POV Тино
Мне не стоило так переживать. Нет, совсем не стоило, ничто не окупило мои переживания и страх. Утешение за утешением, объятие за объятием, поезда, автомобили, аэропланы, подземки — время, места менялись и просто пролетали мимо нас с бешеной скоростью, будто кто-то свыше нарочно проматывал вперёд в предвкушении десерта, самой «вкусной» части этой эпопеи, в которую мне повезло ввязаться, хотя начал я, как вы помните, второстепенным лицом. Вы рассмеётесь, если я скажу, что мы не сдвигались мёртвой точки ни на метр, ни на секунду, хоть и преодолели мы несоизмеримо много километров и часов в побеге от неминуемого. Бывало, оно уже настигало нас, наступало на пятки, но, отхватив хорошего леща, ретировалось с поля перестрелки. Я получал ранения одно за другим, пару раз пули проходили сквозь меня как сквозь вату, Бервальда же задело только единожды, и то это было осколочное ранение, по большей части благодаря плотной одежде оно не причинило ему почти никакого вреда. И мы всё время были вместе. После выписки из больницы он забрал меня на своей машине и отвез туда, откуда я сбежал по воле шила в моей заднице; обнаружив мёртвую Галю в своей клетке — кто знает, как бы это расценили вы, будучи на месте Бервальда, да, в общем-то, мне плевать — я просто не смог спокойно смотреть на труп своей маленькой подруги, чьё милое чириканье и пение отвлекало меня в минуты тяжёлой тоски наперевес с никотиновым дымом. Непривычно взвешивая шаги и крадясь, так, будто вор-взломщик, я обшарил свой некогда родной и единственный уголок, с которым я должен в ближайший час распрощаться, и, может быть, навсегда. Моя винтовка, оставшиеся запасы зелёных и сигарет, патроны. Одно я не мог найти, и это была та фотография. Я обыскал всё, перевернул пододеяльник, наволочки, коврики — её нигде, нигде не было! Только потом, спустя два или три часа поисков, я вспомнил, где она была на самом деле, обессиленный сел на пуфик и пустил слезу. Я не смог это контролировать, до сих пор не понимаю, что за злые шутки выдает мне мой мозг и тело. Все это похоже на жалобы двенадцатилетней школьницы, которую бросил ее так называемый кавалер. Так вот, именно этим я мотивирую свой отказ от малейшего проявления того, что со мной происходит. Если вернуться ещё чуть-чуть назад, то вы застали бы меня и шведа за таким вот диалогом в машине: — Закрой окно. Просквозит. — Меня просквозил свинец, который у меня из нутра извлекли, а ты про, мать его, ветер. — Не вини себя. — Что? — Две попытки самоубийства, — однобоко пояснил он. — Ты не виноват. Так-то, дорогой ystäväni*. Возможно, вы понимаете его ход мыслей, в таком случае просто придите на мою могилу и оставьте на ней письмо, помянув при этом моё имя парой ласковых. Или ты, Бервальд, при большом желании сможешь достучаться до аморфного меня. По пути на поезде от моей лачужки чёрт знает куда (а всё потому, что швед снова предпочел молчать полдороги), он привалился к моему плечу и задремал, так и не сообщив нашу остановку. Я терпеливо дожидался его пробуждения, с пониманием отнёсся к его усталости и даже аккуратно снял очки, чтобы они не мешали ему спать. Я не боялся пропустить остановку — всегда можно вернуться назад, да и у нас был пока что огромный выбор мест, где мы могли бы перекантоваться. Деревня, гостиница? Не всё ли равно, где мы можем затеряться, растворить своё присутствие на тысячи людей, провалиться на дно мира и залечь, как моллюски? Пока нас не изловят дотошные борцы за зло и несправедливость и не подадут на стол… Чёрт, а мой друг умеет прятаться, сказалась его интроверсия, бедняга, а ещё велика вероятность, что он близко принял к сердцу мои увещевания по поводу сами-знаете-чего. Кто бы здесь ни был, но каждого первого бы удивило, что мы с Бервальдом огородились от улиц не просто четырьмя стенами гостиничного номера, а вдобавок ко всему ещё захлопнули окна, балкон, шторы, и вообще вели полную своеобразного шарма жизнь затворников. Наедине с чёрно-белым телеком, сломанной ручкой от сортира и холодильником преклонного возраста, который, как карлик, сгорбился в углу на так называемой кухне и ворчал на ворвавшихся в своеобразный дом престарелых людей. В этой дыре не нашлось номера с ванной, так что нам предложили номер с такими удобствами special