POV Тино
Почему мне так тяжело дышать? Будто камни в лёгких. Давят, режут острыми краями ранимые ткани органа. И где-то в боку. Я ненавижу этот запах. Он тянет меня куда-то вниз, и я снова лечу в глубокое пространство за головой. От него тошнит. Хочу встать, но что-то стягивает мне руки. — Успокой ребёнка. И успокойтесь вы все, — прошипел я сквозь зубы, — это всего лишь царапина. Отдай пистолет, — но швед отрицательно помотал головой и спрятал мою опасную игрушку в свой карман; там же наверняка хранится и моя плёнка. Тут всё начало терять краски и задрожало, а я быстро ослабел. Ранение проникающее — сверкнуло у меня в голове, и это была единственная верная моя мысль. Мышцы живота напряглись, под руками стало мокро от крови. Я не мог разогнуться, а когда меня пытались уложить на пол, я чуть не взвыл — но вовремя заткнулся и послушно, ощущая под лопатками чужие ладони, лёг. — Я сказал — успокой ребёнка, — повторил я, закрыв глаза. Всё кончено. Кровь утечёт как вода, быстро и надёжно, и от меня останется только сухая бледная шкурка. А, чтоб тебя — он полез в аптечку. Я слышал щелчки открываемого волшебного чемоданчика, я слышал, как орёт возле меня Хенрик, я слышал, как бьётся сердце Бервальда, наконец! Я слышал всё и всех. Но никто не слышал меня. — Хочешь сберечь меня для полиции? — замечательно, что ещё мог предложить мне комочек серого вещества? Беспросветная паранойя, мать её. Бервальд молчал, видимо, терпел и переживал не самое приятное время — ещё бы, я своей кровью загадил ему пол, разбудил выстрелом всех, напугал малыша. Поэтому, наверное, его руки стали грубыми — ткань моей рубашки, дававшая обильную багровую росу, подчинялась его рывкам; вот что-то прижалось к ране, стало тепло. Я с шумом вобрал воздух и откинул голову назад. Становилось только хуже. Под черепной коробкой всё трещало, как варилось на медленном огне. Меня потянуло вниз... И я услышал пение. Пение, вы слышите? Я спятил, я умираю. Я холодею на его руках. Я слышу пение с того света. Я уже не дышу: у меня нет лёгких. Да и вокруг меня ничего нет: всё пусто. Темнота. — Его жизни больше ничто не угрожает. — Спасибо. Что было раньше, что будет дальше - не имеет значения.***
End POV Тино
— Когда же эта чёртова анестезия пройдёт... — Ты это спрашиваешь, потому что тебе нужно выжать новую информацию? Даже из раненного? — Да ну тебя, я, между прочим, из светлых чувств! — Что может быть для тебя светлее, чем новая статья в газете и лишние кроны в кармане? — Да заткнитесь вы уже... — тяжело протянул Тино. — Орёте как бабы на базаре... лучше бы закурить дали... вы же покупали мне... — Э, друг, ты не у себя дома. Тут нельзя курить. Да и, ну... — Хенрик тыкнул себя в бок. Кетиль кивнул, но Тино этого не увидел. Он ничего не видел, окромя идеально белого потолка над собой. — Какого чёрта потолок такой светлый... — промычал финн, всё еще находясь под дурманом обезболивающего. — Болезненно белый. Как кожа подростка после травмы. Друзья переглянулись, Хенрик пожал плечами. Нельзя сказать, что они не были рады пробуждению Тино после того кровопролития в шведском доме, но поведение его, скажем так, настораживало их. Но то, что должно было их действительно насторожить, осталось незамеченным и видимым только самому Тино. Белоснежные полотна клиники рисовали ему, только одному ему, картинки красного, чёрного, серого цветов, они кружились подобно карусели, от них уже тошнит и голова кругом. А этот запах засел в лёгких крепко, как пиявка, от него было больно вдохнуть. Хотелось откашлять эту дрянь, да вдруг на простыне окажется кровь. Совсем как в детстве. — Где Бервальд? — этот вопрос прозвучал резко, однако так, что сомнений больше не оставалось: Тино всё меньше и меньше становится похож на жертву хлороформа. — Ну... Он уехал... Гром под небом так не гремит, то лишь комариный писк рядом