Полароиды

Когда Бруклин ушла, за окном плавилось солнце. Был чертов закат. Джин помнила каждую секунду их последней встречи — с тех самых пор, как она вошла в ее палату и села дальше, чем обычно. По ее выражению несложно было предугадать, что она собиралась сказать ей что-то плохое, так что Джин замерла в ожидании, как только Брук начала говорить. ...- Я знаю, что с тобой, - тень отрешенности на ее лице вынудила Лагранж забеспокоиться. Кошки заскребли под ребрами, пытаясь пробраться наружу, а тело начало наливаться тяжестью — уже так привычно за прошедшую здесь неделю, за месяц до… Папа едва не сошел с ума, когда Джин с грохотом свалилась с лестницы, и вызвал парамедиков. Ее кости на удивление остались целы, но причина ее очередной отключки по-прежнему оставалась тайной за семью печатями. Доктора обессиленно пожимали плечами: мол, все в порядке, но она нестабильна. Джин тоже пыталась найти ответ: в голове — может, она зациклена на каком-то болезненном событии, в воспоминаниях — возможно, она сделала что-то не так, типа, выпила не ту таблетку или контактировала с химикатами, но безуспешные попытки откопать несуществующее только отбирали энергию. Ее активность упала с десятки до единички, и вместо вечеринок и бурных ночей она просто иногда самостоятельно доходила до сан-узла. Джин все чаще окутывала темнота — не трепетная, не предвкушающая, а страшная, неконтролируемая и внезапная. Она появлялась из ниоткуда и тащила Джин в бездну, хватая за руки своими склизкими щупальцами, и ей невозможно было противиться. Она не успевала даже открыть рот, чтобы сказать кому-нибудь: эй, держите меня, пока я все еще здесь. Никто не держал ее. Джин становилась похожей на мертвеца. Невыносимо смотреть в зеркало, ожидая увидеть там былую рыжеволосую красотку, но вместо нее наталкиваться на бледную, похудевшую копию. Обесцвеченную картинку. Выгоревшие цвета. - Это я виновата. - О чем ты говоришь? Брук, - облегчение бережно обернуло Джин в мягкое одеяло — на тех несколько секунд, пока Брук снова не заговорила. Лагранж растроганно улыбнулась и покачала головой на высокой больничной подушке. - Чтобы ты не надумала, это всего лишь проделки обеспокоенного ума. Ты точно не виновата в… Этом всем, - Джин оптимистично обвела рукой свою палату, больше похожую, надо отдать должное, на номер в фешенебельной гостинице, если бы только не кардио-монитор и игла, воткнутая в руку. - Брук. Иди сюда. Все будет хорошо. - Нет, - категорично процедила Бруклин. Она смотрела на Джин, скрипя зубами, и царапала ногтями собственные колени. Лагранж непонимающе уставилась на нее; улыбка медленно растаяла, как лед исчезает весной, и превратилась в напряженный, пульсирующий кокон, который вот-вот — и лопнет, разлетевшись на крохотные куски. - Нет? - Джин, - ее голос дрогнул, а глаза закрылись, не желая видеть реакции, - твоя энергия… Она не выдерживает мою. Они не равнозначны. Понимаешь. Все происходит медленно, возможно, у моей матери это получалось быстрее, но… Все ухудшилось, когда мы начали жить вместе, потому что она не восполняется, когда ты спишь. Помнишь, ты мне сказала, что я слишком давлю на людей. Что у меня тяжелая энергетика. Что я как будто занимаю всё пространство. В какой-то степени это правда. Это я убиваю тебя. Я виновата. Джин часто заморгала, когда глаза окутало пеленой выступающих слез. Нет, нет. Этого не может быть. Это какая-то ошибка. Просто чертова ошибка. Под ребрами заболело сильнее, ярче: несуществующие кошки стали агрессивнее. В горле свернулся металлический ком с привкусом проржавевших труб. Бруклин судорожно выдохнула, и Лагранж заметила, что она сдерживает все тот же ком, а у Джин, к сожалению, не было сил его сдерживать. Он щекотал горло, пробираясь наружу через глаза, и Лагранж широко распахнула их, чтобы унять неестественное жжение. Резало почти нестерпимо. - Джин, я… - снова обессиленно начала Брук. - Я не могу остаться. Ты умрешь, если я останусь. Понимаешь, - она шумно выдохнула и все же стерла настойчивые дорожки слез со своего лица, - ты умрешь. А без меня ты поправишься. И ты будешь жить долго и… И будешь счастливой. Такой, как и раньше, - она царапала свои колени так сильно, что Джин видела выступившую на них кровь, и это вынуждало ее бояться… Не боли. Серьезности. Бруклин никогда не плачет. Она стальная, непробиваемая — нечеловеческая. Стальная… Джин зашипела и закрыла глаза, не в силах больше выдерживать. Их словно выжигали раскаленными