Шоколад и сливки

– Ты, верно, решил отомстить мне? – чуть ли не кричит брюнетка, швыряя на стол пожелтевшую газету. Страницы на секунду раскрываются, и мулат видит черные заголовки статей, застывшие фигуры людей на колдографиях, мелкие витые буковки. На титульной странице красуется золотистая надпись «Ежедневный пророк», а под ней большое фото разворотом: величественный замок на фоне осеннего заката – Хогвартс. – Думал, что я не узнаю? – надрывается она. Блэйз аккуратно берет в руки газету и внимательно изучает первую страницу, а затем и вторую. Несколько тягостных минут проходит, прежде чем мулат снова поднимает взгляд на мать. Его карие глаза немного недоуменно уставились на взмыленную женщину, упорно борющуюся с желанием разнести дом к чертям. – В чем, собственно, дело, мама? – Блэйз смотрит на Габриэллу с выражением абсолютной невозмутимости. Сквозь учтивую полуулыбку проглядывается беспокойство, еле уловимое в спокойном облике мулата. Габриэлла с секунду разглядывает сына, после чего разражается новым воскликом: – В чем дело, спрашиваешь? Ты издеваешься? – Габриэлла яростно тычет пальцем в газету. – Посмотри, посмотри. Внимательно посмотри. Мулатка встала у кресла сына, пока тот снова брал в руки «Пророк». Ее тело, кожа, глаза будто излучали нетерпение и злость. Этой прекрасной женщине не шло быть злой и сердитой. Она всегда была мягкой, учтивой, безгранично вежливой. Со стороны семья Забини всегда выглядела благополучной, но это только со стороны и на первый взгляд. Люди, гостившие в этом доме, никогда не видели ругани и натянутых отношений матери и сына. Им всегда казалось, что сын очень хорошо относится к своим отчимам. По крайней мере, им было достаточно того, что Блэйз вежлив с матерью и ее мужьями. На этом хватит. На этом все. Комната на втором этаже, где и проходила встреча, хорошо продувалась и освещалась, но у парня было стойкое ощущение, что он в душной пыточной, в которой нет ни единой щелочки, чтобы продохнуть. Габриэлла стояла подле кресла, в котором расположился Блэйз, скрестив руки на груди. – Я ничего не вижу, – сдался он, осторожно складывая газету пополам. Снова глаза в глаза. Свирепый взгляд пантеры. – Вот именно, Блэйз! – восклицает Габриэлла, наклоняясь к лицу сына. – Вот именно! Парень вздрогнул от чересчур громкого голоса матери, звенящего в его ушах с самого прибытия. Он здесь находится четверть часа, а ощущение такое, будто прошло по крайней мере два часа. Теперь женщина сама берет газету в руки, и проходит к своему креслу. Сев в него, и хищно блеснув глазами, женщина принимается читать вслух статью, которую Блэйз обделил своим вниманием: – «Вчера, в Школе Чародейства и Волшебства Хогвартс, в честь праздника Дня всех святых, прошел величественный Бал. Учащиеся старших курсов Школы всех факультетов присутствовали на этом вечере, наряженные во всевозможные и невозможные (особенно это проявилось касательно костюмов семикурсников-выпускников Полумны Лавгуд в компании с Невиллом Лонгботтомом) костюмы. Величественность этого Бала была обусловлена скорее приездом Министерских служащих, нежели желанием устроить хороший праздник. Этому можно найти некоторое количество причин и свидетельств, в числе которых нежелание нового директора Хогвартса, Минервы Макгонагалл, открывать двери «своего» учебного заведения для светской прессы. Как комментирует сама престарелая мадам, ну или мадемуазель (честно говоря, по ней и не скажешь, что женщина была замужем): «Вас, Рита, здесь быть не должно. Мероприятие освещается другими репортерами, более честными и менее склонными к сплетням, которыми вы только и располагаете». Вероятно, этим репортерам, имена которых мне