Я не сплю.

Я знала, что этот день наступит. Сынхо стоит рядом со мной, и в его глазах явно читается презрение. В его руках фотография: я и маленькая зеленоглазая малышка на пороге роддома. У меня замученное серое лицо. Малышка в розовом конверте, оттуда видны только нос и ресницы. Интересно, кто расстарался и нашел ее? Мён? Навряд ли. Значит, кто-то из его продвинутых фанаток. Мало им было прошлого раза? - Ты… что? Она ведь твоя дочь. - Ты, правда, думаешь, что я этого не знаю? - Сколько ей? - Шесть. - Ты чудовище... А ее отец? - Он исчез из моей жизни в тот день, когда я узнала, что беременна. Я его никогда больше не видела. - С кем она все это время жила? - С моей матерью. - Ты чудовище. - Возможно. - Мён знает? – значит, все-таки не от него пришла фотография. Все же интересно, откуда. – Знает или нет? - Знает. - Охренеть. Ты поэтому и сбежала от нее? Потому что у тебя появился он? - Когда я уезжала с родины, у меня не было и мысли, что я встречу Мёна. Я слабо знала, кто это. Только одно из имен в списке азиатских звезд. - И как он узнал? - Видимо, так же, как и ты. Тебе кто-то из доброжелателей подсунул карточку. Ему – перевод моего с дочерью телефонного разговора. - Я смотрю, вы друг другу подходите. Оба вышвырнули своих детей, как мешающий элемент, из своей жизни, и даже совесть не мучает. Но ладно Мён. А ты… ты же женщина! Ты-то как могла? - Если я начну объяснять, ты все равно не поймешь. - Почему? - Потому что в свое время мне тоже пытались это объяснить. А я говорила, что это предательство и трусость. Стояла на своем. А когда на своей шкуре испытала – все поняла. Но я не хочу, чтобы ты это понял. Поэтому просто постарайся принять это как катастрофу, которую нельзя было избежать. - Чудовище… - я вижу отвращение в его глазах. Он ведь тоже брошенный ребенок. Он должен меня ненавидеть еще больше. Может, оно и к лучшему. В последнее время он ведет себя со мной как по уши влюбленный. Это пугает. - Вопрос лишь в точке зрения. - Ты ее совсем не любишь? - Люблю. Очень люблю. - Ты считаешь, что имеешь право это говорить? - Почему нет? - Потому что если бы ты ее любила, ты бы взяла ее с собой. - Больной придурок. Чтобы твои фанатки забили ее до смерти? Я заберу ее к себе только тогда, когда заработаю достаточно денег, чтобы уволиться, устроиться в какой-нибудь цветочный магазин продавцом и содержать обеих. Не сейчас. - Мать важнее, чем условия для жизни. - В самом начале я почти месяц прожила на вокзале. Под конец у меня воняла одежда. Ты считаешь, это нормальное место для ребенка? - Ты отвратительна. Как ты можешь так спокойно об этом говорить? - Ты предлагаешь мне рвать на себе волосы и рыдать при каждом воспоминании о дочери? Этот период уже прошел. - Ты чертовски ему подходишь, теперь я это вижу кристально ясно. - Возможно. - Мне просто интересно, а Мён как среагировал на эту новость? - Если хочешь, спроси у него. Возможно, он тебе ответит. *** Как он отреагировал? Наивная школьница, он действительно думал, что я стану ему об этом рассказывать? Был январь, собачий холод, все кутались в шарфы и перчатки. Холодная и дрожащая, я добежала до подъезда. В куртке вибрировал телефон, но я слишком боялась, что у меня отмерзнут и отвалятся пальцы, чтобы поднимать трубку на улице. В подъезде, по закону подлости, вибрация прекратилась. Разблокировать… Ай, что-то тормозит. Чертово ПО, вечно у него что-то не так. Дома бы я телефон сама перепрошила. Но этот – ну уж нет, придется терпеть. Я не глядя добралась до второго этажа. Не глядя – потому что это же мой подъезд, мне не нужен даже свет, чтобы, не споткнувшись ни обо что, дойти до квартиры. Пропущенный – Мён. Что он хотел, интересно. Набираю номер. Телефон все еще подтормаживает, тьфу на него. С третьего этажа слышен знакомый звук. Прислушиваюсь. Действительно, это звонок телефона Мёна. Вытягиваю голову между перил. На верхней ступеньке сидит Мён и хмуро смотрит на телефон. Мне хватает