Моя неприличная Греция

Вот, казалось бы, живи себе не тужи Аидушка с распрекрасной супружницей после всех этих передряг, но и тут не подфартило. Девица быстро пообвыкла за пару столетий и дошла до мысли, что теперь не третья слева в крайнем ряду на общей олимпийской фотке, а как никак сама царица. Сдружилась Персефона с одной разбитной замужней товаркой — той самой Афродитой, а та и давай подучивать молодою подругу, как в этой жизни получше обустроиться, да все ее блага вкусить. Мол, ты, конечно, дорогая Персефона, замужем, и Аидушка твой, положа руку на сердце, не рахат-лукум чисто внешне, но это же не смертный приговор. Муж — он дело такое, не стенка, и пододвинуть можно. Я, вот тоже замужем за красавцем неписанным (напомню, супругом Афродиты был хромоногий и уродливый Гефест, получивший ее в жены обманом), но все как у всех, первый официальный любовник, второй, третий. Четкий график, расписание приемов. Други, не знаю, как у вас, но у меня мнение об Афродите, чем больше я узнаю ее биографию, складывается вполне определенное. Та еще дамочка была, гулящая, но не буду отвлекаться, как говорится, сердце красавицы склонно к изменам и переменам. В общем, принесла как-то раз богиня любви и красоты младенца в подземное царство. Персефона опешила: «Ты чтой-то нагуляла не от мужа?!» Афродита такая: «Да, нее. Была там одна смертная. Она подчиняться мне отказалась, вот я ее в собственного отца и влюбила. Ну, не без помощи Эроса, конечно. Вот девчушка и понесла… наказание. Дорогая, будь добра, приласкай малютку, обогрей до поры до времени, а там и разберемся, что делать дальше. Дитятко Адонисом звать». Вот так незаметно пролетело еще восемнадцать лет. Глянула как-то Персефона на подросшего малютку и поняла, что и точно пришла пора приголубить и обласкать. Вышло, конечно, не совсем по-матерински, но уж как получилось. И не точно чтоб адюльтер и походы налево у греческих богов были чем-то эксклюзивным, но Аидушка занервничал, когда понял, что в затылочной части отрастает что-то твердое и ветвистое. Оно, конечно, когда у соседа и брата такие же новообразования на голове, с одной стороны, успокаивает, но стресс-то олимпийский все равно остается, а тут как на грех под руку Тантал подвернулся, вот Аид первый раз пар и спустил. Вьюнош сей борзый был смертным сыном Зевса от левака и до того, как попасть в подземное царство, умудрился достать весь Олимп. Приходил к богам на пиры, как к себе домой, хлопал панибратски по плечу, топтался по сандалиям и хлебал амброзию как воду. Мало того, потом хвастался смертным, что в покои папахена дверь с ноги открывает, а божественный напиток ему сам Ганимед как простой служка подносит и спасибо потом говорит за то, что не побрезговал. Обнаглел Тантал и до того, что подговорил своего дружбана Илиса спереть золотую собаку, охранявшую вход в пещеру, где родился Зевс. Заглянул как-то громовержец в собственный роддом и офигел: охранная сигнализация не тявкает — выносите, люди добрые, из дома, что хотите. Позвал тогда Зевс Меркурия в кроссовках на волшебной подошве и приказал: «Делай, что хочешь, но собачку верни». «Дак, чего же ее искать-то, если все и так знают, кто свои ручки смертные к пропаже приложил?» — пожал плечами гонец. «Да ты гонишь! Это все зависть в вас говорит, что сын земной у меня такой красивый и ладный вышел, будто богом родился», — распсиховался громовержец. Делать нечего, пришлось Меркурию на землю пехать, в царство Тантала. Тот стоит, дверь на цепочке держит: «Чего, гонец, приперся? Аль потерялось что — так следить надо за вещами, когда в помещение входишь. Не в труд кроссовки-то бессмертные о землю грешную протирать?» «Да, не говори, собачка тут такая золотая не пробегала?» — сморщился Меркурий от наглости. А из-за двери: «Тяв-тяв-тяв». Услышал Зевс