День десятый

Я не узнаю свое тело. Прежде оно было гибким, как ивовая ветвь, и подчинялось мне. Теперь оно такое твердое и непослушное, что его вряд ли получится согнуть – разве что сломать. Каково тебе было бы переживать все это самому, предатель, называвший себя другом? Я посмотрела бы на это. О, как бы я посмотрела! Сейчас не время для гнева, леди Моргана Корнуэлльская. Гнев отвлекает от главного, рассеивает силы. Я ничего не знаю ни о магии, ни о магическом исцелении. Все, что я умею, - это перевязывать раны. Правда, этому меня научили действительно хорошо. Великий Дракон дал мне подсказку и в то же время не подсказал ничего. Я не знаю, с чего следует начинать, я пытаюсь расслышать собственное сердце, и успеваю испугаться до того, как, наконец, раздается его удар. А потом снова гнетущая, мертвая тишина. Как же слабо оно бьется... А вдруг мне только кажется, что оно бьется, а на самом деле я уже превратилась в бесплотную тень и обречена вечно блуждать по коридорам и анфиладам королевского замка, в бесконечной череде арок и лестниц, пока обо мне не забудут вовсе? Я чувствую, как цепенеет от этой мысли мой разум, и перестаю сознавать, что происходит вокруг. Нет, это еще не конец. Сначала вокруг меня клубится чуть теплый сизый туман, а потом сквозь него пробивается ко мне женский голос, становится все ближе и ближе. Он более глухой и низкий, чем обычно бывает у женщин, и под его звуки туман меняется, обретая очертания и цвета. - Давай попробуем снова, дитя, - черт лица той, что говорит, я не могу уловить, хотя туман уже совсем рассеялся. Что-то мешает мне, так обычно бывает, когда воспоминание спрятано слишком глубоко. Она обращается не ко мне, а к маленькой заплаканной девочке, которая сидит у нее на коленях. Я не умею определять возраст детей на глаз, но девочке, должно быть, не больше трех. - Ты слишком торопишься, так заклинание исцеления ни за что не сплести. Не гонись за словами, запомни, что основа всего находится здесь, - она кладет руку девочке на грудь, а я почему-то чувствую это прикосновение. У нее теплая ладонь, и это тепло, кажется, проникает до самого моего сердца. Девочка всхлипывает, и женщина вытирает ей слезы. - Не надо отчаиваться, взгляни, у тебя ведь получилось остановить кровь. - Вивиан? - это голос моего отца, а вот и он сам появляется на пороге и проходит в комнату, такой, каким я помню его - широкоплечий, с буйной светлой шевелюрой, уже тронутой ранней сединой, высоченного роста. Чтобы помочь ему застегнуть плащ, приходилось взбираться на стол, и мне нравилось, как потом он хватал меня в объятия и на руках нес до порога. Он стоит, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, как во всех моих воспоминаниях, и почему-то хмурится. - Вивиан, - недовольно повторяет он. - Что на этот раз? - Моргана порезала руку, - отвечает женщина. Девочка протягивает к моему отцу руку ладонью вверх, там, действительно, небольшой порез. - Но кровь мы уже заговорили. Вивиан. Я смотрю на нее во все глаза, как будто у меня открывается некое внутреннее зрение, помогающее наконец собрать черты ее лица воедино. Мне было три года, когда во время мора, унесшего жизни половины жителей Корнуэла, умерла и моя мать, герцогиня Вивиан. Я ее совсем не помню, помню только отца, обезумевшего от горя и проклинающего богов, и мрачный Тинтагель, погрузившийся в пучину отчаяния вместе с ним. Горлойс запер все ее комнаты, ключи носил при себе, а в ответ на все мои попытки заговорить о матери угрюмо отмалчивался. Слуги говорили, что она помогла многим, а себе