Истории Полукруглого Замка

Прах на металлическом подносе был черным и белым. Белого — лишь немного, все остальное — черное. Черной пылью стала белая кожа, белой пылью — черные волосы. Сколько выдержала эта маска? Рин не могла бы точно сосчитать время, слишком мало оно значило для нее. Во внутренних помещениях Твердыни не видно неба и ползающих по нему светил, не чуется перемен холода и тепла в воздухе снаружи… Мерить жизни масок можно было лишь в тех взглядах, что им приходилось выдерживать. Мало какой из материалов отличался достоинствами лорда Нельяфинве, так что в большинстве случаев Рин предпочитала работать в маске, полностью скрывавшей ее лицо. Незачем было позволять материалу глазеть на лицо мастера… Особенно если мастер был женского пола, а материал — обычно мужского. Но все они смотрели, даже теряя сознание от боли и потери крови, даже умирая — смотрели, и маска застывала последним отражением в глазах трупов. Всякого неодолимо тянуло узнать, кто же скрывается за ней, каждый материал таращился изо всех сил, словно думая лишь взглядом проникнуть сквозь маску, пронзить ее до лица. Хрупкое творение, наделенное своеобразным подобием жизни, защищало хозяйку от взглядов, полных боли и ненависти, но само, принимая их на себя, умирало. Истощив свои силы, маска рассыпалась пеплом, и тогда хозяйке приходилось создавать новую. Наверно, другие мастера не поняли бы ее, однако то, что происходило в мастерской во время вдохновенной работы, очень часто было похоже на то, что случается между мужчиной и женщиной, которых влечет друг к другу. Голод был сродни другому желанию, страх и боль различались лишь интенсивностью… Зрелище привлекательного тела и лица должно было радовать того, у кого было право наслаждаться этим телом. Таким — и долгое время единственным — был Джас. Почти такими были игрушки, которые, пусть и не способны были уже испытывать желание и удовольствие, сами могли доставить его тем или иным способом. Наверно, Гортхаур тоже, если бы вдруг заимел такое желание, смог бы не только приказывать Рин надеть маску, но и полюбоваться ее телом, лишенным одежды, и даже воспользоваться им так, как бы ему захотелось… Однако странные любовные предпочтения великого духа вечно служили поводом для опасливых орочьих сплетен, а на вампиршу он смотрел исключительно как на полезного мастера, вспоминая про ее принадлежность к женскому полу лишь тогда, когда она вытворяла что-нибудь, про его мнению, нелепое, вроде уборки в мастерской. Впрочем, то, что большинство окружающих видели в ней в первую очередь жуткого вампира, во вторую — еще более жуткого пыточного мастера, и лишь потом — женщину, Рин чаще всего вполне устраивало. Малыш Тайо, все же вытребованный ею в личные уборщики, по малолетству еще не смог бы увидеть и прочувствовать в ней женскую красоту. Однако почему-то сейчас обретался рядом, не уходя после окончания уборки в свой теплый угол. Мальчишка подобрался немного поближе к вампирше, уставился внимательно на творимое ею изделие, вслушиваясь в тихо повторяемую песенку… *** Не жди, не жди, Дверь скорей открой И во мрак иди Узкою тропой. Странный наш мир, и нам так странно в нем порой… Там, во тьме, мы встретимся с тобой. Так пела Рин, устроившись поудобнее на низкой скамеечке и привычными движениями сплетая тонкие полоски искусно выделанной эльфийской кожи. Песенка, уже напеваемая как-то мимо разума, силой одной лишь привычки, словно окружала ее, отгоняла в сторону все отвлекающее и ненужное, позволяя сосредоточиться на творении. Пение будило таинственную силу, обычно дремавшую, мягко гнало ее к кончикам пальцев, через их касания по каплям вливая в плетение, заставляя полоски мертвой кожи наполняться не жизнью, но все же почти жизнью. Когда-то принадлежавшие разным эльфам, давно уже сгинувшим, лоскутки кожи сливались воедино, срастались, образуя черты искусственного лица, совсем не казавшегося искусственным. Тонким черным узором по белому фону украшали новую маску длинные волосы самой Рин. Не жди, не жди, Приходи на зов, Я тебя ищу В царстве черных снов. Странный наш мир, и нам так странно в нем порой… Там, во тьме, мы встретимся с тобой. Наверно, никто не смог бы рассказать, где и когда впервые запели эту простую песенку, какому народу она принадлежала, о чем были первые слова на ее мотив… Во всяком из северных наречий, у всякого народа существовали разные слова на один мотив, множество разных слов. И колыбельная, и моление великим духам или предкам, и поминовение умерших, и благословение живущих… Можно бы, как сейчас делала Рин, сплетать с пением чары. А с чего все началось — никому и не было дела. Может быть, пела эту песню какая-нибудь орчанка своим детям в грязном стойбище, а может, эльфийка в древесном доме или человеческая женщина — в доме каменном. А может, и вовсе подслушали ее из пения бестелесных духов, из ветра над горами и шума бескрайних темных лесов? Но была и другая легенда. О том времени, или даже безвременье, когда не было еще ни мира, ни света, ни разума — а была одна лишь Тьма, не имевшая ни формы, ни границ, ни даже названия, потому что Свет тогда еще не был рожден, а без него как отличить Тьму от не-Тьмы? Во Тьме не было света и цвета, но в ней могли существовать звуки. И однажды, чувствуя себя одиноко, хоть и не зная еще, что значит одиночество, Тьма запела. Какие слова были у ее песни, да и были ли там слова, некому помнить и знать, а вот мотив знаком и сейчас. Из этой песенки, отозвавшись на нее, во Тьме родился Свет, а из слияния Тьмы и Света родился мир. И песня, когда-то зачавшая его, до сих пор живет в нем и в каждом существе, имеющем голос — песня Тьмы, первая из существующих песен. Рин не особенно понимала эту легенду, которую, наверно, рассказывали великие духи, ведь никакие обычные создания не могли бы так думать и рассказывать. Маска обретала упругость, оживая и неслышно радуясь вместе с хозяйкой. Малыш Тайо, завороженный увиденным колдовством, как-то неожиданно подумал про себя, что госпожу Рин зря кличут ходячей мертвой. Разве мертвое может ходить? Разве может оно разговаривать, петь, что-то делать… и есть. Тайо за свою короткую жизнь достаточно узнал о мертвых, чтобы точно сказать — они ничего не делают, не хотят и не могут. А это значило, что госпожа Рин все-таки совершенно живая. А он, Тайо, скоро станет мертвым — съеденным. И, может быть, та древняя Тьма, куда попадают умершие, споет ему свою песню…