***
Baby we both know, That the nights were mainly made for saying things, That you can't say tomorrow day.Крошка, мы оба знаем, Что ночи созданы в основном для того, чтобы говорить вещи, Которые нельзя сказать назавтра.
– Скажи это, – вкрадчиво шептал голос брюнета. Блэйз многозначительно взглянул на девушку, лежавшую в своей кровати, пытавшуюся заснуть. Однако образ мулата следовал за ней по пятам, и сон не светил девушке совсем. Парень присел на краешек кровати, задернув за собой красный балдахин. Ей бы следовало хоть как-то на этот счет отреагировать, но девушка лишь сокрушенно вздохнула, пытаясь отодвинуться от настойчивого мулата подальше, будто это могло бы помочь. – Оставь меня, – молящим голосом пролепетала она. Ее руки заскользили вверх, к подушке, но парень перехватил их, и склонился над шатенкой. Его лицо было совсем близко, и девушка зажмурилась, лишь бы не видеть его проклятые, темно-карие, но сейчас угольно-черные, глаза. Глаза дьявола – не иначе. Этот его взгляд отпечатался на сетчатке ее глаз, и она вряд ли когда-нибудь забудет его: взгляд, вызывающий с глубин ее вранья ту правду, которая была ему угодна, взгляд будто прожигающий в ней глубокую рану, пронзающий до самого дна ее существа. – Ты мне нравишься, Грейнджер, – повторил Блэйз свое признание очень медленно, будто пытаясь втолковать глупой девушке непреложную истину, неясную только ей одной, тяжело дыша ей в висок. – И я так просто тебя не оставлю. Она распахнула глаза, тяжело выдохнула и вздрогнула всем телом. Мысль о том, что этот дьявол будет являться к ней и позже, ночь за ночью, и наконец докопается до той правды, которая ему нужна, ввергала в тихий ужас. Но что она могла сделать с этим? Девушка дернулась, высвобождая свои руки, и повернулась спиной к преследовавшему ее ночному видению. Между тем, мулат продолжил: – Скажи, Гермиона, просто скажи, – ее имя в его устах теперь резало слух, хотя прежде звучало так мягко. Девушка хотела было возмутиться, что он вообще смеет обращаться к ней по имени без согласия на это, но вовремя вспомнила, что это всего лишь сон. – Скажи это, признай. – Забини, Мерлин тебя, уйди! – девушка прижала ладони к ушам, и уткнулась лицом в подушку. – Прошу, оставь меня… – прохрипела девушка, раздраженно сминая под пальцами наволочку. – Ты ведь не хочешь, чтобы я уходил, – настаивал он. – Уйди, – не отступала она, отняв руки от несчастной подушки, и поднимая голову. Хватило и пары секунд созерцания его самодовольного выражения, чтобы к ней возвратились воспоминания той ночи. Обжигающие и леденящие одновременно. Казалось, что вкус его губ до сих пор горит на ее, испещряя их маленькими пульсирующими язвочками, когда его дыхание, его запах, стоят в носу, струятся внутрь, скручивая там все ледяными жгутами. Как хотелось вновь прикоснуться к парню, вновь почувствовать то, что захватило ее той ночью. Однако это уже было за гранью ее возможностей. За гранью ее желаний. Можно ли хотеть этого так сильно? Был всего один отчаянный, запретный пьяный поцелуй, который все перечеркнул. Этот чертов поцелуй перевернул все с ног на голову, заставил испуганно оглядеться. Казалось, что все взгляды были обращены на ее скромную личность, что все в Хогвартсе давно уже все знают. Сама того не замечая, Гермиона начала сторониться людей, избегать любых разговоров, и Блэйз был особым случаем. Она избегала его старательней всего. Но не смогла убежать достаточно далеко, как оказалось. – Ты хочешь, чтобы я остался, – сказал Блэйз, протягивая руку к ее лицу. Девушка вздрогнула от этих его слов, противоречивых настолько, насколько будет противоречивым роман Малфоя и Булстроуд. И от этой мысли девушка снова вздрогнула, но на этот раз от отвращения. – Нет, – решительно отрезала она, сжав его пальцы в своей руке. До дрожи. Так, что ощущала волны, исходившие от его тела, передающиеся в