Перекрёстные жизни

33 Она хотела погладить его по щеке! Подумать только: хотела погладить по щеке Нила, Нила Легана. От осознания этого рука сама одернулась, и пальцы судорожно сжались в кулак. От осознания этого Кэнди решила скрыться в заботе о раненом хотя бы потому, что так было необходимо, приемлемо и вполне понятно в сложившихся обстоятельствах, в отличие от нелепого порыва погладить его по щеке. Но теперь ночь, тишина и относительное спокойствие в госпитале практически в самом центре многолюдного Парижа. Теперь есть время поразмыслить без лишней суеты, не отвлекаясь на дневные дела. И главное, теперь всё встало на свои места: она – это она, и ухаживать за ранеными ее работа; Нил – это Нил, и при всех его минусах в последнее время он вполне сносен; а война – это… война, и если Нил, не восстановившись до конца, погибнет, Кэнди ведь первая будет себя за это винить – не доглядела. Да, правильно всё-таки, что она не позволила прикосновения – той нечаянной слабости: дружеский жест для нее мог бы неверно истолковать он, надумать себе лишнего, и поди потом, разберись. Лучше не нужно. Лучше не стоит. Луна выглядывает из-за туч, поддакивая и подмигивая, и согласно кивая своим круглолицым видом. Совсем немного осталось до рассвета. Совсем чуть-чуть до того момента, когда на смену круглолицей луне придет серая туманная дымка утра, и нужно будет снова сталкиваться с нежеланными… обстоятельствами. Кэнди понимает, что подобная формулировка в какой-то степени нечестна, но вынуждена признать: она не готова пока называть вещи своими именами даже наедине с собственной совестью. Может быть, потому, что честность наложит на нее определенные обязательства? Например, вынудит открыто и однозначно сказать Нилу, что ее не трогают его чувства. Сейчас что-то подсказывает: не стоит пока этого делать. Кэнди уверена: дело в ее ответственности, в том, что она как медсестра прежде всего должна думать о пациенте, а вовсе не о своих чувствах, и если пациенту сейчас лучше тешить себя пустыми надеждами – она согласна. Она поддержит его вместе с его надеждами, чтобы ускорить процесс выздоровления. Конечно же, поддержит! О том, что будет после, Кэнди предпочитает пока не думать. Впрочем, от такого подхода она не становится честнее, в этом и беда. Круг замыкается, как мутновато-белесый ободок вокруг полной, желтой луны. Она готова сидеть так всю ночь напролет, и лучше бы без навязчиво-противных мыслей, от которых начинает болеть голова. Запахнувшись в теплую шаль, подобрав колени, Кэнди прижимается щекой к шершавой оконной раме и закрывает глаза, но даже так она не перестает слышать голос Нила, ослабленный ранением и совсем не похожий на тот, что был прежде: - Кэнди, осторожно. Да, она и сама понимает, что следует быть осторожной. В этом деле осторожность никогда не помешает, да только где ж ее взять? - Осторожно, Кэнди! – повторяет голос Нила настойчивей, и, еще не готовая вынырнуть из грез, Кэнди ощущает его пальцы на своей руке – крепкую хватку чуть выше локтя. - Да всё нормально, - сонно моргает она, - зачем ты встал? Луна всё плывет и плывет в облаках, качает головой. Луна смеется над глупым вопросом. А вот Нил предельно серьезен. - Вывалишься из окна – и что мне потом делать? – не без резона спрашивает он. Кэнди улыбается: - Не пропадешь. - Не уверен. Он уже не так бледен, как в то время, когда лежал без сознания после операции, и немного набрал вес – это она может увидеть даже сейчас. В расстегнутом вороте незатейливой рубахи – вязь шрамов: тонкое кружево, выплетенное войной. Она знает, чего ему стоило ранение, но может лишь представлять, что он ощущает: