Полароиды

Отъезд Харриет ударил по Марион куда сильнее, чем она ожидала. Но ведь силу удара никогда невозможно предугадать, не так ли? Ты можешь быть осведомлена о силе кулака, направленного на тебя, можешь переживать удар в сотый, в тысячный раз – и ни один не будет таким, как предыдущий. Шла уже вторая неделя, как милый розовый дом по Драуфт-стрит опустел. Стыдно признаться: Марион повесила на стене своей кухни большой календарь и зачеркивала дни по мере их окончания. Каждый из них, словно нарочно, тянулся целую вечность, а Марион вздрагивала от ежедневных крестиков черным маркером. Она была зажата тотальным одиночеством слева и справа, будто стенами, и они неизбежно сдвигались по обе стороны от нее. Как притягиваются магниты, знаете? А она, Марион – препятствие. Мягкое, дурацкое, пустое препятствие. Сегодня она пережила ещё один день. Беверли скучала по дочкам Харриет, но садик скрашивал ее хандру. По большей части она была идеальным ребенком последние две недели, будто бы понимая, что ее мама не в состоянии терпеть детские истерики. Марион чувствовала себя ужасной матерью, но уже вторые выходные подряд она позволяла Бев смотреть мультфильмы почти весь день. Так закончилось и это воскресенье. После очередной серии фейской лабуды, Марион повела Бев искупаться, вымыла ей волосы и затем сидела рядом с ее кроватью, гладя маленькую щеку, пока Беверли не уснула. Марион улыбнулась, в очередной раз умиляясь белым кудряшкам дочери, таким же, как и у нее самой; и это была вымученная, но совершенно искренняя улыбка. Дети – потрясающие люди. Пока ещё беззаботные, тонко чувствующие, бесконечно прекрасные. Когда-то и Марион такой была. Мама читала ей сказки. А теперь она наверняка бы разочаровалась, увидев свою тридцатилетнюю дочь совершенно несчастной. Да, у Марион в жизни присутствовали всякие маленькие радости, в том числе и одна большая – Беверли, конечно. Ради нее Марион переехала в Карстон, устроилась на работу в эту вшивую конторку, порвала старую реальность, чтобы начать совсем новую. Только ради нее. По факту Марион не хотелось жить, и ради себя она бы не стала продолжать весь этот спектакль. Она бы шагнула с высоты, чтобы было эпично, либо разогналась бы на максимум ещё в машине Мангелса – и чтобы резко, быстро, один взрыв – и ее нет, нет... Марион накинула на плечи лёгкий халат, сварила крепкий кофе и вышла на крыльцо. Она села на деревянные ступеньки, не вглядываясь в темноту, и закурила "Кэмэл". Тонкие, с мерзким привкусом сигареты жгли ее рот, как перец. Кофе был горьким, но подходящим для ее вкуса – в самый раз. В голове пронеслись обрывки прошлого: ей двадцать шесть, в ее животе седьмой месяц Беверли, и пальцы чересчур сильно сжимают руль белого "Форда". Она едет по полупустому шоссе, сама не зная куда, в ее голове – бесцельный маршрут. Телефон разрывается от звонков, но Марион их не слышит. Она разгоняется до ста девяноста... И сбавляет. Разгоняется. Беверли толкается – и она снова едет шестьдесят пять. Где-то рядом с городом она останавливается, заглушает мотор и рыдает до хрипоты. Марион помнит: рыдала бы ещё, только слезы (дурацкие!) кончаются. Тогда ей весь мир был не мил, и ребенка своего она тоже не любила. Ей было мерзко от мысли о беременности, но внутри ее живота уже росла девочка Бев, и ничего с этим нельзя было сделать. Если размышлять трезво, то Марион полагала, что сейчас дела у нее обстояли получше: дом, работа, здоровая дочь, машина вот появилась. Пусть в Карстоне, в дурацкой глубинке – но что, разве кто-то не мечтает хотя бы о таком? Конечно, кто-то мечтает. Но Марион?.. Она мечтала о другом, всю жизнь – о другом. Харриет воплощала частичку ее мечты. Все вечера, которые теперь Марион проводила в тотальном одиночестве на крыльце, с кофе и сигаретами, раньше Марион проводила с Харриет. Они разговаривали обо всем. Для них не существовало запретных тем. Когда хотелось веселья – было весело, когда хотелось поплакать – они пили вино и делились болью, и тогда было так просто это пережить. Для Марион день на нелюбимой работе пролетал как секунда, потому что она жила в ожидании их вечерних разговоров. Даже когда их не было, Марион все равно знала, что Харриет всего лишь в двух домах отсюда. Что утром они увидятся. Рядом с ней отступила даже затяжная депрессия, и Марион бросила свои антидепрессанты. Рядом с ней Марион начала заново строить саму себя. И ей нравилась новая Марион. И Харриет она нравилась. Все было так хорошо. Какого черта она уехала именно сейчас? Марион вздрогнула и вытерла бесплодные слёзы. От нее заживо оторвали целый кусок, и рана кровоточила, болела, жгла; целых полгода она чувствовала себя здоровой – а теперь она не знала, сколько надо времени, чтобы все зажило. Ей было так больно, что иногда Марион не могла вдохнуть. И об этом – ах, как бывает – некому рассказать. Марион выбросила окурок и поставила чашку в раковину. Она взяла черный маркер и зачеркнула очередной день. Без Харриет. И себя.