тонкие пальцы. – Да, – продолжал брюнет, высвобождая руку, разрушив мимолетную связь, и елейно улыбнувшись девушке. – Ты пьян, – возмущенно заметила Гермиона. Сколько ночей он приходил к ней и просил об одном и том же заплетающимся языком, столько и раз она прогоняла его с тем же укором. Именно пьяным и решительно настроенным довести девушку до самоубийства Гермиона его видела перед сном. Или во сне. Хотя, чего уж там, она не могла заснуть, и эти ночи, проведенные в компании слизеринца не назовешь безмятежными. Это были не сны –это точно. То ли это наказание за ее легкомыслие, то ли просто мазохистская сущность девушки услужливо подкидывает ее же воспоминания, а возбужденное сознание дорисовывает и дописывает все остальное, то ли она просто сходит с ума. Скорее третье. – Ты права, – наигранно сокрушался мулат, всплеснув руками. – Я пьян. – Тогда уходи, – прошептала она. – Нет, – упрямился Блэйз, пододвигаясь к шатенке. – Куда же я в таком виде направлюсь? – задал он, скорее, риторический вопрос, разводя руками. – Да мне как-то плевать, – огрызнулась шатенка, отодвигаясь от мулата как можно дальше. – Хоть к Волдемортовой бабушке, только уходи! – Я никуда не уйду, – он остался глух к взываниям шатенки. Боги, как он упрям! Ее затапливала злость, злость отрезвляющая, очищающая, исцеляющая. Хотелось немедленно взметнуться на кровати, фурией уставиться на проклятие ее ночей и зло выкрикнуть все, что ее терзает. Что она делала предыдущей ночью? Молчала, как дура уставившись в одну точку. Слушала пьяную болтовню этого придурка, слыша лишь серое бормотание. И ночью до этого. И неделю назад. Всему приходит конец, а ее терпению и подавно. – Что ты, черт возьми, хочешь услышать? – отчаянно вскрикивает она, почти задыхаясь от ярости. – Скажи то, о чем ты молчишь. Девушка практически застонала от безысходности. Откинула голову назад и смежила веки. Плечи мелко затряслись от раздражения. – Скажи, что чувствуешь то же, что и я. Проговорил небрежно, так нарочито смело, что она мгновенно подняла голову и обратила на юношу свой взор. Несмело посмотрела в его глаза, не мигая. Казалось, что все, что происходило до этой фразы, было безгранично несущественным. Новый вопрос, который, похоже, выбил все остатки раздражения и злости из ее тела, был задан неожиданно. – Что ты чувствуешь? – растерянно спрашивает Гермиона, замечая, что едва дышит. Он молча смотрел на девушку, которая вцепилась в эти слова, как во что-то просто невообразимо важное и необходимое. Ей действительно необходимо это знать. Что он чувствует? Ее карие глаза смотрели в его с прежней мольбой, но теперь она не хотела, чтобы он умолкал. Блэйз едва уловимо двинулся ближе, сокращая это расстояние, на которое Гермиона пыталась отодвинуться от брюнета, не прерывая зрительного контакта. Склонился над ее лицом, и на секунду в глазах Гермионы проскочил страх. Сердце вновь начало предательски громко трепыхаться, намереваясь покинуть душные кольца ребер девушки. Она почувствовала на своей щеке легкое и ровное дыхание брюнета, кончик его носа соприкоснулся с мягкой кожей девушки. Девушка прикрыла глаза. Было в этом невинном жесте что-то кричаще-нежное, болезненно-приятное и.... молящее. Подушечки пальцев его руки медленно очертили контур ее губ, манящих и неприступных одновременно, и Гермиона, вздрогнув в который раз за этот «сон», подняла растерянные карие глаза на парня. – Скажи... – это слово так и повторялось в его устах, раз за разом все настойчивее. Она привыкла к этому слову. Бессилие сковало ее глотку, из которой намеревался вырваться всхлип. Ей надоели собственные игры разума. Она все наивно полагает, что если задаст вопрос, то на него ответят. Тяжело задавать их, тяжело отвечать. Особенно тяжело задавать вопросы самой себе, ведь она не знала точного ответа. Вот чем она страдает ночами – старательно пытается унять