и этих пары движений, чтобы понять, что все плохо. Еще неизвестно, где и с кем, но плохо. Плохо до той степени, что вечер грозится перейти в депрессивную пьянку. Пить я люблю, алкоголь нормально сосуществует со мной, нет ни болящей головы, ни отходняка назавтра. Но вот эти трагично-несчастные пьянки – испытание для моих нервов. Я сбрасываю вызов до того, как Мён успевает его принять. - Что случилось? – произношу еще со второго этажа. В ответ молчание. Добегаю до Мёна. У него больной, уставший вид и серые глаза. Все хуже, чем я думала. Он смотрит на меня несколько секунд. Что-то случилось или со мной, или с ним. Так как со мной все нормально, значит проблемы у него. – Пошли внутрь, там все расскажешь. Не морозь задницу. Она тебе еще пригодится. Я обхожу его, ковыряюсь в сумке в поисках ключа – дом чертовски стар, домофона и кодового замка здесь нет. Нашла! Слышу шебуршение за спиной. Поднялся – отлично. Одной проблемой меньше. Были моменты, когда я не могла сдвинуть его с места часами, словно он превратился в бетонную статую. А это грозит известно чем – больницей, срывом графика. Я вставляю ключ в замок, поворачиваю его в замке и… замираю. Сзади на меня наваливаются теплые медвежьи Мёновские объятия. Что-то действительно плохо. Я чувствую его дыхание где-то на затылке. - Послушай… - М? - Если ты хочешь, мы можем забрать ее сюда. Я открываю рот, чтобы задать хотя бы пару наводящих вопросов – кого ее, куда сюда, и тут же осекаюсь. Он знает. У меня холодеют руки, краснеют щеки. Кто ему сказал – не суть. Как он будем ко мне относиться после всего этого? Я ведь мать-кукушка, ужасное и эгоистичное существо. Он возненавидит меня? Будет презирать? Перестанет считаться с моим мнением? По моим волосам мягко скользят его ладони. Что мне делать? - Это ведь из-за нее ты уехала тогда? - Да. - Я был уверен, что это был мужчина. - Я знаю. - Ты хочешь, чтобы она сюда переехала? - Нет. Пока нет. Мне душно, мне хочется кричать, мне хочется орать и выть в голос. Он не должен был узнать так. Однажды я бы ему сама рассказала. А теперь – это ведь все оправдания, не более того. Мне стыдно, на позвоночник давит всем телом навалившийся Мён, в груди колотится и рвется наружу страх. Я не хочу, чтобы сейчас все закончилось. О боже, я вообще не хочу, чтобы наши отношения заканчивались. А ведь я уже ничего не могу сделать. Подлизываться к Мёну – провальный метод, просить прощения – тоже. Он обнимает меня, потому что ему жаль времени, на меня потраченного, или потому, что хочет свернуть мне шею? - Пошли внутрь, я чаю приготовлю, - если он откажется, я пропала. О боже, только бы он согласился, только бы… - Давай лучше вина? Ночью, уже после того, как красноватые грустные глаза Мёна закрылись где-то в районе моего икеевского пятидесятидолларового дивана, я видела сон. Моя зеленоглазая малышка поет песню. Фальшивит она точь-в-точь как я – и на высоких, и на низких нотах, но очарование, доставшееся от отца, позволяет забыть об этом напрочь. Она поет так умильно и непосредственно, что я начинаю смеяться. Откуда-то из недров кармана появляется камера. Я снимаю песню, чтобы однажды показать ее бабушке, чтобы самой себе в маленькую отдельную папку сбросить и открывать в периоды ненависти к миру. И чтобы еще раз доказать себе, что я нормальная мать. Малышка улыбается мне в объектив, я улыбаюсь ей, пусть даже она это вряд ли увидит. Внезапно изображение ребенка на экране пропадает. Я смотрю на камень – вот же она, передо мной. Почему камера не видит ее? Я же вижу! Она же здесь! Тут! Вот она! Я кричу в голос, зову ее по имени, но ничего меняется. Я запускаю отснятое видео на проигрывание. Щелк. Голос есть, камень есть, закат есть, малышки нет! Мои рыдания прерывает судорожное «успокойся, ну что ты так». Я открываю глаза. Надо мной стоит Мён и держит меня за руки. Конечно, это был сон. Успокойся, дорогая. Каждую ночь ты видишь кошмары, каждую ночь ты орешь, как