сильнее. И вот, когда я уже всего достиг, когда у меня было все, чего я хотел – любовь миллионов – она ласково сказала мне: - Ты знаешь, сынок, у тебя на следующей неделе концерт. Ты будешь играть на одной сцене со своим отцом. Я рада, что этот день настал. Если бы обрушилось небо, я бы не был так растерян. Я заставил ее признаться, заставил ее сказать хотя бы имя, ведь она не стала говорить дальше ни слова – это же моя мать, она такая. Все, что она сказала, это то, что он вообще не знает о моем существовании – оказывается, он бросил маму еще до того, как она узнала о беременности. Я стоял за кулисами, уже после своего выхода, перед моими глазами сверкал ослепительный и восхитительный Мён собственной персоной. Он легко и зазывно пел, вызывая каждым движением восторг в зале, а я смотрел на него и думал, какое же выражение лица будет у него, когда я скажу, что я его сын. Я собью с него всю спесь? Он растеряется? Разрыдается? У него будет истерика? Он будет счастлив? Когда он отпел и, сорвав аплодисменты, пошел за кулисы, я приготовился. Я стал так, чтобы меня невозможно было обойти, достал из кармана пальто увеличенную фотографию матери и его – единственная карточка, которую мать прятала все это время, и приготовился. Знаешь, что произошло? Как только он ступил за кулисы и его перестали видеть зрители, он побежал. Он обежал меня, словно меня вовсе не существовало вовсе. За доли секунды он скрылся в толпе. Я не понимал, что такое и что делать, и я побежал за ним. К моему счастью, я увидел, как он забегает в одну из бесконечных гримерок, иначе бы я его никогда не нашел. Я добежал до двери, открыл ее. А там… а там мой отец рыдает в голос над какой-то спящей девицей на кожаном красном диване. Стоит на коленях и рыдает. Кажется, я начинаю понимать. Сынхо с улыбкой отвечает на вопрос, который я еще даже не собиралась задавать. - Да, ты чертовски права. Это была ты. Я возненавидел тебя с первой секунды. Прежде, чем я с ним заговорил, я уже ненавидел тебя так сильно, что хотел убить. - Ты в тот же день с ним говорил? - Меня взяла злость. Какого черта? Так что я с грохотом захлопнул дверь, сел на диван напротив красного, на котором валялась ты, и стал ждать. К его гордости, сообразил он быстро. Настолько быстро, что я даже не был уверен, не придумал ли я того рыдающего Мёна в какой-то своей странной галлюцинации. Он выпрямился, спросил, что мне надо. Услышал, что я его сын, глянул на фотографию. Усмехнулся. Потом он сел на диван напротив, приподнял твою голову и положил себе на колени. Пока я ему рассказывал, кто я, что я и откуда я, он гладил тебя по голове, как маленькое домашнее животное. - А я спала. - Ты спала и когда я уходил. Ты не проснулась ни от криков журналюг, ни от моего ора, ни от того, что по коридору шел какой-то идиот и орал в рупор готовиться очередной команде. Ты ведь притворялась, да? - К тому времени, как я достигла Сеула, я не спала около трех суток. Я свалилась в обморок за кулисами, когда Мён пел. И меня отнесли в его гримерку. Так что нет, я не притворялась. Я действительно просто спала. Он мне не верит, ну да неважно. По крайней мере, я начинаю понимать причину его агрессии и истерии в мою сторону. Сын? В голове не укладывается. Нанял меня, только чтобы выудить из меня информацию о Мёне? Ну и чтобы выпить пару литров моей крови, уж конечно, я не сомневаюсь. Я тащу со столика полную рюмку и заливаю ее в себя, чувствуя на себе взгляд. Сынхо смотрит на меня пристально, но уже вовсе не так зло, как было в первые дни нашей работы. Тогда я загривком чувствовала, что он бы с большей радостью видел меня мертвой, чем живой, но не понимала причин. Теперь его глаза не желают моей смерти. Сейчас он хочет, чтобы я просто мучилась некоторое время. Не слишком долго, не слишком сильно, но ощутимо. - Мне недавно снился сон, - внезапно произносит он. – Этот сон был очень неприятным. Лицо моей матери было разделено пополам. Вторая его половина была твоим лицом. Смотрелось отвратительно. Но теперь я почему-то не могу ненавидеть тебя, как прежде. - Смею заметить, материнский инстинкт сдох во мне слишком давно, чтобы я могла проникнуться твоими словами. Он хмыкает. Не люблю, когда кто-то рассказывает мне про свои сны. Они имеют дурное свойство так или иначе осуществляться, словно я – проектор, вбирающий в себя чужие фантазии и показывающий их на большой белый экран, не имея возможности хоть что-то изменить. Мерзкое ощущение. Параллельно в голове вертятся слова «почему Мён ни слова о нем не сказал?» Но я же умная девочка, я же ничего не буду спрашивать. *** Почему этот дурацкий разговор всплыл в голове именно сейчас? Сынхо смотрит на свой диван с легким ужасом. Жизнь идет по кругу – любит говорить Мён. Он опять прав, этот подлый самоуверенный старикашка. Имея на руках достаточное количество денег и спонсоров, чтобы обставить всю квартиру в любой цвет, вплоть до «цвета капли росы на лепестке розы на рассвете», если захочется, Сынхо при всем богатстве выбора купил именно этот диван. Осознание неправильности выбора приходит в голову только сейчас, когда он видит спящую на красной коже Рю. Кто-то когда-то решил, что черный цвет – идеален для охранников и бодигардов, так что теперь картинка в его гостиной графична, как ранний Малевич – красная кожа дивана, черная и сливающаяся в одно темное пятно одежда Рю