никто не назвал, заплатили за заказную статью. А это значит, что помимо Бала, в Хогвартсе происходит нечто другое. Секрет, который скрывают преподаватели и Макгонагалл, скоро будет выведан и обнародован мной. «Другим репортерам» просто доплатили, чтобы те старательно отводили темы своих статей от истинных событий, а также для отвлечения внимания. Я же, приверженец правды, и достоверности событий, была просто-напросто отвергнута. Однако, применив некоторые из своих способностей и связей, я осталась на Балу в качестве гостьи». – На этом месте Блэйз заметно напрягся. То, что Рита Скитер осталась на празднике было очень плохо, особенно учитывая события того вечера. На мгновение парню снова представилось лицо кареглазой девушки. Полное страха и стыда выражение врезалось в его память. Наверняка, сейчас она судорожно перебирает тонкие страницы газеты в поиске своего имени, дело не в тщеславии – она боится увидеть там свое имя. Он тоже боится этого. – «Однако, я вынуждена вас разочаровать, – ничего интересного на этом «мероприятии» не происходило». – Продолжила чтение Габриэлла. Она ревностно выделяла каждый слог слова. – «Так как гости Школы были малость старомодны и консервативны, до десяти вечера проходили целомудренные танцульки. Выступление «Ведуний», заметно постаревших и устаревших, совсем не спасло вечер. Все празднество прошло довольно нудно. В конце этого действа, около полуночи, были выбраны так называемые «Король» и «Королева» Хэллоуина. Ими стали Драко Малфой, печально известный всеми сын бывшего Пожирателя Смерти, Люциуса Малфоя, и магглорожденая подруга знаменитого Гарри Поттера, Гермиона Грейнджер. Если причины выбора первого вполне очевидны (молодой слизеринец очень красив), то чем обуславливался подобный выбор хозяйки праздника, до сих пор непонятно». – Габриэлла сделала акцент на этой фразе, прежде язвительно выплевав ЕЕ имя. Блэйз дрожал всем телом, однако не сводил взгляда с матери, старательно выводя на своем лице спокойствие. Он чувствует, как где-то вдалеке, за много миль от него, бьется сердце Гермионы, на расстоянии ощущает ее волнение и тревогу. Сейчас с потолка посыплются колдографии. Сейчас она выбежит из Большого Зала. Сейчас его сердце пропустит удар. – «На этом, к сожалению, все. Я была крайне разочарована в этом празднике. В поиске интересных фактов и событий, всегда ваша, Рита Скитер». Женщина отложила газету. Ее руки лежали на коленях, пальцы, усыпанные красивыми кольцами с сапфирами, сжимали синий шелк длинного, струящегося платья с круглым вырезом горловины. Габриэлла ждала. – По-прежнему ничего не видишь? – не сдержалась она. Рита была права про продажных репортеров. На этот раз заплатили и ей. Это было так же очевидно, как и то, что Габриэлла каким-то образом узнала о настоящих событиях того вечера, и предотвратила появление в прессе фамилии Забини. – Как? – едва выдавил из себя Блэйз. Рука потянулась к вороту черной рубашки, в намерении расстегнуть пару пуговиц. Как назло, пальцы дрожали и пуговицы не поддавались. – Правильный вопрос, – зло проговорила женщина. Ее полные губы исказились в какой-то страшной усмешке. – Альберт. Ты обязан ему. Парень медленно выпустил воздух сквозь ноздри, оставив попытки расстегнуть рубашку. Непонятная ненависть душила его, заставляла ненавидеть все вокруг, но ощущение удавки на шее было необходимо. Ярость так и рвалась наружу. Он никому не хочет быть обязанным, тем более этому плешивому толстосуму, который тогда, на званном вечере, в присутствии десятков гостей масляным голоском пропел: «Зови меня папочкой». Жутко тянуло блевать. – Чем, интересно? – спросил Блэйз, с вызовом смотря на мать. – Тем, что это, – прорычала