со сказанным. Реакция Тино была молниеносна — он очнулся от созерцания идеальной работы штукатуров, рванул одеяло с криком: — Верните мой пистолет и фото! Где он?! Я обязан быть с ним! — его порыв был встречен стальными тисками рук и сжимающей всё тело болью в левом боку. — Да ладно тебе, он же вернётся! Зачем тебе оружие в больнице? Не дёргайся ты! Шов разойдется! Кетиль! — град затрещин дал ему понять, что нужно срочно кое-кому вмешаться. — Зови врачей! — Да отпусти ты меня! Пусти, мать твою! — рычал Тино, ища глазами эскулапов и Кетиля, чтобы в случае чего зарядить им как следует стаканом с тумбы. — Быстро же ты очухался... Не страдай ты хернёй! Через часик вернётся цел и невредим! — Тоже мне, Мессинг, блять, выискался! Он может погибнуть из-за меня! Из-за вас! Кретины-ы-ы! — завыл не своим голосом финн, рассыпая пощёчины Хенрику, который уже начал проклинать свой внезапно пробудившийся альтруизм, медлительность Кетиля и эту чёртову клинику, где даже такие спокойные на вид пациенты нуждаются в смирительной рубашке. — А если не прекратишь рыпаться, то вовсе никого и никогда не увидишь! Совсем спятил... — пропыхтел он, когда Тино наконец уловил смысл сказанного и затих. — Это у тебя в первый раз, да? — Что? — злобно выдохнул финн. — Да где же Кетиль... Ну, первая любовь, все дела? — По хлебалу захотел? — от шока у Тино даже сел голос. — Какая к дьяволу любовь? Какое твоё собачье дело? Что ты лезешь вечно куда не надо?! — Кончай уже ругаться как строитель, — Хенрик осмелел, почувствовав власть над больным благодаря Кетилю и больничному персоналу. — Ты-то не больно вежлив, душа моя, — съязвил Тино. Внутри все как надрывалось от... Впрочем, киллер и сам не знал, что это. Вина, страх, волнение, обида, гнев — всё сразу вместе ворочалось под сердцем и вызывало дурноту. Столько чувств в одночасье Тино никогда не ощущал. Их слишком много. А тут ещё бок простреленный. — Вчера полиция приезжала. - Хенрик свернул от неприятной для Тино темы подальше и начал издалека. — Бервальд сказал, что нападение совершал не ты... — Ясен хрен, что не я, — хмыкнул Тино, вспоминая запятнанный балкон. — Ты ведь защищался, верно? — Слушай, отвали, а? По-хорошему прошу. И так хреново. Проваливайте оба отсюда. — Точно? Если что... — Я сказал — проваливайте! Хенрик вздохнул, поднялся со стула и уже направился к выходу, как дернулся, будто вспомнив что-то важное, но, поняв, что сейчас это ни к чему, ещё раз вздохнул и уверенным шагом покинул палату. Тино стиснул зубы и с трудом подавил рёв. Ко всему прочему добавилось одиночество, смыкающее рёбра так сильно, что сил не было терпеть. Финн, не медля, сгреб с тумбы воду и пачки таблеток — наивные и добрые сестрички, оставили снотворное такому буйному пациенту! Таблетки выпиты. Замечательно! Если получится заснуть хоть на два, хоть на три часа, хоть навечно — и то хлеб. Не будет это вечно голодной вины, которой все мало и мало мук человека, никто не будет ничего спрашивать с него, и глупых вопросов не будет. Идите вы все.***
Лучше ему не стало. Будем честными перед ним и посмотрим правде в глаза: лучше ему действительно не стало. Ни капельки. Сон тяжёлым бременем сдавил голову, и поэтому чувство замкнутости от мира сего ощущалась ныне особенно остро. Финн проснулся и понял это быстрее всего, так, будто это озарение произошло ещё в самом его сне. А снились ему люди, и были они к нему зловеще близкими, эти силуэты из чёрного облака, светящиеся в свете ультрафиолетовых ламп. Они все норовили схватить его за руку, за шею — хотели урвать частичку Тино, так далёкого от них через призму времени. В попытке отвязаться от навязчивого десятка рук, Тино вырывался из связавшего его паралича и удушья, пытаясь пошевелиться, раскрыть глотку, пропустить сквозь себя пыльный, невероятно тяжёлый воздух и закричать. Когда по коже финна