for lovers**: двуспальная кровать, в мягкости которой я имею некоторые основания сомневаться, душевая с оголёнными проводами кое-где в облупленной стене, уборная, не знавшая тепла человеческого тела. Для эстетического удовольствия на тёмных обоях спальни смотрела нас двухцветная, выцветшая картинка с розами. Символично, что сказать. То, что я люблю, как в старые добрые времена, когда я жил с отчимом, Анникой, и иногда видел маму. — Хэй, Бер, мы могли бы устроиться с бо́льшим комфортом где-нибудь в лесу, в шалаше. Я бы настрелял нам куропаток, а может, и кабана. Речка там, все дела. Да и пару-другую баксов могли бы сэкономить. — Угу. Нас не подумают тут искать. — Не бери в голову. — Я положил ладонь ему на плечо. — Я же только пошутил. Нам принесли жратву, иначе я не мог назвать это месиво из вермишели, разваренного мяса и подозрительно пахнущее рыбой. Я покажусь вам слишком привередливым к окружающей обстановке и вообще ко всему, что попадает в моё поле зрения. Моя профессия обязывает меня быть наблюдательным и внимательным, не говоря уже о том, что показатели моих органов чувств зашкаливают над пределом нормы, только что касается еды — то понижено. Я готов сожрать любую дрянь ввиду её энергетической ценности. Швед со мной согласен; как я посмотрю сквозь завесу дыма — лучшего в жизни ему есть ещё не приходилось, а если и перепадал кусок послаще, то принимал он это как в виде исключения. Телевизор с треском вещал, что массовая волна убийств приёмных отцов достигает своего апогея. Я поёжился. — Ты же не рассчитываешь остаться здесь до скончания веков? — вполне резонно поинтересовался я, скрестив ноги на столе и стряхивая пепел в пустую чашку из-под чая. — Ведь уровень помпезности не всегда связуется с понятием надёжности, как ты ожидаешь. — Два дня. Потом отправимся в Осло. — Чё мы там не видали? — Запутаем следы. — Как у тебя всё просто. Знаешь что? — Я убрал ноги со стола и пригнулся к Бервальду. — Эта политика загнанных в угол зайцев меня не устраивает категорично. Её первоначальная идея смыться, да куда подальше, уже не актуальна. — А что ты можешь предложить? После этого вопроса я понял, что количество дураков этой комнате не иначе как чётное, а насчёт легкомыслия стоило бы подумать ещё перед тем, как пересекать границу Стокгольма. С одной стороны, я втянул Бервальда во всю эту канитель, не рассчитав ни его, ни свои силы, да мы сразу с места в яму драпанули, если говорить простым языком. Теперь же я понял, что швед не просто зависит от меня — он повис в своём мире, и любое его сотрясение он связывает со мной, беспрекослово исполняя мои капризы и требования, максимально стараясь угодить мне. Но не ради же себя он старается. Он что, до этих пор не понимает всей опасности?.. — Ты, случаем, не аутист? — Не знаю. — Ты понимаешь, что тебя могут убить? — За что? — ни капли фальши, только чистое удивление. — Я ничего не сделал. — Тебя преследуют, а значит, они знают, за что. — Кто? — Кто отправлял меня в больницу с ранениями. И тот осколок, помнишь? Взрыв возле винного магазина, я уловил тиканье счётного механизма и успел тебя оттолкнуть… — Тебя задело тоже, — он показал на мою щёку. — И? Я же не умер. — Я тоже жив. Значит, мы нужны им оба. Со вздохом я поднялся с места, затушил сигарету о лежащую на краю вырезку газеты, потянулся и бросил: — Ладно. Пошли спать. Завтра поговорим.End POV Тино
— Заткнись и не рычи, когда отец разговаривает с тобой! — звук пощёчины гулко отразился от щёки. — Ты мне не отец! — как со стороны пискнул родной детский голос. — Я тебе щас покажу, как дерзить старшим! А ну на колени! На колени, я сказал! Щенок! — грубая ладонь впилась в затылок, с силой сжав волосы, рванула и опрокинула отчаянно сопротивляющегося мальчика на пол; грохот падающего стула, ещё затрещина, ещё грубые касания, ещё попытки сломить бьющегося под тенью отчима ребёнка, и секунда разрезала всё пополам. Один выстрел — одна смерть, море крови и две сломанные жизни, отброшенные друг от друга, как две бисеринки по карте мира. — Тино? Ты в порядке? Финн глубоко закашлялся, как спасённый утопленник, вдохнул резко отравленный никотином воздух и задышал, быстро, содрогаясь и обливаясь холодным потом. В комнате было темно, но швед отчётливо слышал сквозь сон, как