уже не смогла помочь. Они объяснили мне, что моя мать теперь с богами, потому что такие, как она, нужны богам в первую очередь. Тогда я не понимала, что они имеют в виду, и тосковала по ней, так тосковала, что плакала несколько дней кряду, когда потеряла ленту, которой она завязала мои волосы в последний раз. Мне не раз говорили, что я очень похожа на свою мать, и, все-таки, пройди она мимо, я не смогла бы узнать ее. Теперь я вижу ее ясно, как если бы смотрелась в зеркало. Что за механизмы держали мою память на замке все эти годы и что на этот раз заставило их остановиться или провернуться в другую сторону, наверное, я не узнаю никогда. У Вивиан мои волосы - черные, перехваченные лентами, мои светлые, чуть тронутые зеленью, глаза, мое лицо, только старше. Ее домашнее одеяние - домотканая рубаха, поверх которой просторное платье приглушенного бордового цвета, сверху донизу расшитое кельтскими трикветрами, а на запястьях у нее браслеты со знаками Богини-Матери. Значит, девочка, которую она держит на коленях, - это я. Я сажусь прямо на пол, чтобы лучше видеть Вивиан, я не могу на нее наглядеться, и нежность, острая, как нож, вспарывает мне грудь, а потом когтистой лапой вцепляется в горло. «Мама, - задыхаясь, повторяю я про себя, не зная, что еще нужно добавить, слова неясно плещутся внутри меня, но не находят выхода. - Мама, мама!» - В таком случае, надо перевязать, - тем временем говорит отец. - Так она никогда ничему не научится, Гор, - леди Вивиан смотрит на него в упор. В ее светлых глазах нет страха. Мой отец качает головой. - Ведь я не раз просил тебя никогда не делать этого, - негромко говорит он. - Это опасно, Вивиан, для тебя и для Морганы. - По-настоящему опасно одно, Гор, - быть в неведении о своих силах. - Я вовсе не уверен, что спасу вас обеих от безумия Утера, - бормочет отец и косится на девочку, на меня. В его глазах страх. - Это Утера надо спасать от его безумия, - моя мать прижимает девочку, сидящую на ее коленях, к груди, а я чувствую тепло ее объятий, мягкую ткань платья, ворс щекочет мне ухо. Мама, мама. - Раз уж она унаследовала мою силу, Гор, она должна уметь использовать ее, она должна уметь защитить себя. - Твоя сила, Вивиан, - это верный путь к смерти. Моя мать терпеливо вздыхает, хотя глаза ее чуть темнеют. - Неужели бы боишься? - Только не твоей силы, моя любовь. - Гор, мы спорим об этом не в первый раз, и не в первый раз я повторяю тебе: ты не всегда будешь рядом, а что будет, если она не найдет себе другого защитника? Мои губы шевелятся, когда девочка произносит: - Папа, мама, зачем вы ссоритесь? Они мгновенно умолкают, обменявшись еще лишь одним взглядом. - Мы с папой спорим, кто сильнее любит тебя, дитя, - Вивиан целует девочку, меня, в макушку. - Помилуй Боже, я еще и не люблю собственную дочь! - Горлойс всплескивает руками, разворачивается и выходит из комнаты, бормоча себе под нос что-то о ведьмах. - Гор, - смеется ему вслед моя мать, - это ты вечно теряешь голову от ведьм! Но на этот раз, по крайней мере, ты выбрал правильную. Девочка, я, тоже хихикает, просто потому, что смеется ее мать. И прячет лицо в складках бордового одеяния. Кажется, порезанная рука уже совсем не беспокоит ее. - Давай попробуем еще раз, - говорит моя мать, и мне кажется, что Вивиан видит меня, потому что она говорит все это, глядя на меня, такую, какая я есть сейчас. - Прислушайся к своему сердцу, дитя, поймай его ритм, представь, что ты - часть его. Твоя сила рождается в сердце, нужно только представить и направить ее. Слова придут сами, а