резаная. Просто сегодня рядом с тобой Мён, тебе нельзя орать, ты что, не видишь, какие испуганные и несчастные у него глаза? Он не должен ни видеть тебя такой, ни начать за тебя волноваться. Ты и так принесла в его жизнь слишком большое количество разных страстей. Надо попробовать не спать до утра. - Ложись здесь, на фоне моего дивана ты смотришься как английская королева в студенческой столовой. *** Сынхо зол на эту кукушку-предательницу почти месяц. Как ни странно, создается ощущение, что она этому даже рада. То и дело кажется, что ей куда проще общаться из позиции подчиненная-начальник, а не друг-друг. Осознание этого вводит в диссонанс, но подтверждается всякий раз, когда Сынхо пытается перейти на прежние приятельские отношения. Чистые глаза без малейшего признака сожаления и недоумевающий взгляд – и все старания бесполезны. Словно она хочет, чтобы он был зол на нее. Сегодня холодно. Январь берется за Сеул стальной морозной хваткой, хотя завтра обещают потепление. Где-то в гардеробной ковыряет сломанную полку мастер, а Рю ему помогает. Сынхо слабо представляет, чем она может помочь. Гвоздик подержать? Сказку рассказать? Воды принести? Стук-стук-стук. Бам-бам-бам. Переговоры. Мастер посмеивается. Чему он там смеется? Внезапно в гардеробной слышится падение чего-то большого, отчего начинают звенеть все стекла в доме. Сынхо срывается с места. До гардеробной шагов десять. Когда он распахивает двери, внутри уже охает и извиняется мастер. Полка с книгами, полностью развернутая, лежит плашмя. Рю стоит в полный рост на одной ноге, спокойная, но с искаженным лицом, и, как только Сынхо залетает внутрь, чуть съеживается. Он переводит взгляд вниз, все еще ни черта не понимая, но и не задавая вопросов. Рядом причитает мастер, метаясь между ним и Рю, то и дело извиняясь и предлагая оплатить счет за лечение. - Где? – задает единственный вопрос Сынхо. - Нога. Рю, чуть скривившись, вытаскивает из-за правой левую ногу. Черные брюки. Черный страз странной формы. Стоп. Она не носит украшений, тем более на одежде. Сынхо подходит ближе. В ноге Рю торчит нож. Черная рукоятка торчит и пошатывается от каждого движения. - Он неглубоко вошел. Я достану, но мне нужна вата и бинт. Пятна крови плохо отмываются из швов паркета. Дальше все происходит автоматически, словно по заранее утвержденному сценарию. Аптечка, нож, с которого капает на пол, банный халат, замотанная нога и все никак не прекращающееся кровотечение. Сынхо вытирает пол салфетками, на них остаются коричневато-красные следы. Его здорово мутит. Ей повезло, что она была в брюках. Но почему она сидела именно там? Если бы хотя бы на пять сантиметров налево или направо, нож пошел бы по касательной и вообще не задел бы. Сынхо вышвыривает последние салфетки в пакет для мусора, хватает его и идет на кухню. Там с идеально расставленной дизайнером композиции он хватает эти злосчастные японские ножи и вышвыривает к салфеткам. Ничего хорошего от них так и не было ни разу. Они приносят неудачу, однозначно, пусть Сынхо и не слишком верит в приметы. Мешок – на завязки. Руки – помыть. Бокал с чем-то алкогольным на столе – выпить. Виски. Рановато для такого крепкого алкоголя, но не выплевывать же. В кармане в который раз вибрирует телефон. Да, конечно, репетиция. Ты должен был выехать на нее уже час назад. Подождут. Сынхо берет из бара бутылку и идет в гостиную. На красном диване, вытянув ноги перед собой, и с очевидно расстроенным лицом, рассматривает порванные брюки Рю. - Где мастер? - Свалил, извиняясь в каждом предложении. Куда делась его злость и обида? Он совершенно о них забыл. Она, кажется, тоже забыла о том, что ей положено держать дистанцию. - Болит? - Не очень. Я привыкла. - Кровь не останавливается. - У меня с этим плохо. Просто подожди. - Я хочу тебя пригласить на ужин. Он произносит это внезапно сам для себя. Ужин? С чего бы это? Однако прямо сейчас он отчетливо понимает, что да, он очень хочет