искрами. Боже, что за черт… - Джин? Джин, - она несмело коснулась ее плеча. Джин так захотелось открыть глаза, увидеть ее поближе, она так сильно хотела ее обнять, она… Лагранж зашипела. Она коснулась их пальцами и почувствовала вязкую, густую жидкость, стекающую по щекам: это точно не было невесомым потоком слез. - Боже… Я позову врачей, я… Я люблю тебя. Я люблю тебя, запомни это, ладно. Я тебя люблю, - ее дрожащий голос все отдалялся и отдалялся с каждым словом, и Джин сделала попытку подняться. Она подумала, что Бруклин сейчас уйдет и… Они больше никогда не увидятся. Она просто уйдет вот так, и все? И все?! - Брук! Нет! Не нужно врачей, нет, не уходи, Брук, нет, Брук!!! - игла больно выскользнула из вены на сгибе руки, когда она бросилась вперед, желая застать Бруклин здесь, на месте, увидеть ее… Прикоснуться. Джин упала на пол, и ее начала засасывать знакомая, но густая и липкая темнота, знакомство с которой нисколько не умаляло животного страха перед ней. Джин не замечала, как от удара запульсировали колени: она лишь перебирала руками, барахтаясь в том, чего не видела. Она боролась с собственным сознанием; его неотступность зажимала ее между страхом и болью, подступающей к горлу лезвиями, и давила, давила, давила… Может, убивала, а может, нет. Из ее глаз сочились дорожки расплавленной стали. Джин готова была услышать, что она умирает от какой-то неизлечимой болезни. Что ее уже не спасти. Она готова была услышать, что у нее, возможно, рак, что ей требуется пересадка или операция на мозге, даже то, что она будет страдать от боли, пока не умрет, и что у нее аллергия на морфий. Что угодно — но только не это. Так уж повелось… Джин невесело усмехнулась. Ее губы потрескались и пересохли за две долгих недели в клинике, которые, как оказалось, совершенно не были ей нужны. Она пережила миллион анализов, тестов, биопсий, ее ощупали все и со всех сторон, и каждый врач, который это сделал, писал в ее медкарте только одно слово: здорова. Лучше бы она оказалась больной. Лучше бы она умерла прямо там. Джин не боялась чертовой смерти. Она боялась существования. Безропотного, безнадежного, унылого. Вот чего она боялась. Когда Уорен Лагранж в очередной раз вытаскивал дочь из полицейского участка, или когда договаривался насчет молчания со свидетелями ее безумных выходок, когда в ужасе приезжал в клинику, ожидая увидеть дочь мертвой после очередной автокатастрофы. Когда он забирал ее пьяную в хлам с вечеринок и когда устало вздыхал во время их с мамой ссор. Когда отваживал от нее парней, которых Джин раздразнила, но не переспала. Папа считал, что это просто подростковая буря. Она совершала безумные поступки — в юности. Да, возможно, некоторые из них были откровенно глупыми, но она делала это лишь по одной причине: ей хотелось. Джин испытывала эту жизнь на прочность, пробовала новое, касалась острых граней — в одно время, а в другое — просто прыгала в океан собственных желаний, как с бортика бассейна, с разгона. У нее отсутствовали тормоза. Может, поэтому Джин так плохо справлялась с ними в машине. Она увлекалась вокалом, рисованием и танцами. Она падала в черную яму с наркотиками, алкоголем и незащищенным сексом. Джин все это казалось игрой тогда, в семнадцать, и кажется игрой сейчас, в двадцать пять. Ничего из вышеперечисленного не могло подарить ей столько эмоций, сколько она желала получить. Оно было приходящим и уходящим, и иногда с этих качелей Джин летела вниз головой. Ей было хорошо, но недолго. Слишком быстро становилось обыденно, серо, скучно. Она, нахрен, ненавидела скуку больше всего на свете! Сколько тусовок прошло через нее, а она — через них. Сколько алкоголя было влито внутрь и сколько травы выкурено, какие только экстази она не пробовала — посильнее, попроще. Джин помнила, как часто она лежала на полу вместе с другими — такими же, и ее окутывал тяжелый смог дыма, терзающий сознание, как свою лучшую шлюху, и запах дорогого отцовского виски. Детки богатых родителей нечасто оказываются кем-то стоящим, видите ли. Но Джин самоуверенно считала себя стоящей. Она не застревала в болоте, как они, она так, лишь иногда касалась его кончиками пальцев, чтобы прочувствовать, что же это такое и принесет ли это удовлетворение. Иногда приносило. Но куда чаще его приносило другое — адреналин. То, от чего перехватывало дыхание, то, от чего сердце ломало грудную клетку, то, что со стороны выглядело ужасающим и безнравственным. Джин летела навстречу