могут и не прийти, ведь дело не в словах. Только не бойся. Ее голос становится тише, лицо начинает размываться. Я протягиваю руки, я пытаюсь ухватиться за ее руки, за ее одеяние, удержать ее рядом с собой еще совсем немного времени, мама, мама, нет, нет, слишком быстро! Но только проваливаюсь обратно, к моему неподвижному телу, в котором едва теплится жизнь. Давай попробуем еще раз, дитя. Я веду счет мгновениям от удара до удара моего сердца. Значит, то, с чего я хотела начать, было правильно. Меня уже учили этому, нужно было только вспомнить. Семь. Я приноравливаюсь к ритму, пока не чувствую, что начинаю растворяться в нем. Это оказывается непросто, и когда у меня все-таки получается, я испытываю восторг ребенка, который сделал первый шаг. Представить и направить ее. Представить. Что я чувствовала каждый раз, когда, вопреки всем снадобьям Гайюса, моя магия прорывалась наружу? Я видела однажды в зеркале, как в моих глазах при этом вспыхнул бело-золотистый свет. И каждый раз я боялась. Страх, впитанный мной с детских лет, страх перед проклятием, в которое превратился мой дар благодаря Утеру. Я забываю прислушиваться к ритму и сбиваюсь. Все нужно начинать заново. Главное, не испугаться сейчас. Нужно просто еще раз нарушить запрет. На счет «семь». Каждый удар - это волна, это моя сила. Удар за ударом я представляю ее себе. Это моя сила, она цвета старого золота, затем светлее, того цвета, которым вспыхивали мои глаза, и белый огонь пронизывает ее насквозь. Я отпускаю мою силу на волю. Всю, сколько есть. Не знаю, сколько времени проходит, но кровь вновь начинает течь по моим венам, вопреки яду, который сжигает белое пламя и смывает золотистый поток. Но это больно, как больно! Никогда я не чувствовала такой боли, как сейчас, когда ко мне возвращается жизнь, мне кажется, что мое тело снова и снова проходит через мельничные жернова, пока не будет стерто в пыль. Как же больно… Как же страшно! Страх! Произнесенное, это слово многократным эхом отдается в моей голове и... Она... оно хлещет сквозь меня, переливается через край, неостановимым, неконтролируемым потоком, поток меняет цвет, из бело-золотого становится черным, непроглядным и ледяным, страшно, боги язычников и христиан, как же страшно! Я не умею управлять всем этим, меня сносит, валит с ног, я барахтаюсь, выныриваю и снова тону, холодно, темно. Чистейшая в своей черноте неуправляемая сила, подгоняемая моей отчаянной жаждой жизни и моим дремучим страхом. «Мама! - зову я, захлебываясь этой тьмой, ужасом и отчаянием. - Мама!» И все исчезает. Но мое сердце бьется. И я дышу, неглубоко и неумело, словно успела разучиться за прошедшие бесконечные часы. Я никогда не думала, какое это счастье – дышать. Когда я открываю глаза, то вижу, как солнце опускается за башни Камелота, но даже этот, уже приглушенный, свет режет мне глаза, приходится зажмуриться. Я, все-таки, увидела то, до чего уже не должна была дожить. Я чувствую, как Гвен трясет меня за плечи и зовет по имени, но ничего не могу ей ответить, только открываю глаза и молча смотрю на нее. Гвен разжимает руки, отшатывается, прижав ко рту пальцы. - Гайюс! - не своим, враз охрипшим голосом зовет она, не отрывая от меня взгляда, потом бросается к двери, распахивает ее и кричит в коридор: - Гайюс! Артур! Она очнулась! Мгновение, или два, тишины, а потом их сразу становится слишком много. И слишком громко. Они толпятся вокруг, нависают надо мной, наперебой выкрикивают что-то - Артур, Мерлин, Гвен, Гайюс - пока голос Утера не перекрывает все прочие звуки. Я смотрю