с ней поужинать где-нибудь в дорогом и пафосном ресторане. Рю чуть удивлена, впрочем, она должна же была уже привыкнуть к тому, что Сынхо меняет тему разговора чаще, чем улыбается. А улыбается он постоянно. - Тебе надо кого-то испугать? - Нет. - Хочешь надо мной постебаться? - Нет. - Надо заставить очередную пассию приревновать? - Нет. Я просто хочу с тобой поужинать. - Форма одежды – парадная? Так и скажи, хочешь увидеть меня в платье раз в год. - Черт, меня раскрыли. Что же делать? - Смирись. Все равно я буду в брюках. - Ну уж нет, лучше я сам себе что-нибудь подберу. - Я боюсь представить, что ты хочешь на мне увидеть. Давай твои фантазии оставим на потом, я надену что-нибудь из своего девочкового гардероба. - Знаю я твой девочковый гардероб. Ни одна женщина в здравом уме не наденет то, что ты называешь платьем. Хм, я схожу за ватой, кровь все хлещет. - Да все нормально, не мельтеши. Совсем царапина, в школе это за травму даже не считали. А ты носишься над ней, словно я сломала руку. И вообще, Сынхо, тебе не нужно на репетицию? - Н-да, благодарность так и хлещет. Фантастика. - Только не говори, что ты удивлен. Я разочаруюсь. - Ходить сможешь? - Куда я денусь. - Тогда чтобы завтра в семь вечера была на месте. Адрес пришлю. И бога ради, не надевай позапрошлогодние коллекции. Ты же знаешь, мне нужно поддерживать имидж. - Понятно. Надену прошлогоднюю. - Э! Не нервируй меня чересчур. Надо деньги – скажи. - Хозяин подарит добби носок! Она сидит с довольным лицом, как сделавшая пакость любимая кошка, в куче окровавленных салфеток и с хитрым прищуром. В Сынхо борется два острых, противоречивых желания – хорошенько ей всыпать или заржать. Но склоняться к чему-то одному скучно. И он просто смотрит, сдерживая смех. - И вот кто ты после этого? Ты знаешь, как обычно радуются подчиненные, когда начальство тащит их в дорогой ресторан? - Хозяин подарит добби чай с бутербродом! - Коза, господи, какая коза! - Что ты, я овен по гороскопу. Овца, не коза. - Одним словом, животное. - Добби с хозяином не спорит, добби подчиняется. - Я ушел. *** - Вы в жизни еще очаровательнее, чем на экране. Дадите автограф? Сынхо поднимает глаза. Алое платье с пайетками бликует и переливается. Когда красная пелена спадает с глаз, становится очевидным, что в платье Мари, и она улыбается ему. Опять похорошела. Исправила нос? Добавила подбородка? Интересно, ей хватает денег на еду, или спонсоры все предоставляют? - Ты все хорошеешь. - Спасибо, - она не чувствует подвоха, ясно улыбается и чуть встряхивает копной волос. Движение заученное – они снимались вместе в рекламе шампуней, три часа непрерывной тряски. К концу съемок голова отваливается и чуть кружится, того и гляди, пойдет по резьбе и отвалится, как в детской игрушке. – Ты один? - Ты думаешь, я могу быть один? - Ты прав, я тоже не одна. Кстати, шрама почти не видно. - Я знаю. - Как твое начальство это пережило? – она незаметно, словно ее сморило от усталости, устраивается напротив. Ее никто не приглашал. Интересно, ее это вообще не волнует? – Я тут присяду, ты же не против? - Сначала сделать, потом спросить. Как обычно. Всегда прокатывает? - Практически. Я закурю. - Валяй. Официант приносит бокалы, меню. Надо отделаться от нее сейчас же, потом проблем не оберешься. - Тебя что, кинули? Чего одна? - Да нет. Я сегодня встречаюсь с девчонками из моей бывшей группы. А они, заразы, делают вид, что стоят в пробке. Я всегда опаздывала на репетиции. Отыгрываются. - Так что ты решила заодно поправить репутацию? - С тобой? Ты себя переоцениваешь. С тобой можно ее только испортить. Так что там с историей со шрамом? - Ничего такого. Менеджера лишили премии. Продюсер рвал и метал. Пару контрактов перенесли на потом. Пока не заживет, пользую лошадиные дозы консилера. - А телохранитель твой? - А что с ней? - Ее тоже лишили премии? Уволили? Что с ней? В ее глазах неуемный интерес. Конечно, информацию об этом никуда не