Габриэлла, вытаскивая из-под хрустальной вазы на кофейном столике небольшой мятый конверт, из которого вытащила с десяток колдографий, – не попало в светские хроники. Я и представить не могу заголовок этой статьи, – швырнув карточки Блэйзу, сказала мулатка. – Альберту пришлось раскошелиться на кругленькую сумму, чтобы Рита и другие репортеры забыли о том «финальном» представлении. И все это для тебя! Посмотрев на движущиеся изображения двух фигур, губы которых сливались в поцелуе, в своих руках, Блэйз с сожалением заметил, что в груди просто пусто. Больно, пусто, и невыносимо холодно. Мысли, вроде «Откуда у нее эти фото?»; «Как эти снимки были сделаны?»; «Кто их сделал?», «Кому это нужно?» роились в его голове, но Блэйз не спешил произносить их вслух. Вместо этого, он вдруг поднял почти черные глаза на мать, с интересом разглядывая напряженное лицо. – Стоп. Чем ты занимаешься? – секундная пауза. – Пытаешься идеализировать его в моих глазах? – спросил он. – Какой в этом смысл, если через полгода он все равно отправится к своим праотцам? В эту фразу парень вложил всю свою злобу и весь яд, что копился в нем. Страх превратился в решимость. Вспомнив карие глаза, всегда полные решимости и вызова, Блэйз так же посмотрел на мать. Габриэлла приоткрыла рот в намерении что-либо возразить, однако не знала, что и сказать. – Нет, – прошептала женщина, не сознавая, что сказала это вслух. – Неужели ты дашь ему больше года? – задал вопрос мулат, с удивлением приподняв брови. Габриэлла молчала, и Блэйз решил идти до конца. – Бог мой, неужто моя мама решила остановиться? – засмеялся он. Однако, его всего колотило, и он скрывал свою дрожь напускным спокойствием. – Восемь – счастливое число, говоришь? – сказал он, склонив голову набок. Губы его скривились в такой отвратительной ухмылке, что ему самому было противно. – Полно вам, маменька, я заинтригован. – Замолчи, ясно? – не стерпела Габриэлла, вскакивая с кресла и тяжело дыша. Сын задел ее за живое. – Тебя это не касается, – отчаянно проговорила она. – Знаешь, если Альберт – твой последний муж, то я должен признаться, что это не лучший твой выбор. Если хочешь знать мое мнение, то больше всех мне нравился Генрих, твой шестой муж, хоть и был он отморозком приличным, – продолжал Блэйз, наблюдая, как Габриэлла постепенно теряет контроль над эмоциями, как ее глаза начинают искриться от слез, а не от гнева. – Он познакомил меня с такими вещами, как огневиски и коньяк, сигары, доступные женщины. Проводил со мной больше времени, чем кто-либо, – сказал он с горькой усмешкой на губах. – И знаешь, мама, он был единственным человеком тогда, которому было на меня не плевать, по сравнению с тобой, конечно же. – Заткнись! – закричала Габриэлла, и крик ее не отразился от стен. Застыл в воздухе, а затем испарился, превращаясь в молчание. Ее лицо заливалось багрянцем, пальцы рук нервно сжимались и разжимались. По щекам катились слезы. – Ты была слишком занята собой, чтобы обращать на меня свое драгоценное внимание, – с укоризной сказал Блэйз. – Прекрати! – снова задушенный крик, клещами вырванный из горла. – Ты снова это делаешь, Блэйз. Стыдишь меня, не имея на это никакого права! – будто взмолилась Габриэлла, пылая злобой. – Ты забываешься, щенок! Женщина сделала шаг назад к своему креслу. Теперь она не была так прекрасна. А может, никогда и не была. – Только не начинай говорить, что я слишком глуп, чтобы понимать вещи из твоего мира, что молод, чтобы решать за себя, мама, – ответил Блэйз со всем присущим ему спокойствием. – Не нравится, что я говорю о вещах, которые меня «не касаются» – не начинай сама. Я не мстил тебе, мама, а принял единственно правильное