скользнули пальцы призраков, последний ток мощи прошёлся по мышцам, и Тино, задрожав крупной дрожью, как при ознобе, открыл глаза. Он обнаружил себя в холодном поту, всего скрючившегося в постели и тупой резью в боку, и в тот же миг снизошёл второй акт озарения — каким же он был жалким сейчас. Лежать вот здесь, медленно сходить с ума и тихонечко кричать. К чему, если никто не увидит его таким, и никто не услышит немых криков о помощи? Стены палат ледяные — они цепко обнимают продрогшего насквозь Тино, его пальцы хватали и сжимали простыню. По потолку ползали лучи от фар с улицы. Но это была одна сторона его самобичевания. Неясным было, зачем — вернее, почему — на него свалилось всё это. Из самоуверенного и независимого существа он скатился до такой низости, как просить чьей-то помощи. Он понял, что все его знания о жизни, о людях, о чувствах ничтожно малы, и стоят того же, что и песчинка земли под его ногами. И этот факт выреза́л из живого киллера ремни, хохоча нагло в лицо. Звон разбитого стакана, в ладонь вонзаются острые края осколка, Тино сжимает его как своё последнее лекарство, последний способ всё решить. — Должно быть, это расплата за всё, что я сделал. Но за что? Я убивал тех, кто действительно заслуживал смерти, я бы пригвоздил к стене того ублюдка тоже... — Исповедь началась так прекрасно, и закончилась она не хуже, а даже лучше для финна. — Что? Невозможно, нельзя уйти так сразу, я много не доделал и не досказал. Слабак! — Окровавленный кулак стукнул нерадивого самоубийцу по голове. — Он нуждается во мне. А ты хочешь его предать. Эгоист. Ну конечно. Ты хочешь спасти свою шкуру. А кто спасёт его? Этот самый «он» померещился в дверях палаты — никак побочный эффект таблеток проявляет себя в столь неловкий миг. Тино махнул головой, подобно затравленному зверю, в сторону двери — и сердце, громко ударив, ухнуло вниз. Он еще не успел прогреться: осенняя ночь пропитала собой его шинель. Тино это ощутил, вздрогнув от её внезапной близости. Плотная, колючая, живая — она странно пульсировала возле ушей, убаюкивая его, как дитя. Бервальд не успел даже снять перчатки, а хватал исполосованные руки Тино и что-то хрипел. Движения были путаные, и если бы Тино не смотрел в груду осколков, он бы видел, что стёкла очков мужчины запотели, и он толком ничего не видел. Но это не мешало ему так осторожно, вопреки своим минутным слабостям, поднимать Тино с пола и пытаться найти выход из палаты. — Почему ты хочешь мне помочь? Прослушан этот вопрос был раза два или три, но ответа Тино, к своему нарастающему возмущению и обиде, не дождался. Даже когда они вернулись из продушенного спёртым воздухом кабинета, Бервальд всё ещё не смел говорить. Или не мог говорить. Тогда финн, собрав всю свою волю в кулак, вызвал шведа на разговор не самым щадящим образом. — Где ты был? Да, вот так, в лицо, без «спасибо», без «привет», да ещё обхватив цепкими пальцами воротник пальто, так крепко, что побелели ногти. Голос, проходя сквозь зубы, угрожающе шипел, но никакой угрозы финн и не подразумевал. — Где ты был? Где ты был, я тебя спрашиваю? Ну?! – почти вскричал Тино, стягивая воротник и умоляя шведа говорить. Меня ожесточало это непонимание, ясно читающееся тогда в его глазах. Не ведая того, я рвал ему пальто, не спуская глаз с запутанного вконец лица, пока не услышал заветный отклик: — Я увёз Питера. От опасности подальше. Здесь опасно, и… Нет, Бервальд не замкнулся и не сбился – в ещё большее замешательство его ввёл смех пациента. Разгневанный, буквально раскалённый до предела пару минут назад парень теперь корчился на кровати от хохота, скрывая лицо ладонями, сквозь которые доносилось чуть подавленное: — Ты понял… Господь всемогущий, ты наконец-то это понял! — А ты это знал. – Сжал губы швед, изо всех сил сохраняя невозмутимый вид. На своих руках финн ощутил чуть