разбилась бутылка и стукнулся об пол прикроватный столик, вернее, всё было в обратном порядке — сначала стол, потом бутылка, и, кажется, всплеск содержимого. Тино сидел на краю постели, ещё не раздетый, едва сдерживая клокочущие внутри слёзы, вцепившись пальцами в плечи и склонившись низко к коленям. — Тино? — Бервальд протянул руку, чтобы коснуться его, но тот просипел как старик: — Оставь меня. Не смей. Убери руки. Руки убери! — тут рявкнул Тино, развернувшись корпусом тела и тяжело сглотнув, видимо, прозрев и узнав своего соседа по кровати, который так и застыл с вытянутой рукой. — Ты ведь всё понимаешь, да? Ты знаешь, что со мной? — Не знаю, — чистосердечно признался Бервальд где-то совсем рядом. Тино цокнул языком, со звучным хрустом размял суставы пальцев и стих, снова предавшись самому себе. — Что с тобой, Тино? — Ничего. Всё в порядке. Просто кошмарный сон. — Но… Стол. Алкоголь. — Слушай, ты всегда замечаешь то, что не должно быть замеченным, и в точности наоборот. И знаешь что? Мне это надоело. Надоело бездействовать. Я не хочу больше быть куском мяса на привязи, я хочу надрать этим ублюдкам задницы и тряхнуть стариной, расшевелить свою пушку и мозги. — Тино?.. — Что Тино?! Почему до тебя так туго доходит? Теперь не мы будем жертвами, а те, кто нас преследовал. Меня порядком затрахало всё это дерьмо. Мы будем отстреливать их, как цыплят, и придвигаться к финишу… — Мы? — Ну конечно. Или тебе нравится роль безвольной игрушки? Или штаны намокли от мысли, что придётся… — Убивать. Да, верно, Тино. Я не хочу убивать. Насилие порождает насилие. — Ого, скажите пожа-а-алуйста, кто же знал, что я защищаю проповедника ценой своей жизни, которую изрешетили злые дяденьки, а он и не знает даже, за какие грехи! — Тино, ты пьян. Успокойся. — Успокоиться? Я спокоен как покойник! А тебе, видимо, всё до фени, как барин, как звезда Голливуда под прикрытием! И пальчиком-то чертовски сложно нажать на курок, чтобы пробить себе дорогу к эпицентру всех наших бед! Жа-а-алко чью-то кровушку проливать! А что пролитой кровью бедного Тино и несчастных отцов можно заполнять бассейн — тебе насрать!.. А сколько детей теряют веру в людей, в жизнь, в себя?!.. — Тино, я всё понимаю. Есть другие методы. — Да пошёл ты со своим пацифизмом! Каждый день губят людей, тех, кто не достоин умирать, а последние мрази доживают свои дни на лаврах! Чем они лучше своих жертв? Что их оправдывает? Насилие порождает насилие? Этот тот случай, когда насилием можно пресечь череду насилия! Просто возьми пистолет и начни их мочить! А ну пусти меня! Выпусти, слабак! — Тихо. Тихо, — в недоумении шептал швед, не придумав ничего лучшего, как крепко обнять разбушевавшегося финна и сжать, осторожно, но так, чтобы он не мог причинить себе или другим вреда. Но Тино не внимал и тем более не собирался успокаиваться, упершись локтями в грудь Бервальду и упрямо прогибая линию наступления с кошачьим шипением: — Думаешь, я слабак?! Что я вечно реву, что не могу сдержать свои чувства? Что я не смогу всё исправить один, и поэтому тебя прошу о помощи?! Ты, эгоист, просиживающий свою жопу в тепле, мог бы хоть раз, хоть раз… — Тино, успокойся! — вдруг поднял голос обычно терпеливый швед. — Всё совсем не так, как ты думаешь! Успокойся. Поспи. Утром я скажу тебе своё решение. Обещаю. — Это был такой тонкий посыл?.. — вяло пробормотал финн, заваливаясь на жёсткую подушку. — А не уйдёшь ли ты, пока я буду дрыхнуть? Пха-ха… Я сплю с мужиком… — Нет. Спокойной ночи, Тино, — пожелал Бервальд, ложась на спину к краю постели, и затем он не успел ничего сообразить, поскольку ответ Тино оказался очень неоднозначным, а именно: финн придвинулся к нему, почти впритык, обхватил одной рукой его торс и затих. В той же руке он сжимал заряженный пистолет. — А вот теперь точно спокойной ночи, засранец, — пробурчал он, положив голову ему на плечо. Что было и говорить, швед вообще не ожидал подобной выходки, однако он осторожно приобнял его за плечо и замер, услышав громкое сопение своего телохранителя.***