решение. – Спутавшись с грязнокровкой? – снова перешла в наступление Габриэлла. Удавка на горле разжалась. Теперь он скажет все. – Ты опять за свое, – зло проговорил он. – Снова будешь читать морали, не имея на это никакого права? – перековеркал Блэйз фразу матери. – Я твоя мать! – горячо возразила женщина. – И имею на это полное право! – Только не ты, – сказал мулат, поднимаясь с кресла. Непроизвольно, но Габриэлла снова отступила, слезы теперь сверкали прозрачными кристаллами. Неужто боится? – Ты кто угодно, только не мать. Ты… Тело нещадно колотило, глаза лихорадочно скользили по лицу матери. Он выглядел настроенным на скандал. – «… эгоистичная, самодовольная лгунья. Ты сломала мне жизнь, позволив умереть моему отцу. Это ты его убила, потому что не попыталась его спасти. Ты врешь мне, говоря, что сожалеешь. Ты конченная идиотка, если считаешь, что все эти мужчины в нашем доме – нормально. Больная дура, которая…» – «Чего ты добьешься, идиот?» – прошипел второй голос в голове, перебивая мысленный поток оскорблений. – «Она должна просто знать, что я ненавижу, презираю ее», – ответил первый. Блэйз собирался с мыслями, чтобы высказать все, что лежало на его сердце. Что расковыривало его душу столь долгое время, что он только имел против. Он знал, что этого дерьма достаточно, но действительно: чего он добьется? Максимум – извинения и сожаления, которые ему не нужны. – «Она твоя мать», – укоряющий тон. – «Забавно, что ты даже в мыслях не можешь нормально разозлиться на нее. Ты ее не ненавидишь на самом деле.» – «Вынужден согласиться». Габриэлла ожидала грома, умоляюще поглядела на сына, но тот молчал. Она ждала, что Блэйз разразится болезненной для нее тирадой, выскажет все, что накипело, и обвинит во всех грехах, что по сути правда. Однако, тишина встала между ними будто бетонной стеной. Прошло с десяток секунд, и Блэйз поменял огонь в глазах на ледяной, колючий взгляд. Спина стала прямой, словно струна, искаженные яростью черты лица снова стали прямыми и строгими. – Что? Говори уже, – призывно говорит Габриэлла. – Знаешь, мы ругаемся каждый раз, когда говорим, – как никогда холодно проговаривает Блэйз. – Нет смысла больше ругаться, мама. Габриэлла с недоверием посмотрела на сына: – Ты так считаешь? С чего это вдруг он решил не ругаться, задумалась она. С чего вдруг он хочет перемирия? Еще несколько секунд назад его ониксовые глаза буквально пылали злобой, болью. Решимостью. Но сейчас он снова Блэйз, которого она знала и над которым имела контроль. Сейчас она не могла ничего предугадать. – Серьезно, больше не стоит, – сказал Блэйз, выдавливая из себя подобие улыбки. – Это ужасно выматывает обоих. Ей этого достаточно. Материнское сердце доверчиво. – Вот и правильно, милый, – облегченно вздыхает Габриэлла, улыбаясь. – Вот и славно. – Поэтому, мама, нам и не стоит больше разговаривать, – заявил Блэйз неожиданно. Улыбка на смуглом лице итальянки исчезла, уступив место замешательству. – Что? Как? Почему? – ее голос прозвучал до неразумного жалко. – Потому что мне надоело это все по горло. Твои упреки, предрассудки, мужья. Идиотские люди в нашем доме. И больше всего – ты, – боль отразилась на его лице. – Не присылай за мной на свадьбу. Не хочу испортить такой день, – со злой усмешкой кинул Блэйз, разворачиваясь к камину. – Поверь, ты будешь рада, что меня там не будет. – Блэйз, стой, – Габриэлла спешно зашагала к сыну, но тот уже был в проеме прохода, и зачерпывал из нефритового горшка Летучий порох. – Да, и не забывай – каждый сам по себе. С сегодняшнего дня мои дела твоих не касаются, – сказал Блэйз, и бросил под ноги зеленый порох, четко выговорив «Хогсмид». Он не попрощался.