внутренний голос, заставляющий признать то, что она не готова принять. Играет со своими больными мозгами, искушая их все более изощренными пытками. Когда она забыла, что эти вопросы она задает сама себе, пытает себя бесконечными разговорами и самокопанием, получая от этого извращенное удовлетворение? Вероятно, тогда, когда услышала этот главный вопрос: «А что я чувствую?» Снова ужас в глазах. Ей больше ничего не остается, кроме как снова сбежать. Трусливо, не по-гриффиндорски. – Уйди... – ее слово в ответ на его. И так каждую ночь. Каждую проклятую ночь. С пару секунд, а может, и минут, а может, и часов, кто знает, Блэйз наконец вымолвил: – Я уйду, но завтра я вернусь, понятно? Его слова прозвучали как угроза. Это и была угроза. Она это знает.***
– Гермиона Джин Грейнджер, открой дверь немедленно! – воскликнула рыжеволосая представительница семейства Уизли, тарабаня в дверь комнаты для девочек, где жила вышеупомянутая шатенка. Сейчас же, она сидела в комнате и не отвечала на увещевания друзей и их уговоры. Как бы они не старались – она так и не выходила. Джинни снова постучалась. В ответ только тишина. Сколько они уже ее не видели? Три дня, кажется. В понедельник второго ноября Гермиона на уроки не явилась, зато Джинни видела ее всходящей на ступеньки движущейся лестницы в кабинет директора. Тогда ей не удалось разузнать как чувствует себя гриффиндорка и тем более то, что она обсуждала с Макгонагалл. По ее лицу было не понять – расстроена ли та. Третий день она бегает от своих друзей и даже не пытаясь скрываться, скрывается. Не хочет говорить или не хочет снова поддаться эмоциям и расплакаться на глазах у друзей, – было не понять. Им катастрофически необходимо поговорить – вот это Джинни знала точно. Поэтому она и пошла вечером того же дня к подруге. – Ладно, Герм, я понимаю, что ты хочешь побыть одна, но тут твои соседки вообще-то хотят попасть в свою спальню, – разорялась девушка, вперив взгляд в закрытую дверь. В какой-то момент рыжая гриффиндорка почувствовала себя сумасшедшей, раз она разговаривает с деревянной поверхностью, вместо того, чтобы просто вломиться в комнату и... Кстати, это вариант! Джинни уже вытаскивала волшебную палочку, когда дверь распахнулась, и в образовавшейся щели показалось бледное лицо шатенки. Ее густые и непослушные волосы беспорядочно торчали в разные стороны, кое-где свалявшись в подобие колтунов, но волосы волновали их обладательницу меньше всего. Явственней всего были ее глаза, наполненные тихой печалью по сей день, красные, заплаканные, обрамленные слипшимися ресницами. Губы были плотно сомкнуты, но было видно, что открой она рот сейчас, то оттуда вылетит не один всхлип. Уизли бесцеремонно вошла в комнату, протиснувшись прежде в узкую щелочку – все, на что решилась шатенка. Оглядев спальню, Джинни развернулась в пол-оборота к подруге, взглядом показывая на ближайшую кровать, на которой вальяжно расположился рыжий кот, питомец Гермионы – Живоглот, – приглашая присесть. Неуверенно шатенка двинулась к указанному месту. – Ну, – всплеснула руками Уизли-младшая, – говори. Шатенка обескураженно скосила взгляд на девушку и промолвила: – Что ты хочешь услышать? – Ну, во-первых, как ты? – спросила Джинни, оглядывая "потрепанную" подругу. – Сравнительно нормально, – сухо ответила Гермиона, после чего выжидающе посмотрела на Джинни. – Хорошо, – протянула та. – Может, ты объяснишь, что происходит? – Это во-вторых? – дождавшись нетерпеливого кивка, девушка опустила взгляд, ее ресницы судорожно вздрогнули, зрачки забегали по неприкрытым коленкам и полам халата, в котором она была сейчас. – Ничего не происходит, – выдавила девушка. – Почему ты не рассказала нам? Я имею в виду, почему ты скрывала это все время? – поправила себя Джинни. – И как давно это произошло? – Ничего, что стоило бы внимания, не было. Поэтому я и не говорила, – не