постоянная боль, опустошение, жажда. Такого не пожелаешь даже заклятому врагу, а Нил давно не враг. Кэнди не хочет продолжать последнюю мысль, потому отшучивается: - А я вот уверена. Такого упорства еще поискать. Ведь и двух месяцев не прошло, а ты уже не просто идешь на поправку, а вполне пригоден к службе. - Правда? – в его голосе отчаянная надежда, такая болезненная и острая, что Кэнди пугается. И теряется с ответом: скажешь нет – расстроится, скажешь да – рванет на фронт. А это допустить никак нельзя, потому что рано! - Правда, - сдержанно кивает Кэнди. – Но всё же на передовую еще не время ехать. Он улыбается как-то бесшабашно, беспечно: - Да ладно тебе! Ты же знаешь: на передовой, если кровь не бьет из раны фонтаном, становишься назад в строй. Как там, интересно, наши парни? Разбили всех фрицев или еще нет? Кэнди вспоминает тот день, когда нашла Легана лежащим в крови и в грязи: туман, рев канонады, трупы повсюду – трупы солдат с разбитой до последнего орудия батареи. Кэнди качает головой: - Вряд ли ты к ним вернешься. Фронт подвинулся, немецкая артиллерия отступает на восток. - Может, и не вернусь, - соглашается Нил, - но вдруг встречу кого знакомого. Он говорит так, словно уже решил для себя: завтра же в бой. И вполне понятно, что в ее сердце зарождается желание непременно опротестовать этот порыв, равноценный самоубийству. - Нет, - заявляет она. Соскакивает с подоконника и, на миг потеряв равновесие, вцепляется в его руку. – Нет, даже не думай! - Это еще почему? – что-то опасное, блеснув, проступает в его взгляде. – Угрожаешь, что ли? - Вовсе нет, просто говорю тебе, как медик. - Не думай, что можешь меня обмануть, девочка-конфетка. Он впервые называет ее так – нелепо, немного пугающе, как ей кажется, и смотрит, словно хочет прожечь в ней дыру. Кэнди неловко. Кэнди неприятно. Кэнди хочет уже закончить разговор, хотя и понимает, что не имеет на это права, пока не удостоверится, что беспокойный раненый никуда не собирается. Возможно, всему виной случай, произошедший буквально на днях: не слушая рекомендаций врачей, бельгийский офицер уехал на передовую с первой же попавшейся оказией, и Кэнди вовсе не намерена сидеть и ждать, когда Нил выбросит нечто подобное. Нужно взять дело в свои руки. Нужно что-то предпринять. Нужно… а тревога не дает покоя… *** Тревога… Кэнди открыла глаза. Да, ей есть о чем тревожиться. В комнате царил полумрак, но из-за плотных штор пробивалась полоска яркого света: видимо, день выдался солнечный и безоблачный. Вставая с кровати, Кэнди прислушалась к себе: жар заметно спал, хотя и не до конца, а вот слабость осталась, несмотря на крепкий и продолжительный сон. Поэтому нельзя засиживаться у Сэма и Бет: нет места лучше, чем дом,* а ей до дома еще много миль пути, и сначала именно с этой задачей стоит разобраться. Наспех выпив кружку горячего молока, предложенную хозяйкой, Кэнди сердечно поблагодарила ее. А потом долго махала старику-хозяину, который вызвался провести гостью до ближайшей дороги. Вокруг лежали поля, сейчас отдыхающие после сбора урожая, и Кэнди вспоминалось детство. Когда-то она, еще совсем малышка, любила гонять по небольшому полю в нескольких милях от приюта - мисс Понни то и дело приходилось искать ее. Затем, чуть попозже, мистер Стив усыновил Тома, и Кэнди, пусть нечасто, но всё же наведывалась к нему на ферму, и там тоже были поля – совсем как эти. А вот поля Европы были другими: смертоносными, черными, страшными. А в Париже и вовсе не было полей – только сады и парки. Кэнди невольно улыбнулась, вспоминая свой сегодняшний сон, вернее, перетекшие в сон воспоминания. Тогда в Париже она