***

– Почему люди на праздниках обязательно едят? – спросила задумчиво Ромильда Вейн у рыжеволосого парня, угрюмо таращившегося на шатенку, стоявшую с Гарри у окна галереи. Они о чем-то говорили. – Это культ еды какой-то, что ли? Брюнетка перевела взгляд на Рона, будто забывшего о ее существовании. – Уизли! – в бок парня отправился ощутимый тычок. – Я с тобой говорю, вообще то! – Ауч! – сморщился он. - Я понятия не имею, Вейн, – Рон обратил-таки на гриффиндорку внимание. – Они просто едят, потому что так положено… так принято, наверное, – нахмурился Рон, а потом посмотрел на приставшую к нему девчонку очень серьезно, и наставительным тоном проговорил: – Я вот ем. И тебе советую. – Но… – Ромильда хотела возразить, однако Рон ее осадил. – Ничего не знаю, спроси у всезнайки. Пожав плечами, Рон направился к выходу из зимней галереи, прямиком к теплицам, где гриффиндорцам и хаффлпаффцам предстояло два часа «увлекательных» отношений с горшками с цветами, что норовят то покусать садовода, то заботливо сбрызнуть незащищенную кожу едкими соками. Однако, по мнению самого Рона, углубленное занятие Травологии в наушниках поможет не обращать внимания на Гермиону, последние дни настойчиво пытающуюся с ним поговорить. – Он ненавидит меня, – печально заключила Гермиона, уткнувшись лбом в учебники в руках. Она заметила, как Рон посмотрел на нее, уходя – презрительно. Будто она – грязь какая-то. Мысль о том, что ее первая любовь и лучший друг Рон ненавидит ее делала больно. – Ты драматизируешь, – с укором сказал Гарри, стараясь воззвать к разуму подруги. Та не позволяла успокаивать себя, только казнила и кляла свою глупость. – Прошло не так много времени, Герм, и… – … и нам нужно успокоиться. Знаю, – пробурчала Гермиона, все так же не поднимая глаз. – Скажи что-нибудь новое, Гарри. Что мне делать теперь? – Думаешь, я эксперт в отношениях? – отмахнулся брюнет. – У меня таких ситуаций с Джинни не бывало. – Прости. Я уже не знаю, что делать. Он не хочет разговаривать со мной. – Я уже говорил, ему надо все это переварить, – неуверенно сказал Гарри. – Он наверняка в растерянности. – Он говорил об этом с тобой? – спросила Гермиона, отняв голову от учебников. Гарри открылся вид на печальное, уставшее лицо подруги: уже не красная от слез, но бледная кожа; обветренные губы, искусанные настолько, что больше не искрились кровью; глаза, потускневшие и, кажется, серые. «М-да… Никогда бы не подумал, что буду утешать девушку», – подумалось ему. – Нет, – коротко выдохнул Гарри. Стоило ли говорить, что Рон наедине с другом высказал все, что он думает о Гермионе? И это была отнюдь не лестная речь. Гермиона вздохнула. – Мне, знаешь, вот что интересно, – начал Гарри, стараясь отвлечь Гермиону от неприятных разговоров. – Откуда взялись эти колдографии? – Я думала над этим, - будто оживилась шатенка. – И думала, кому это надо было устраивать. – И? Есть идеи? – Нет, – поджала губы Гермиона. – Точнее есть, но сомнительные. Впервые я не знаю в чем дело. Это беспокоит меня. – У меня тоже пусто, – отозвался Гарри, понурив голову. – Хотя…, – Гермиона сразу обратила внимание на друга. – Ты не думаешь, что это сделал Малфой? Я видел, как он что-то сказал тебе тогда, на помосте. Ты сразу сорвалась. – Да, – неожиданно выдала Гермиона. – Что, да? – обескураженно спросил Гарри. – Хотя, нет. – Да, что такое? – нетерпеливо выпалил брюнет, цепляя из выражения лица подруги сомнение. – Черт, я же говорю – ничего я не знаю, – ругнулась Гермиона. – Я думала, что это сделал Малфой, но зачем это ему? – Господи, Гермиона, да затем, что он – слизеринец! – воскликнул Гарри, мигом обратив на себя подозрительные взгляды студентов, проходивших мимо друзей. – Мало ли. Он ненавидит тебя и нас. – Только из-за ненависти? – сдвинула брови Гермиона. – Не думаю, Гарри. Здесь должно быть нечто