тёплую кожу перчаток. — А зачем бы я ещё тогда за вами попёрся?! Чтобы лежать здесь с дыркой в боку и ждать свежего выпуска со статьёй об убийстве на первой странице?! Чаша терпения недолговечна, и она, после всего прочего, обзаведётся трещинкой в боку, крохотной, но в полной мере достаточной, чтобы из неё начал вытекать сок. Едкий или сладкий – порой на вкус так сложно определить по одному только глотку. Бервальду досталась капля, но и её горечи хватило, чтобы связать его язык на несколько минут. Этим и была обусловлена последующая тишина. Он снял очки. У полуночного света из окна не стало преград, и теперь он спокойно проходил сквозь морскую глубину его глаз. Прозрачный, как слеза младенца, взор долго оставался непоколебим, что выражало чрезвычайную занятость мысли. Но, хотя глаза блестели чистотой, в них ничего нельзя было толком разглядеть, это обстоятельство досаждало Тино. Если бы у человека глаза были подобны оконному стеклу, сколько можно было бы тогда увидеть потоков дум, чувств, сосредоточений? Одной отражённой, как в зеркале, личины человека мало. Но вся беда состояла в том, что даже это не различалось в его глазах. Человек-загадка. Самый первый человек, в котором Тино решил разобраться, и далеко не последний, об кого он сломает себя. Вот он надел очки. На стёклышках что-то искрилось, что мешало со всей тщательностью изучать пространство впереди, в частности, пресловутое окно, из-за которого в палате было удивительно светло. Тино оглянулся и застыл: первое ощущение, что они погружаются в космос, в роли звёзд выступали сияющие в блеске фонарей хлопья снега. — Тино. Услышать своё имя из самого закоулка чужого сердца, за чьё биение ты борешься и страдаешь — разве не это может быть лучшей наградой за всё? Этим зовом Бервальд исчерпал всё, что хотел сказать. Пожалуй, только крепкое объятие могло довершить сентиментальную картину, нарисовавшуюся здесь, в обычной палате, в самой обычной больнице, в самом обычном городе и стране. Последний штрих сделан: у своего уха Тино услышал дыхание. Спустя немного меньше времени, чем ожидалось, к дыханию добавилась сила голосовых связок: — Ты хочешь остаться с нами? Да, да, именно это я и хотел. Какое счастье, что ты, наконец, понял это. Ты понял всё.***
— Я же просил тебя позвать врачей! - надрывался Хенрик, потирая ушибленную кулаком Тино шею. Впереди торопливо вышагивал норвежец, пряча обратно в карман телефон и щурясь от металлических бликов расставленных по бокам коридора каталок. Кетиль был в тот момент предоставлен сам себе и для себя, было видно, что им завладела какая-то тяжёлая идея, так что язык его не дрогнул даже после крепкого толчка в спину, а оказавшись повернутым лицом к лицу раздраженного датчанина, фотограф первым делом застыл как восковая фигура с невероятно живыми, нахмуренными глазами. Хенрик, встряхнув его, крикнул на всю Ивановскую: — Меня чуть не прибил тот придурок! О чём ты вообще думаешь?! — А о чём думаешь ты, кроме себя? У меня появилось дело поважнее. — Отшагнул назад Кетиль, ловко выскальзывая из онемевших рук датчанина, — оставайся с ними. — Ну уж нет! — пред Кетилем встала невыполнимая задача: отвязаться от наглеца, который, в свою очередь, отойдя от минутного изумления, спешил вслед по лестнице за ним, — мне нужно быть с тобой! — Тебе не кажется, что раздувать из личного в мировую сенсацию — это уже перебор? — остановился на площадке норвежец, чьему терпению справедливым было бы воздавать почести и ставить памятник. — Или ты хочешь сказать, что не за этим ты прицепился ко мне, как пиявка? — Я, не... — Найди эту границу, Хенрик. Тогда и поговорим. Тихие шаги снизу напомнили Хенрику, что, стоя один возле серой стены, он упустил из виду Кетиля, а догнать его и сказать кое-что очень важное стало центром его существования на данный момент. Слова осели ему на сердце