любимого песика и тоже на землю метнулся: «Сынуль, ты че робишь-то?!» А Тантал бух на колени: «Ой, папахен, извиняюсь. Решил проверить, точно ли вы, боги, все знаете!» Простил Зевс земного сына для первого раза, хоть и атата сделал. А дальше — чем глубже в лес, тем толще партизаны. Решил Тантал позвать бессмертных на свой пир на землю. И велел приготовить особое угощение — собственного зажаренного сына Пилопса в качестве второго. Только прикоснулась губами Гера к кушанью, как сразу яство на землю выплюнула и на выход с вещами побежала. За ней и все остальные оскорбленные боги устремились — так их еще никто не унижал. Тут и Зевсу уже крыть нечем было. Пришлось отдать Тантала Аидушке на расправу, а того подговорила Гера, ненавидящая пасынка от земной женщины. Пообещала богиня царю мертвых за мстю жуткую и страшную наладить подпорченные отношения с другими олимпийцами. Три дня и три ночи ходил Аидушка, перебирая в голове варианты один другого жутче, а потом как заорал: «Эврика!» и к себе домой рванул. С тех пор стоит Тантал по подбородок в воде, но только протягивает губы для глотка, как питье пропадает. Висят над головой у Тантала грозди краковской колбаски, сырок с плесенью чистой слезой наливается, картошечка жареная со шкварочками румяной корочкой манит, хлебушек бородинский аромат источает, но только бывший земной сын Зевса тянется за снедью, как все исчезает. Даже килька в томате и гречка с луком. Скажите, не адовы муки?! «А догадываетесь, за что пострадал Тантал? Правильно, нельзя бесконечно испытывать терпение богов, хоть оно у них и олимпийское», — подытожила Броня. Мне же из всех жертв Аидушки ближе всего пришелся Сизиф. Быть может, за счет гидовского варианта окончания этой истории. А, возможно, и за счет того, что у большинства из нас в крови любовь к плохишам и великим комбинаторами, типа Остапа Бендера. И если этот литературный герой знал четыреста сравнительно честных способов отъема денег, то царь Сизиф попытался всего лишь дважды сплутовать с собственной смертью. И ведь почти получилось. Пришел к Сизифу как-то в гости бог смерти Танатос. Мол, собирайся, царь, в дорогу дальнюю, пришло твое время к речке Стикс прогуляться. А тот: «Вах, уважаемый, куда торопишься? Давай, шашлычок-машлычок под коньячок. Кальянчик, девочки, мальчики, музычка. Один раз живем. Банкет за мой свет». Вот и развесил уши Танатос, а пока развлекался, Сизиф его к стулу цепями и приковал. Смотрит Аидушка в бухгалтерские книги и глазам не верит — дебит с кредитом не сходится. Прибытку новых душ в хозяйстве ноль, а по бумагам, вот они должны быть, как миленькие. Да и просятся эти самые души, особенно больных и смертельно раненных героев и воинов, быстрее от мучений избавиться, только не проходят почему-то в царство. Тогда и послал Аидушка на землю могучего бога войны Ареса, чтобы разобрался, что за фигня творится. Тот Танатоса освободил, Сизифа приволок, но и здесь царь облапошил Аидушку. Велел Сизиф втихаря жене своей родственников на похороны не звать, в газетах некрологи не размещать, ленточки траурные на фотографии не нацеплять, кутью не готовить. А раз так, выходит, живой он по всем параметрам. Тут Аидушка уже не утерпел и взорвался по полной. «Сизиф, ну не охренел ли ты вконец? Ты меня за придурка держишь или как?» А царь опять: «Вах, дорогой, зачем так нервничаешь? Давай снова, крутим, вертим, под каким наперстком? Шучу, уважаемый. Баба моя дура. Не поняла ничего. Отпусти меня на землю, я ей все объясню». А на земле Сизиф вновь зажил счастливо и весело, и совсем уже назад торопиться перестал. Пришлось снова Танатоса отправлять, только чтобы больше царским сказкам не верил, залил ему уши Аидушка воском. С тех пор смерть глуха к людским просьбам, и только лишь самые искренние мольбы могут растопить ее сердце. Про