даже не подозревала, что ее жизнь уже начала изменяться, что Нил Леган скоро станет частью этой новой жизни. Впрочем, Нил в то время тоже еще не понял, сколь реальны все его желания и мечты. Не в пример нынешней осени тогда была весна – весна во всем, весна обновляющая, весна, исцеляющая старые раны. Раскрывающая глаза. Раскрывающая сердца… *** Цветут фиалки и тюльпаны, и еще какие-то незнакомые цветы с совершенно невообразимым запахом. Здесь, в Париже, создается впечатление, что войны вовсе не существует, что рассказы о войне – всего лишь страшные истории, которыми матери пугают по вечерам непослушных детей. Разумеется, Кэнди понимает, почему городские власти рьяно поддерживают эту видимость мира и благоденствия, но становится как-то обидно за сотни тысяч солдат, умирающих на полях сражений, заживо гниющих в смрадных, грязных окопах. Они с Нилом медленно идут по аллее парка Монсури, и Кэнди, стараясь не думать о плохом, время от времени задает ему всякие вопросы о Париже вообще и о парке в частности. Он старается отвечать, а если не знает ответа, перебрасывается парой-тройкой фраз с прохожими – в такой хороший весенний день почти мирный Париж с радостью высыпал в многочисленные столичные сады и парки. Они вышли, потому что Кэнди настояла: после подобных ранений нужно как можно больше двигаться, и лучше - на свежем воздухе. А теперь Кэнди приходится без умолку болтать, чтобы скрыть неловкость от столь длительной и весьма даже романтичной прогулки. Уже тепло настолько, чтобы ветви деревьев покрылись первой зеленью, но еще недостаточно для того, чтобы зелень приобрела густой, почти изумрудный оттенок. Однако, ветви склоняются легким полупрозрачным пологом, переплетаются, скрадывая солнечные лучи, и эта первая листва еще немного клейкая на ощупь и горьковата на вкус. Наверное. - Послушай, Кэнди… Она только и успела, что на несколько шагов обогнать Нила, присматриваясь к симпатичному кустику у пруда, а теперь замирает, обрывает движение. Она, вероятно, ждала чего-то подобного: отчаянно-решительного возгласа за спиной; разговора, в котором она не хочет участвовать. - Нил, не надо, - с нажимом просит она. И не оборачиваясь, понимает, что он совсем близко, что стоит за ее спиной. - Ты ведь понимаешь, - продолжает Нил, словно не услышал ее просьбы. Ну, или не слушал, – понимаешь, что я тебя люблю. Не можешь не понимать! - Ничего я такого не знаю, - совершенно искренне заявляет Кэнди, и если уж на то пошло, она не преувеличивает: и во время пресловутой помолвки, и даже в бреду после операции Нил говорил многое, но только не это. - Ничего не знаю, и знать не желаю, - добавляет она для пущей уверенности в надежде, что Нил больше не затронет тему. Хотя и понимает, безусловно: этого не случится. - Значит, я говорю тебе сейчас! – продолжает настаивать Нил. – Люблю, слышишь? Я когда-то хотел тебя забыть, мечтал тебя забыть, но теперь понимаю, что никогда не смогу. Ты здесь, Кэнди, глубоко-глубоко здесь! Он бьет себя в грудь – туда, где бьется сердце, но больше туда, где, как ей известно, шрамы разукрасили тело причудливым неровным узором. Она бы предпочла не знать обо всем этом или хоть не вспоминать. - Не думаю, что ты понимаешь, о чем говоришь, - вздыхает она, отвечая скорее своим мыслям, чем его словам, но он взрывается, как выпущенный из пушки снаряд: - По-твоему, я что – идиот? Не понимаю, что чувствую к тебе? Да ты мне сердце рвешь уже два года, Кэнди, я жить без тебя не могу, а ты считаешь… это ошибка? Подобное можно прочесть в книгах о любви. Ну, или в спектакле услышать – соответствующее воспоминание приходит на ум, но не жжет болью, как