поднимая глаз, ответила шатенка. – Не похоже, что это не стоило внимания. Ты три дня избегала нас! Казалось, что Джинни слишком долго ждала подходящего момента, чтобы выговорить все претензии своей подруге, которая только сидит да отмалчивается. – Мне надо было подумать, – тихо произнесла Грейнджер. – Я не понимаю, Гермиона! – в сердцах воскликнула рыжая девушка. – Ты могла сказать хотя бы мне! – Чем меньше людей знают об этом, чем меньше напоминаний об этом вечере, тем легче забыть, – произнесла как будто заученную фразу Гермиона. Девушка сама не узнала свой тихий, неуверенный, будто затравленный голос. – У тебя как-то не очень получилось, – иронично выдала Уизли-младшая, не задумываясь о том, что говорит. – Ты не успокаиваешь, Джинни, – хмыкнула Гермиона. – Я думала, что ты за этим пришла. – Прости, – виновато пролепетала импульсивная гриффиндорка. – Теперь ты расскажешь? – Что ты хочешь знать? – устало вымолвила шатенка, сознав, что любопытная Джинни так просто не отвяжется. – Все.***
Его любимый напиток – огневиски. И единственный друг. Никогда прежде он не чувствовал себя более одиноким, чем сейчас. Все, все отвернулись от него. Он даже мрачно ухмыльнулся – куда еще больше, чем прежде? Его «друзья» и так его ненавидят, вот, настроили весь факультет против него. И даже тогда он не был так одинок как сейчас. «Ну а сейчас полный пиздец» – все так же мрачно замечает мулат, делая очередной глоток спасительной отравы. Парень мерно постукивает указательным пальцем по темному дереву подлокотника кресла, в котором небрежно устроился, скрестив ноги в лодыжках. Изредка на спокойном лице Блэйза проскальзывает выражение тихой злости, но лишь на пару секунд. Затем он делает еще один глоток. Впускает сквозь зубы, прокатывает на языке, а затем проглатывает жгучую жидкость. На лице вновь безразличное спокойствие, будто вместе с огневиски он заглотил и эту злость, и свое одиночество, и тот чертов вечер. Темной пеленой стояли воспоминания: ее напуганное лицо, выкрики его сокурсников, насмешливая ухмылка Драко, который стоял неподалеку от девушки и что-то говорил. Судя по ее выражению лица, явно что-то совсем нелицеприятное. Вот она срывается с помоста и под оглушительный рев его «товарищей» убегает из Большого Зала. Видно, как тушь размазывается под ее глазами, грим постепенно сходит на нет. Вмиг из Королевы Хэллоуина она стала маленькой испуганной девчонкой, потерявшейся куколкой: тело неестественно сжалось, руки плотно прилипли к нему, лишь глаза выдавали ее смятение, навалившееся на девушку вместе с тонной изучающих и отнюдь не дружелюбных взглядов. Слышно, как бьется ее сердце, пока она пытается протолкнуться через толпу. Но слышно было лишь ему одному. Его сердце замерло в ожидании очередного удара, однако там было глухо. Ему стало страшно. Да, ему стало страшно так, как будто это он сейчас на помосте услышал громогласное "Дрянь" от рыжего ублюдка, которого она называла своим парнем, в оправдание или защиту ли той ночью, и как будто это он вместо нее сейчас выбегает из Зала под злорадное улюлюканье слизеринцев. Будто он сейчас чувствует это унижение. Как только девушка скрылась, все взгляды были обращены на него. Презренные и брезгливые, осуждающие и шокированные, но ни одного равнодушного. Все смотрели на него. Изучали, не сознавая, что полосуют его плоть без лезвий. Вздохнув и напряженно сдвинув брови, он развернулся и вышел следом за девушкой. Гордо, как и положено аристократу. Студенты молча расступились перед ним, а он ушел. Мантия дементора развевалась над полом, капюшон уже давно был откинут. Еще тогда, когда он поднял злополучную карточку с пола и наткнулся на растерянный взгляд Гермионы. Этот взгляд полоснул похуже тех, что пали на него в Зале. Он шел и не оглядывался. Ему сейчас больше всего хотелось раствориться, перестать существовать. Лишь бы