на Артура, его лицо разбивается, как стекло, и снова собирается из осколков. Он кривится, как будто вот-вот расплачется, пока Утер хватает меня за плечи и слегка приподнимает, чтобы прижать к груди. Я чувствую, как мне на скулу, почти возле самого уха, падает слеза. Не стоит плакать, мой король, это ваша Моргана... Мне бы тоже хотелось заплакать, но сил нет даже на это. - Дитя мое! - восклицает Утер. - Она очнулась, она будет жить! Благодарение небесам. Моргана, - он слегка встряхивает меня. - Моргана? Вместо ответа мне удается только разлепить спекшиеся губы, и радость в глазах Утера сменяется неподдельным ужасом. - Почему она молчит, Гайюс?! С ней все в порядке?! Придворный лекарь присаживается рядом со мной. - Уложите ее, сир. Моргана, вы слышите меня? - я опускаю ресницы в знак согласия. - Следите за кончиком пера. «Ну это же смешно, Гайюс», - хочу сказать я, но не могу издать ни звука. Что ж, буду смотреть за пером. Влево, вправо. Вниз и вверх. - Зрение и слух в порядке, - отмечает лекарь. - Проверим чувствительность конечностей... Я чувствую, как он слегка колет иголкой мои пальцы на ногах и на руках. Я морщусь и пытаюсь отдернуть сперва руку, потом ногу. Пытаюсь. - Чувствительность тоже в порядке. - А ее разум? - с беспокойством интересуется Утер. - Почему она не говорит? Может быть, она нас не узнает? Тут бы насмешливо бросить: «Да я разумнее всех вас, вместе взятых!». - Я - леди Моргана, - проговаривать собственный титул полностью сейчас кажется мне невозможным. Я слаба, как котенок, и слова звучат не громче шелеста листвы на легком ветру в ночи. - Как видите, сир, ее разум не пострадал. Полагаю, она просто очень ослабла за прошедшее время. Я поворачиваю голову, цепляясь пальцами за складки одеяла, протягиваю руку к принцу. - Артур… Гвен бросает на него радостный взгляд и сжимает его руку, но Артур не замечает этого. Он смотрит только на меня. И улыбается. Как же светло он улыбается… - С возвращением, - говорит Артур и наклоняется, чтобы поцеловать мне руку, а я пытаюсь пожать его пальцы в ответ. - Все? - тихо спрашивает Мерлин за его спиной, недостаточно тихо, чтобы я не расслышала. - Ты раздумал проклинать Камелот? Я сейчас даже разозлиться на него не могу. - Да, с возвращением, мое дорогое дитя, - дрогнувшим голосом вторит сыну Утер и приглаживает мои волосы. - Мерлин, - не оборачиваясь, произносит Гайюс, - подай мне питье из кувшина. Питье! Я не вижу, что Мерлин делает с кувшином, зато вижу отражение своего ужаса в глазах Артура. А потом, не отрываясь, смотрю на чашу в руке Мерлина, смотрю, как он передает ее Гайюсу. Сейчас так легко убить меня. И помешать будет некому. И винить тоже будет некого. Я приоткрываю губы, но слова заперты в горле. Артур спокойно перехватывает чашу и отпивает несколько глотков. Выжидает и передает Гайюсу. Питье теплое, почти безвкусное, но запах слабо отдает ромашкой и шиповником. Я выпиваю все до капли и закрываю глаза. Утер еще гладит меня по голове, и мои волосы цепляются за перстень с гербом Пендрагонов на его указательном пальце. - Давайте оставим ее в покое, - громко говорит Артур. Я даже с закрытыми глазами чувствую, как он смотрит на меня. - Разве вы не видите, что Моргана устала? Они соглашаются, по-прежнему громко и наперебой, и, наконец-то, выходят. Гайюс наказывает Гвен заглядывать ко мне не реже, чем через каждые два часа, дает еще какие-то наставления... Я уже не слышу. Совершенно опустошенная тем черным потоком, я лишь гадаю, что за силу я пробудила в себе. А еще мне в самом деле нужно поспать.