наказание Сизифа, думаю, в курсе все — тащить тяжелую каменюку в гору, и вот, когда дело почти закончено, глыба срывается вниз. «Сизифа наказали за попытку обмануть судьбу и бессмертных богов. Впрочем, есть и другой вариант развития событий. Сейчас меня поймут все, кому посчастливилось иметь в этой жизни любимую работу. В итоге боги как-то пожалели Сизифа, он смог закатить на гору камень, но так впахался с головой в свое занятие, что сам в негодовании скинул камень вниз и начал все заново. А теперь вспомните, что происходит как раз на этой самой работе? Только доделаешь одно задание или проект, как тут же появляется новый, еще более интересный, и вот так крутишься и вертишься от отпуска до отпуска», — улыбнулась Броня. И, пожалуй, единственный, кого пожалел Аидушка, был по современным меркам прям таки Хулио Иглессиас от древнегреческой эстрады, то бишь Орфей. К семнадцати этот пострел успел уже откатать немало гастрольных туров по всей стране, попасть во всяческие скандалы с пьянством и наркотиками, а потом встретил свою музу и по совместительству арт-директора Эвридику. Та смазливого мальчишку еще больше раскрутила, так что на разогреве у него теперь не чурались выступать и мелкие музыкальные божества, да и сам Аполлон заглядывал иногда на вечеринки. Поговаривают, между ними случалось и всякое-другое-третье, иначе как объяснить, что иногда бессмертный бог протаскивал своего протеже на закрытые вип-вечеринки на Олимпе. Только все равно не спасла такая дружба Эвридику. После того, как ее укусила змея, пришел и за ней Танатос, отрезал прядь, усадил в лодку к старику Харону и благословил в дальний путь. Только Орфей быстро просек, что так и до заката карьеры недалеко и тоже метнулся в царство мертвых. И если при жизни Эвридики он пел что-то вроде унцы, то теперь в пути затянул песню жалостливую, тоскливую, ну что-то типа, «Белые розы, белые розы, беззащитны щипы, что с ними сделали снег и морозы, лед витрин голубых». Поет в общем, одной рукой на арфе лабает, а другой к цели гребет, так и переплыли Стикс. Харон расчувствовался, аж девять евро за переправу забыл взять. Персефона рыдает в три ручья, Аидушка сам роняет скупую мужскую слезу от песни жалостливой и молвит: «Проси, что хочешь. Ай, растрогал. Все исполню, слово олимпийца». «Да мне б только Эвридику вернуть, у тебя вон и так целый гарем. Аль слово свое назад берешь?» И только тут сообразил Аидушка, как лоханулся. Правда, спохватился вовремя и, как всегда, вывернулся: «Не вопрос, мил человек. Забирай свою Эвридику, только с одним условием: сам вперед пойдешь, и если до выхода из моего царства не оглянешься назад ни разу, чтобы убедиться в моем слове, то вернешь любимую». А что произошло дальше, тоже все знают. Не утерпел Орфей, и когда шаг до выхода оставался, обернулся-таки, дабы проверить идет ли за ним Эвридика. Вот так и не дошли всего чуть-чуть. «А за что наказали Орфея? Еще раз правильно. За то, что он не поверил бессмертным богам», — завершила свой рассказ Броня уже почти в полной тишине и легких звуках всхрапываний, потому что эта последняя история пришлась уже почти на окончание нашей экскурсии, и большинство туристов уже успели вымотаться за насыщенный день. Мать сладко посапывала на кресле рядом, Венечка сложил голову и слюни на плечо Валерки. А я, под впечатлением от рассказов Брони и полученной за день информации, увлеченно строчил на планше свои путевые заметки и совсем не заметил, как за моей спиной на пустом кресле оказалась сама мадам Чельнальдина. — Слава, твоя мама во время одной из остановок рассказала мне, что ты журналист. И, как я понимаю, ты должен быть хорошо знаком с такой вещью как право интеллектуальной собственности. — Угум, — мрачно кивнул я, холодея про себя и ожидая, что сейчас придется стирать только