выкладывали. Сынхо усмехается. - Ничего с ней. Все как прежде. Мари чуть хмурится: - Ни выговора, ни лишения премии, ни увольнения? Ты святой. - Я? Ты мне льстишь. Я грешен, очень грешен. Мари смотрит настороженно, недоверчиво. Почему, чем более правдивы твои слова и чем более честным ты хочешь выглядеть, тем меньше тебе верят? Просто сказочное везение. Так можно говорить правду 24 часа в сутки. Мари начинает что-то спешно и бурно рассказывать, но Сынхо внезапно натыкается взглядом на мелко вышитую бабочку на салфетке и теряет нить разговора. Бабочки с некоторых пор его завораживают. Недавно ему снился сон. Сны видятся ему редко, едва ли не раз в полгода. А если даже и видятся, то не запоминаются вовсе. А тут – красочный, живой сон. Ночь. Туман. Страшно, где-то в пятках смелость и душа. Внезапно Сынхо успокаивается – к нему идет девушка, изящная и сдержанная, как ленивая кошка. Какое-то пестрое платье, с пятнами и цветами, меняющееся при каждом ее движении, меняющее цвет, форму, структуру. Распущенные по плечам волосы. Какой-то странный и неяркий макияж. Сынхо отчетливо видит ее губы, хотя лица не видит вовсе. Она проходит мимо, не замечая его. Ноги каменные. Она уже прошла мимо. Он чувствует на руке скольжение ее волос, боковым зрением видит шлейф, летящий по ветру, похожий на крыло сверкающей переливистой бабочки. Она проходит мимо, ее надо остановить, схватить, задержать. Сейчас или никогда. Но непослушное тело не двигается. Сынхо не может даже повернуть голову. Он стоит на месте. Горло горит, но не произносит ни звука. Налитые свинцом руки и ноги. Внезапно он понимает, что точка зрения меняется – она поднимается выше, выше. Он видит холм. Оказывается, он стоял на утесе. Вокруг вода и скалы, о камни хлещет море, но звуков не слышно. Пестрая фигура в переливистом платье отдаляется от его тела все дальше. Шаг. Еще один. Обрыв! Сынхо пытается закричать. Он оборачивается на девушку невероятным усилием воли. Раскинув руки в разные стороны, словно пытающаяся взлететь птица, девушка срывается со скалы. Клочок ткани, смутно похожий на бабочку, зацепившийся за кусок камня, секунду трепещет на ветру. Потом приподнимается, преодолевая сопротивление воздуха, и взлетает вверх, куда-то во мрак. Через долю секунды Сынхо просыпается. Теперь он отчетливо понимает, чье лицо он видел. Это была Рю. По спине катится градом пот. Лоб покрыт испариной. Дурной сон, но Рю лучше о нем не знать. Она не любит слушать о чужих снах. - Она просто чудовищно некрасива, да? – Мари разглядывает что-то за его спиной, чуть хитро улыбаясь. – Ужасно не подходит обстановке. - Кто? – Сынхо оборачивается. Впрочем, он уже и так догадывается, о ком речь. Рю стоит у стойки администратора. Все как всегда. Пучок волос на затылке. Угольно-серое платье в пол. Глухое – кроме ладоней и лица все остальное скрыто под тканью. Еще б паранджу надела, невелика разница. Администратор указывает ей на столик с Сынхо, она находит его глазами, кланяется администратору и идет в нужном направлении. Прихрамывает, впрочем, едва заметно. Но Сынхо сразу же видит и начинает злиться. Если у нее так болела нога, надо было отказаться. - Вечер добрый, - приветствие чуть суховато, ну да как обычно в присутствии посторонних. - Добрый, - кивает Мари. – Я вас впервые вижу в платье. - Я ее тоже сегодня впервые вижу в платье за этот год, - кивает Сынхо. - У нас ужин втроем? - Нет, с чего ты взяла? - Ох, как грубо. Я поняла, ухожу. Ни извинений, ни хотя бы искусственного сожаления. - До свидания. - Сынхо, до встречи на следующей неделе! О какой встрече идет речь? Она ее только что придумала, ведь так? Рю устраивается напротив, берет в руки меню, и тут же его опускает. Она зла. У нее что-то случилось. Сынхо понял это еще в тот момент, когда увидел ее взгляд на администратора. Стиль общения с Мари и резкость в движениях это только подтверждает. - Послушай, Сынхо… Ты не хотел бы жениться? - На ком? - На мне.