более существенное. – Фиг с мотивами, – сказал Гарри, и Гермиона негодующе посмотрела на друга. – В смысле, оставим мотивы. У меня другой вопрос. Может, эти снимки были не для тебя, скажем, а для Забини? – Что? Объясни, – непонимающе спросила шатенка. – Ну… Почему ты решила, что эти снимки были сделаны, чтобы задеть тебя? – начал Гарри, сощурив глаза. – Почему не Забини? Малфой как раз с ним недавно повздорил. Все сходится. – А может для нас обоих, почем знать, – неуверенно пожала плечами Гермиона. – Тогда надо искать ваших общих врагов, – заключил Гарри. – То есть это Малфой. – Да что ты прицепился к этому слизняку? – вознегодовала шатенка, раздраженно посмотрев на друга. – Заладил – Малфой, Малфой. Я уверена, что он тут ни причем. – Ну а кто виноват тогда? – всплеснул руками Гарри. – Ясно же, что только я, – произнесла Гермиона, глядя как ноябрьское солнце скрывается за тучи. – Идиотка. – Это не ты, а этот слизеринский придурок Забини виноват, – сказал брюнет, сложив руки на груди. Неважно, кто все подстроил, но этот итальяшка точно в этом виновен, так думалось Поттеру. Гермиона замолчала: вспоминала те два вечера, когда совершила ошибку и когда за нее заплатила. И ей искренне хотелось, чтобы и Рон, и Гарри, и особенно Блэйз почувствовали ее стыд, ее растерянность, ее страх. Но и себя она не обделяла: винила за то, что в тот вечер сбежала из гостиной и напилась в компании Забини. – Ты не видела никого в тот вечер? – спросил Гарри, сосредоточенно глядя на подругу. Голос друга выдернул Гермиону из воспоминаний, как раз на том моменте, когда Блэйз наклонился к ее губам. – Там было полшколы, Гарри, – сказала Гермиона, уставившись на друга как на умалишенного. – Не в Хэллоуин, – возразил Гарри. – В тот вечер, когда ты и этот… ну… Забини сделали это. – Что сделали? – ошарашенно спросила Гермиона, и в ту же секунду в ее голову прилетела совершенно идиотская догадка. – Ты думаешь, что мы переспали? – чуть ли не взвизгнула девушка, роняя учебники. – Нет, Господи, нет, – затараторил Гарри, опустившись на колени, чтобы поднять книги, и без того ветхие. – Нет! – Боже, Гарри… – прошептала девушка, стоя столбом. Она просто уставилась перед собой, раскрыв рот. – Гермиона, я не думал ни в каком другом направлении,– мямлил спешно брюнет. Водрузив последний учебник в нехилую стопку, он продолжил: – Ты, я уверен, не такая. – Да, да. Пойдем, быстрее, – выдала Гермиона, резко развернувшись в сторону входа в зимнюю галерею, через которую студенты проходили на занятия из башни Гриффиндора. – Травология в другой стороне, Герм, – поднявшись с корточек, предупредил Гарри, удивившись странной реакции подруги. – Я знаю, но нам нужно в другое место, – сказала Гермиона, схватив Гарри за плечо. – Пойдем. – Эм, Гермиона. Урок, – сдвинув брови, сказал Гарри, стоя на месте, словно вкопанный. Гермиона смотрела на Гарри невидящим взглядом, словно сквозь него, и о чем-то задумалась. Гарри осмотрел себя, стопку книг в руках, свою мантию поверх черного свитера, и на всякий случай поправил очки одной рукой. – Боже, Гарри, надо же мне забыть заглянуть в тот кабинет, – не слыша его, самой себе говорила шатенка. Лицо ее освещала привычная задумчивость – от былого уныния не осталось и следа. Глядя на подругу, Гарри не понимал: радоваться ли, ведь Гермиона Грейнджер, кажется, вернулась, либо беспокоиться – перепад настроения был резким и неожиданным. – Какой еще кабинет? – не унимался Гарри. – В котором мы с Забини были в ту ночь, – тон был деликатным и сухим. Однако, чувствовалось, что девушку все же смущает слово «ночь», имя темнокожего брюнета, и нечаянное «мы». – Пойдем, иначе не успеем еще на урок. У нас пятнадцать минут. – И ты планируешь все уложить в пятнадцать минут? Да и зачем нам туда? – недоумевал парень со шрамом. – Слова Забини. Кто-то знал, что я буду там.