и белые бинты, сияющие из темноты. Она их прячет, как умеет, но во сне свои действия контролировать сложно – Сынхо отчетливо видит как минимум пять из них и три пластыря. К горлу подбирается ком. Конечно, она прячет их. Всякий раз, когда они попадаются Сынхо на глаза, тому хочется провалиться под землю. - Уже все? – спрашивает из полумрака сонный голос. – Я пойду домой. Сынхо быстро переводит взгляд на столик перед диваном. Темнота, конечно, практически непроницаемая, но все равно не хотелось бы, чтобы Рю подумала, что ты на нее пялишься, тем более на спящую. - Оставайся, ты мне не помешаешь. - У меня дела дома. - У тебя нет дел, не ври. Несколько секунд она размышляет. - Ну да, нет. Но я храплю. - Я что тебя, с собой спать зову? Спи в гостевой. - Нет уж, я лучше тут. - Тебе так нравится этот красный диван? - Он меня успокаивает. - Здравствуйте, приехали. Он красный, он не может тебя успокаивать, сколько ты себя ни убеждай. - В темноте все кошки серы, у нас так говорят. Но на самом деле он такой уютный… и еще хорошо пахнет. Она потягивается, как ленивый старый лев по дискавери, чуть выгибая спину. Не смотри, не разглядывай, не пялься. Кроме того вполне очевидного факта, что это неприлично, в голове сама всплывает идея того, что как только она словит тебя за подглядыванием, все эти домашние расслабленные отношения прекратятся разом. Не будет ни зева с прикрыванием рта тыльной стороной ладони, ни потягиваний со скрючиванием пальцев в когтистую лапу, ни отрывистых почесываний за ухом, ничего из того, с чем ты никак не мог смириться первый месяц после того, как вы перешли на неформальную речь. Тогда тебя это страшно раздражало. Сейчас ты то ли привык, то ли смирился, то ли просто уже не придаешь значения. - Все равно это не дело, марш в кровать. - Звучит как приказ ревнивого мужа. - Я не муж, я хуже. Я работодатель. Возможно, ты конечно, не замечала… Она разочарованно выдыхает, приподнимается и, как обычно после сна, чуть пошатываясь из стороны в сторону, как карандаш в стакане в качку, проходит мимо. От нее пахнет шампунем, каким-то терпким, с корицей и еще бог знает чем, сыром и сигаретами. От определенного последним в шлейфе аромата настроение портится. Конечно, она не могла встретиться с Мёном за то время, как Сынхо ходил в душ. Да и Мён бы точно не поехал ради такого короткого общения, да в такое время, да в такую даль. Почти наверняка она выскакивала на балкон подышать и проверить лишний раз окружающее вокруг пространство. Сосед, который всегда дымит, как паровоз, и часто оставляет незатушенными бычки, почти наверняка и сегодня забыл их затушить, так что времени, что Рю провела на балконе, вполне хватило, чтобы ее одежда пропиталась этой вонью. Но даже это логичное и почти наверняка правильное утверждение не успокаивает Сынхо. От нее пахнет точно так же, как пахнет обычно, когда она возвращается от Мёна, спокойная и самоуверенная, словно до сих пор не осознающая всю правдивость однажды сказанных ею же самой слов. «У любой, кто захочет его, будет одна соперница, упертая и неподвижная. Сцена». - Послушай, - она подкралась неслышно, этой жуткой кошачьей походкой, уже прибавившей Сынхо пару седых волос. Он старается изо всех сил и почти не дергается. Нужно еще тренироваться. – Это какая-то из твоих женщин оставила или это что-то в духе униформы специально под эту кровать? По цвету вроде подходят. Из-за спины Сынхо показывается белая рука с осторожно, на двух пальцах, вытянутых стрингах совершенно неизвестного происхождения. Интересно, как это уборщица убирает в этой комнате? Добрых месяца три никто в той комнате не ночевал. - Откуда ты их выудила? - Из-под подушки. Или это вообще твои? – Рю хихикает своей внезапной совершенно неуместной догадке. – Я боюсь тебя в них представлять. - Мне идет все, ты не знала? - Догадывалась. Особенно леопард и стразы. - Не язви, - Сынхо выхватывает несчастные трусы из пальцев Рю и, свернув их клубком, забрасывает в карман халата. Вышвырнуть сейчас или завтра предъявить уборщице? На плечо мягко опускается локоть Рю, в спину что-то упирается, и Сынхо готов спорить на долларов двести, что это ее лоб. - Послушай, Сынхо, прекрати себя терзать из-за такой глупости, как мои бинты. Они не первые и не последние. Если бы ты видел меня голой… не то, чтобы я предлагала… ты бы знал. Те царапины, которые на мне сейчас заживают, мелочи. У меня есть несколько шрамов, которые я бы не хотела иметь никогда. И они причиняют мне боль до сих пор. Есть те, которые я считала ошибкой, но это оказалось не так. Есть шрамы по глупости, по незнанию, из-за неопытности. Каждый из них – какая-то часть моей жизни. У меня есть шрам, оставшийся от моей первой любви, и он причиняет мне боли куда больше, чем все остальное, вместе взятое. Так что иди спать и больше никогда об этом не вспоминай. Теплое пятно между лопаток отстраняется, сразу же становится зябко. Сынхо оборачивается. Словно случайно обходя мебель и бутылки после сегодняшних посиделок, Рю движется в сторону гостевой. Дверь с легким шуршанием открывается, по ногам чуть идет холодок – она открывала окно? Дверь закрывается. В тишине слышно шуршание ткани, поскрипывание матраца, тикание часов откуда-то из кухни. В воздухе висит запах шампуня и сигарет. Она никогда не распространялась про свою личную жизнь. Что за «первая любовь» и что за шрам?