таким вещам, не глядя под ноги, даже если впереди зияла здоровенная пропасть с обглоданными человеческими костями. Когда она водила машину, она разгонялась до непозволительной скорости, и жала, жала на газ, выжимая из очередной малышки максимум, делала крутые повороты, скользя шинами по дороге, и кричала в опущенное стекло. Она ходила по канату над вулканом без страховки и прыгала с парашютом раз десять — на десятый было уже совсем тухло. Залезала в закрытые парки, оранжереи, в опечатанные квартиры. Лазила по горам, в конце концов. Даже шаталась по опасным районам совсем одна — никто ее не трогал, некоторые компашки только присвистывали, но после каждого такого свиста в ней то поднималась, то затихала волна параноидального желания. Так что она просто сползала по стене в закоулке и мастурбировала, пока наконец не кончала со сдержанным выдохом, ощущая себя какой-нибудь порноакрисой. Только вот порноактрисой она не была, а компании пьяных уродов шастали там, как у себя дома. Ее заводило то, что они могли изнасиловать ее, но самого изнасилования она явно не желала. Занималась сексом она также отбито — иногда, когда попадался подходящий партнер или партнерша. Обычный ей вставлял не хуже, но его все равно было не сравнить с теми… Лифты с камерами наблюдения, пустынные улицы, машина — прямо на капоте, многоэтажки — на крышах и подоконниках, в собственной комнате, когда за дверью мелькает куча гостей, а она не заперта. И ах да, вишенка на торте — Джин нравилось испытывать боль. Не просто покусывания или легкие шлепки, о нет — целый арсенал. Она должна была встать на ноги после хорошего траха, и если он и в самом деле был хорошим, то обнаружить на себе хотя бы пару-тройку синяков и видимых ссадин. Они не успевали заживать. Джин тащилась по вещам, которые могли наградить ее эмоциями. Они были ее наркотой, ее зависимостью, ее желаниями. Бесконечная тяга к запретному руководила ею, сидела выше нее самой, выкручивала руки и ноги. Джин жаждала их — и все они оказывались недолгосрочными. В конце концов покидали ее, оставляя один на один с собственными кинками и все той же неутолимой жаждой. А потом она влюбилась — насколько это банальный поворот? Джин засмеялась. Слишком, слишком банальный. Но вот что оказалось долгосрочным. Бруклин. Брук. В ней одной вдруг замкнулись все электризующие частицы мира, заставляющие Джин выгибаться и хотеть еще. Она словно подарила ей неиссякаемый источник эмоций, из которого можно черпать, черпать… Джин казалось, что он никогда не закончится. Они с Брук подходили друг другу идеальнее, чем кто-либо на свете, и никакие истории любви не вызывали в Джин столько отклика, как своя собственная. Первая и — она почему-то была уверена — последняя. Джин не нужна никакая другая. Они были с Брук… Пять чертовых лет. Пять, мать его, лет. И лучшего времени Лагранж не помнила. Ее сверхъестественность, ее темнота, ее любовь, их схожесть — все это выворачивало ее наизнанку, вынуждая испытывать невероятный спектр всего и сразу. Она и вправду занимала все пространство своей энергетикой, и Джин забывала, как дышать. Морально, физически, сознательно, подсознательно. У них был крышесносящий секс везде, где только можно представить, и она давала Джин столько боли, сколько ей было нужно, и столько любви… Черной и белой, грубой и нежной, сильной, без слабостей, если не считать слабостями то, от чего Джин ошалело улетала в космос. Брук будто бы пропускала через нее энергетику целой вселенной, не сдерживаясь, как когда-то... Смысл этого постепенно ушел вместе с их откровенным разговором в доме Лагранжей четыре года назад. Джин поняла, кто такая Бруклин, насколько могла понять, и она приняла это, осаждая взволнованное сердце до тех пор, пока оно не забилось в такт с ее сердцем. Между ними не существовало чего-то лишнего. Они были одним. И они, черт, есть одно. В этом гадском мире нет больше такой Брук и такой Джин, которые транслировали бы друг другу любовь, способную уничтожить и торнадо, и смерчи, и потопы, и чертовы, чертовы лавины. Что угодно. Где угодно. Бруклин тянулась к звездам и тянула за собой Джин, чтобы поиграть этими искорками, сомкнуть их в ладонях, как жемчужное ожерелье, а после развеять по бескрайней вселенной. Ее сила казалась неоспоримой: догмой, а не теоремой. Остальные же превратились для Джин в бессмысленную кавалькаду изможденных теней. С кем из них она сможет быть после того, что испытала с Брук? Смешно. Смешно. Смешно.