холодом снежного вечера, а снежинки, тая, щекотали легонько нервы. По крупинке крошились и отваливались перламутровые грани, растворяясь в крови. Хенрик медленно, шаг за шагом преодолевал бесконечные ступеньки, слушая занудное жужжание под потолком, кое-где даже ухитрился споткнуться, но равновесия не потерял; он достиг первого этажа больницы и, распахнув дверь, утонул в ночном снегопаде. — Кетиль! — криком разнеслось по больничному двору; ответом была только ехидная улыбка растущей луны на угольно-чистом небе. — Ке-е-ти-и-иль! Кетиль?.. — Замер вопрос в воздухе тёплым пушистым облачком, когда Хенрик обнаружил под лучами уличного фонаря возле огромного, повидавшего годы дерева норвежца: он стоял к тому спиной и что-то сосредоточенно щёлкал в телефоне. — Ты ждал меня? — выдохнул датчанин с улыбкой, замечая потухший дисплей мобильника в руках Кетиля — то значило, что тот был настроен продолжить так неуютно прерванную тогда беседу. — Не больше, чем Санта-Клауса, — отозвался тот, запахнувшись шарфом по самый нос. Хенрик, всё ещё улыбаясь, глядел на розоватые следы от мороза на щеках и носу Кетиля и умилялся. Никогда его напарник не был таким милым, как здесь и сейчас. — А куда ты собрался? Кому ты так понадобился? — Хенрик встал так, чтобы при любом удобном случае взять друга за руку. Зачем? Подсознание давало ему смутное предначертание, что так будет спокойней и надёжней самому журналисту — не отпускать Кетиля ни за какие шиши и крепко держать возле себя. — В аэропорт. Не знаю. — То есть? Зачем? Кто тебе звонил? — Не слишком ли много вопросов? — Одёрнул Кетиль зарвавшегося на своё личное пространство Хенрика, тот сконфуженно опустил нос в ожидании очередной нотации. Но вместо этого услышал то, что хоть на каплю удовлетворило его любопытство: — Мне позвонил некий herr*, номер которого мне неизвестен, и сообщил... Подъехавшая машина такси остановилась возле парней, и Кетиль, удостоверившись, что эта машина прибыла именно за ним, забрался вовнутрь и хотел уже захлопнуть дверцу, как в кабину сунулся датский нос, а затем и вся остальная датская туша, как ни в чём не бывало, рассиживала возле изумлённого Кетиля. — Ну и? Чего тебе надо? Я же сказал тебе, что... — В виду последних событий я не рискну оставлять тебя одного, к тому же, ты поедешь вот так, без денег, голый, как сокол? — Куда едем? — деловито поинтересовался шофёр, не замечая намечающейся дискуссии. — Хенрик, мне не пять, не десять, даже не пятнадцать лет! — устало вздохнул Кетиль, понимая, что этот путь до аэропорта и обратно будет для него самым нервотрёпным и беспокойным. — Жди меня возле этих двоих и не твори глупостей! Ни письменно, не устно! — Если я останусь здесь, то потеряю связь с тобой! — Для таких, как ты, человечество подарило бессметное количество коммуникационных устройств, так что не отмазывайся! — Эй, адрес сначала скажите, а потом разводите здесь базар! — Рявкнул из водительского сидения мужчина лет 45-50. — Везите нас домой, в Стокгольм! — опередил порядком удивленного норвежца Хенрик, после чего, с чувством выполненного долга повернулся к Кетилю. Тот посидел, надув губы, и послушно пробормотал адрес своего дома. — А потом — в аэропорт! — живенько так добавил вихрастый, откидываясь на спинку сидения, пребывая в крайне восторженном состоянии от своей маленькой победы над упрямым норвежцем. Тот же — ни гу-гу. И так уже половину пути он считал мелькающие в ночи огоньки и стекающие по стеклу ручейки подтаявшего снега. Хенрику порядком наскучила эта радость интроверта, и он решил снова начать разговор, не догадываясь, что тема оного может быть неприятна для Кетиля: — Так что же сообщил тебе тот господин? — Мне нужно срочно явиться в Исландию, — ответил Кетиль, будто ожидал этот вопрос всю дорогу. — Потому что... потому что при загадочных обстоятельствах умер мой отец.