что записанные втихаря рассказы. По-хорошему, под это самое право как раз и попадала вся ее речь, особенно, если бы без ведома Фрекен Бок, я записал ее на диктофон. Так, еще, конечно, можно было юридически поюлить, что я делал заметки с голоса, но сам-то я понимал, сколько трудов она вложила в свои истории. — Но, знаешь, в древности был такой персонаж, как Павсаний. Он прославился тем, что много путешествовал. И как ты сейчас, перекладывал свои впечатления на бумагу. Он рассказывал не только о местности, где побывал, но и прежде всего, о людях, с которыми встретился. И если в своих записях ты хотя бы боком упомнишь меня, то я думаю, мы вполне можем замять этот инцидент. Я тоже хочу свой кусок славы, прости за тавтологию, — усмехнулась Фрекен Бок. — Ок, — расхохотался я, — я, конечно, не Павсаний, и далеко не Тур Хейердал… — Но кто знает, кто знает… — чуть серьезнее продолжила Броня, — а пока все же постарайся отдохнуть. Мало ли что может случиться вечером. — Например? — озадачился я. — Ну, я, тоже не бессмертная богиня. Но **** упомнила, что вы остановились в отеле ****. А это место известно на всю округу вечеринками народных танцев. И если я еще хоть сколько-нибудь понимаю греческий, то сегодня как раз будет такое… как бы тебе сказать… хммм, назовем, культурное мероприятие. Не думаю, что на него стоит пригласить с собой мать, хотя у родителей и детей складываются самые различные отношения. Но тебе, как молодому человеку, думаю, безусловно, будет интересно. Рядом как раз завозилась «вовремя» проснувшаяся родительница: — Слав, танцы? У нас в отеле будут танцы? Прошу тебя, давай сходим. Я сто лет уже не танцевала. — Мам, ты не поняла? Они могут быть… не вполне приличными, — огрызнулся я, пытаясь тоже аккуратно передать впечатления от нехорошей улыбочки Брони при словах о культурном уровне мероприятия. — Так это же еще и лучше. Что, мужской стриптиз? — окончательно оживилась мать. — Я, конечно, не рассказывала тебе, но о таком, в общем, с детьми и не говорят. Но теперь ты взрослый, и отца рядом нет. Во время студенчества я, Слав, умудрилась попасть на самую скандальную вечеринку в Политехе. Под твист там девицы визжали… — И в воздух чепчики бросали… — Не совсем. Точнее, лифчики, чулки и трусики. Прямо на сцену под ноги исполнителям. А потом было партсобрание… — И как после всего этого ты в советские времена не вылетела из вуза?! — Просто. Видишь ли, в нашей группе учился племянник декана. Это сейчас вы говорите, нетрадиционная сексуальная ориентация и свобода выбора, а тогда это была статья Уголовного Кодекса. И естественно, после того, как ко мне на общих лекциях подсел еще один молодой человек в сером костюме и характерной наружности, и начал интересоваться тем, правда ли родственник декана слишком много времени проводит в мужской компании, я скорбно поджала губы и сказала, что мы давно живем гражданским браком. К тому времени я уже успела побывать замужем и развестись, так что на все интимные вопросы отвечала правильно. Племянник, а его звали Витя, когда дошло дело для разборок, кто был на этой скандальной вечеринке, принес два билета в консерваторию, а еще двое его друзей подтвердили, что весь вечер мы вчетвером наслаждались классической музыкой. — Мам! Ты несколько раз была замужем? — Прости, что ты сейчас спросил? Ах да, и этот племянник декана был чем-то внешне неуловимо похож на Венечку. У него, кстати, сегодня опять с утра было такое несчастное выражение на лице. Как ты думаешь, почему? Может, у него что-то болит внутри? Так мы идем на греческий вечер? Что болело у Венечки по утрам, я прекрасно догадывался, а вот представить себе, какой сюрприз ждет нас на этом, с позволения сказать, культурном мероприятии, не смогло даже мое богатое воображение. И лучше бы это был мужской стриптиз.