избежать осуждения. И нет, ему абсолютно плевать на неодобрительные взгляды ненужных ему сокурсников. Он боялся осуждения в ЕЕ глазах. – Спутался с грязнокровкой, а, Забини? – ехидный голосок брюнетки выковыривал остатки самообладания. Этот вопрос задала не она одна. Однако без ответа он не оставлял ни один из них. – Тебя это, пардон за мой французский, ебет? – спросил в ответ мулат у зеленоглазой слизеринки. Этот вопрос, похоже, не оскорбил Пэнси ни на грамм. Она самодовольно ухмыльнулась и кошачьей походкой прошлась около кресла Блэйза, остановившись в паре десятков сантиметров от него. – Фи, Блэйз, как грубо, – надула губки Паркинсон в язвительной манере. – Не вижу что-то поблизости преподавателей. Могу позволить себе, – сухо резюмировал Блэйз, смотря сквозь девушку. – Что ж, скажу, что нет, меня это нисколечко не трогает, – брюнетка с секунду наблюдала за Забини, после чего уселась на подлокотник кресла, стоявшего справа от кресла Блэйза. – Я только хотела узнать правда ли то, что… – Ты все видела сама, Паркинсон, – резко оборвал девушку мулат. – Я не знаю, что я видела, – скептически поджала губы брюнетка, скрестив руки на груди. – Вот и отъебись. Выплюнул это парень, даже не посмотрев в сторону слизеринки. Лишь злобная усмешка растянулась на его красивом лице. – К чему опять грубости, Забини? Я хочу лишь помочь. Водишься с этой грязнокровкой, а она, наверняка, запудривает тебе мозги. – Не твоего ума дело с кем я вожусь, – еще один глоток. Пэнси смерила его гневным взглядом и недобро усмехнулась. – Я просто хочу понять твою логику, и если ты решил смешать свою чистую родословную с грязью, милости прошу. Поглядим еще, что твоя мать скажет на это, – при упоминании матери Блэйз настороженно взглянул на брюнетку. Но потом снова сделал безразличное выражение лица. Девушка пожала плечами и надменно удалилась, пока парень не захотел что-либо ответить. Паркинсон всегда знала, когда нужно уходить и какие слова вставлять, чтобы ударить побольнее. Сегодня она просто не имела права пройти мимо, не съязвив, не укусив своими змеиными клычками, не впустив яд сомнений и сожалений. Но мулат и сам травиться рад. Его не берут никакие едкие словечки, ядовитые издевки – ни-че-го. Когда столько лет живешь бок о бок со змеями, полными такими же амбициями и стремлениями, невольно становишься устойчивым к подобным вещам. Он ведь сам змей, если не забыли. Он слизеринец, и этим все сказано. – Спутался с грязнокровкой, а, Забини? – выгнув бровь, спросила шатенка, прикоснувшись прохладной ладонью к его щеке. Юноша медленно разомкнул веки и посмотрел перед собой, наткнувшись лишь на затягивающий мрак полога своей постели. Захотелось, чтобы мрак оставался мраком, тишина оставалась тишиной. Но крошечная надежда на то, что он останется в таком недолгом мрачном забытье один, разбилась вдребезги о собственный голос. – Только тебя не хватало ко всему, – недовольно поморщился брюнет, приподнимаясь на локтях в собственной кровати, обнаруживая ЕЕ подле себя. Ее каштановые волосы мантией застилали ее голую спину и тонкая белая ночная рубашка едва держалась на хлипких бретелях. Она снова пришла. Ее рука скользнула выше и холод прошелся липким ветерком вдоль его виска. Он прикрыл глаза. Против собственной воли. – Не говори, что не ожидал меня увидеть, – чуть ли не приторно говорит она. Что-то рухнуло в груди мулата после ее слов. Это не она. Не его любимая Грейнджер, не та, которой он так неловко, – по его мнению, – признался в своих чувствах, не та, которую целовал, когда его сердце танцевало чечетку в грудной клетке, не та... Но она и не та, которая стыдится собственных чувств, как бы она их не скрывала – он их видел, когда украдкой смотрел на нее, и натыкался на ее смущенный взгляд. Не та, что выбрала Уизли, несмотря на то, что ответила на его поцелуй со всей страстью, которую не подделает