раньше, она переболела. Только здесь, сегодня не литературный вечер и не театральные подмостки, и произнесенная в пылу спора речь кажется слишком пафосной, звучит слишком не по-настоящему. - Ты ошибаешься, Нил, - старается быть мягкой и тактичной Кэнди. – Просто слишком много благодарности накопилось, а еще вспомнилась наша неудачная помолвка – и вот результат. Он морщится, качая головой: - Помолвка… благодарность… - и вдруг, вскинувшись, сжимает ее плечи. – От какой благодарности, чтоб тебе, меня трясло в окопах под Камбре, когда я тебя не то, что здесь не встречал еще, - когда я знать не знал, что ты тоже пошла на войну? Или, может, помолвка, самое ужасное унижение в моей жизни, стала предметом для благодарности? Кэнди смотрит в его глаза, горящие и темные, почти черные в тени деревьев, в ярости страсти. Этот Нил Леган не похож ни на усталого солдата, ни на обреченного раненого, этот Нил Леган во многом походит на себя прежнего, и все же… немного другой. - Отпусти меня, - пока еще дружелюбно просит Кэнди. – Пора возвращаться в госпиталь. Но он едва ли слышит – лишь сильнее сжимает ее плечи, лишь чаще дышит. - К черту госпиталь! – скороговоркой шепчет он. – Я хочу знать, хочу быть уверенным, что мы еще увидимся. Говорит, как прощается. И ей хватает ума выдохнуть одно короткое: - Зачем? - Потому что я тебя люблю, потому что не могу без тебя. Ну что он заладил? - Нил, зачем тебе это? Мало хлопот было там, в Чикаго? Послушай, сейчас ты изменился, стал почти другим человеком, и теперь сможешь… - Да на кой мне меняться, если рядом не будет тебя? – его голос охрип, и звучит так же грубо, как грубые слова, срывающиеся с губ. – Почему, почему ты не понимаешь: это для тебя, это потому что ты рядом, потому что я тебя люблю! - Я тебе не верю. – Ответ на диво короток и спокоен. Она вообще выглядит и говорит куда спокойнее, чем могла бы. Зато он кипит и бушует, как ураган: - Просто ты не хочешь верить, не хочешь слышать меня! - Может быть, и хочу, но не могу. – Здесь тоже есть доля правды, в этом-то Кэнди в состоянии себе признаться: скажи ей о любви кто-то другой, ей бы польстило, может, даже позабавило. Было бы приятно. Но с Нилом она… - Не можешь себе позволить, - насмешливо произносит он, завершая ее собственную мысль. Поразительно, как он сумел так хорошо разобраться в ней, когда ей самой трудно во всем разобраться? Осознание того, что даже их мысли идут в одном русле, так сильно раздражает, что Кэнди кричит, не подумав: - Говоришь о любви, а сам? – вырывается, наконец, из его рук, не вспоминая о ранениях, не размышляя о последствиях. – Да ты хоть право на это имеешь?! Ты – который никогда и никого не любил, кроме самого себя, ТЫ имеешь право называть любовью детскую обиду на то, что у тебя отняли желанную игрушку? Глупую обиду на ту, что отказалась быть твоей завернутой в яркую фольгу конфеткой? Он, кажется, не ожидал такого. В какой-то степени он такого даже не заслужил – это она не смогла удержать старые обиды. - К-кэнди, - сбивчиво, виновато шепчет он, отступая, и она уже готова по привычке вздернуть нос, развернуться и уйти отсюда восвояси. Но вдруг посреди ясного весеннего неба, посреди тихого апрельского дня, посреди почти мирного города гремит взрыв. Огонь, дым, земля – всё столбом поднимается к небу, и уши закладывает от грохота – снаряд упал не так уж и далеко, в соседнем округе, а то и ближе. - Парижанка! – только и успевает крикнуть Нил, мгновенно реагируя на обстрел, бросаясь вперед и падая. И закрывая ее собой… * «There is no place like home» (дословно «Нет такого места, как дом», ср. русск. «В гостях хорошо, а дома лучше»)