ни одна актриса. Он был уверен, но похоже ошибался. Но ему так необходима она. Сейчас. В глазах ночной гостьи нет осуждения, но и нет жизни. Нет того огня, которого парню так не хватало в прозябших подземельях, огня, за который он полюбил эту девушку. В Грейнджер нет Грейнджер. Как иронично. Из двух зол выбирают меньшее, ведь так? И он выбирает первое. Пусть хотя бы она его не осуждает и не порицает его чистокровностью. Чтоб она была неладна! Какой толк от этого глупого статуса, если ты не можешь любить того, кого хочется. Быть с тем, кто будет избран твоим сердцем, а не матерью, руководствующейся глупыми предрассудками. Какой от этого толк? – Я надеялся, что ты не придешь. Наглая ложь, вперемешку с истовой правдой. За этот месяц все так круто изменилось, что Блэйз и не понимал, когда же он начал хотеть, чтобы ночная обольстительница больше не являлась ему во снах. Он не мог отрицать, что ему нравилась эта игра, но только поначалу. Позже все стало куда сложней, и в речах псевдо-Гермионы он начал находить тонкие нотки голоса собственного разума, отдаленно напоминающий голос матери. А после Бала и вовсе запутался в чувстве собственной вины и желании увидеть ее, прикоснуться к неприступной шатенке, ощутить своими требовательными губами ее страх и желание. Но это было уже за гранью его возможностей. За гранью его желаний. Можно ли хотеть этого так сильно? – Это зависит не от меня, – холодно отзывается Гермиона, и ее голос эхом отдается в помещении, которое почему-то стало по размерам сродни Большому Залу. Она права. Чертовски права. Ждет ли он свою ночную гостью каждую ночь? Он солжет, если скажет, что не ждет. Хочет ли он, чтобы она приходила каждую ночь, терзая его и без того больные мозги? Будет враньем, если он ответит «да». – Я знаю. И жалею об этом, – выдыхает Блэйз, боясь посмотреть в эти чертовы шоколадные глаза. – Обо всем жалею. Жалеет, что полюбил гриффиндорку. Ту, что за один короткий вечер стала ближе всех на свете. Ту, что за другой короткий вечер стала дальше всех на свете. И видит Мерлин, Блэйз до последнего надеялся, что чувство, которое он испытывает к лохматой гриффиндорке, – простое влечение. Теперь же он уверен в своем заблуждении. «А она жалеет?» – пронеслось в голове. Захотелось немедленно спросить девушку, понять, – взаимны ли его чувства, будь то даже сожаление. Но юноша сразу выкинул этот глупый вопрос из своих мыслей, отмечая, что в конец расклеился. – Это твоя вина, – говорит она. Говорит ЕЕ голосом, почти ее тоном, и это сводит его с ума. Маленькая Грейнджер сидит в его голове и упрекает его. Пускает корни ядовитого сомнения прямо под кожей, заставляя ненавидеть ее. «Черт, я знаю!» – рычит он. – Зачем ты пришла? –снова отчаянный, хотя даже отчаявшийся тон. Он сел на кровати, неотрывно глядя сквозь кромешную темноту спальни на собственное видение. Его проклятие, как он понял позже. Ответа не последовало – девушка двинулась к мулату и села на коленки перед ним. Как и прежде, в предыдущие ночи, ее рука уперлась в крепкую грудь Блэйза, и привычно-властно толкнула парня обратно на подушки. Мулат тяжело вздохнул, но повиновался. Она склонилась над ним и прошептала: – Закрой глаза, – и прикоснулась губами сначала к его щеке, осыпая ее короткими поцелуями, следом вниз, к подбородку, не спеша приступать к распахнутым губам мулата. Это настоящая пытка - видеть ее здесь, иметь шанс поговорить, но абсолютно точно отдавая себе отчет, что это не более, чем его сны. Глупые, до одури похожие друг на друга сны, где Гермиона – не Гермиона, где он – не он, и никто не отвечает на его вопросы, где он ни в чем не уверен. Он знает лишь то, что проснется совершенно один, а девушка исчезнет, оставив за собой лишь тонкий запах мяты и холод от места, где она сидела, где прикасалась его тела. Где ее сейчас не хватает. Сможет ли он выдержать эту пытку?