— Чёрт бы побрал эту старую каргу… Это ж надо так, а? Только пару дней назад вернулся с Кетилем из Исландии, а она уже успела мои вещи выставить… Снегом порошило вкривь и вкось, всё кругом исчезало в море холодной белизны, а люди, которым стоило сидеть дома возле домашнего очага и в окружении домочадцев смотреть телевизор, сновали между магазинами, сталкивались тяжёлыми сумками, кричали, ругались, но все они выглядели счастливыми. Хенрик, глядя на их улыбки, тихо завидовал, чертыхался и тащил за собой что-то похожее на детские санки с взгроможденной на них здоровенной сумкой. Несколько раз его сбивали с ног дети, а порой он сам поскальзывался на голом льду под небольшим слоем снега. — Я же ей ясно сказал, что мою зарплату задерживает этот жиртрест в кожаном кресле, и что я живу на одном сухом пайке. Да что и говорить, я ездил с Кетилем за его счёт, он платил практически за всё!.. Ладно, одну баночку пива купил я, а то бы Кетиль мне устроил такую головомойку… Хотя чего ему обо мне беспокоиться? Тут наш страдалец остановился и посмотрел на темнеющее небо, не обратив внимания, как санки позади врезались ему в голень. Пару минут размышлений спустя снежинки оседали не только на его нос и мокрую от пота чёлку, но и на широкую улыбку. Правая рука пошарила в кармане изношенных джинс и вытащила скомканную бумажку, которую Хенрик аккуратно развернул, зачитал вслух написанный на ней адрес и, будучи в приподнятом настроении, бодренько зашагал по оживлённой улице. — Вот, кажется, это здесь. Хм… Да. — Датчанин очень боялся ошибиться с адресом или понять, что Кетиль его в очередной раз надул, как последнего дурака, подсунув написанный наобум адрес. Но не сегодня — Хенрик нашёл этот дом, при своей двухэтажной высоте кажущийся совсем крошечным. Вот вход, лесенка между двумя выбеленными колоннами, а вот и дверь с праздничным венком вокруг глазка. Оставив санки возле почтового ящика, журналист отряхнул ботинки о первую ступеньку, взошёл в предбанник, нажал на кнопочку звонка и стал ждать. Ответили ему не сразу, лучше сказать — совсем не сразу. Когда Хенрик расстроился и разочарованно повернулся к улице, дверь позади него открылась, и в спину пахнуло теплом, а после он услышал голос норвежца, благодаря которому на его лицо вернулась улыбка: — Чем могу помочь? — О, Кетиль! — Хенрик замялся и спрятал кулаки под куртку, на которой были, судя по всему, оторваны пуговицы. — Я подумал, что никого нет дома, и вот… — Ты хотел пройти в пустой дом? — вскинул бровь норвежец. — Да нет, я не так выразился, ну, как бы сказать, я тут шёл, шёл, и думаю, дай-ка к тебе загляну… — Шёл мимо Осло? Ты же не хочешь сказать, что ты не собираешься возвращаться к себе в Данию, к семье? — Кетиль, я ещё так молод, у меня даже нет семьи. Я всеми брошенный и оставленный… — Фрау Бондевик тебя снова выставила за дверь? — Кетиль всегда отличался природной наблюдательностью, и поэтому он заметил санки с грузом у своего почтового ящика в ту же секунду, когда разговорился с Хенриком. — Ага… — И кому Хенрик пытался втереть очки в глаза? Кетиля чрезвычайно сложно обмануть, это знали все его коллеги, знакомые и просто люди по соседству, один только он всё надеялся когда-нибудь да обойти его острый, намётанный глаз. — Тебе не холодно так стоять? — А? Нет-нет, я, ну… Можно погреться? — заискивающе попросил Хенрик, показывая другу обмороженные костяшки пальцев. — Успеешь затащить свой багаж, пока я не окоченею, так уж и быть, будь моим гостем. — Кетиль, ты так добр! — обрадовался Хенрик и вприпрыжку отбежал от норвежца, схватил веревку санок и одним рывком доставил их прямо к крыльцу, сгрузил дорожную сумку и прислонил санки к стене. Кетиль наблюдал за всем этим процессом молча, изредка вздыхая, тем самым пытаясь согреть свои ладони. — А ну, посторонись! — с сумкой под мышкой Хенрик влетел в дом, закинул её возле стойки для обуви и начал стягивать с себя куртку, которая ко всему прочему оказалась на размер-два меньше, чем полагалось. Кетиль закрыл дверь и щёлкнул замком, помог датчанину расправиться с курткой и подсунул ему тапочки. — Я ведь успел, да? Ты не замёрз? — пропыхтел Хенрик, запихивая в рукава шапку и шарф. — Почти. Я просто сегодня в хорошем расположении духа. — Да и я это за… У тебя руки посинели! Подожди, я сейчас… — Руки убрал! — Ну Кетиль… Я хочу отплатить добром! Ты такой хороший, когда не злишься. — Да ну? В кои веки ты думаешь не только о себе. Я приятно удивлён. Так уж и быть, держи деньги и сходи в магазин за углом. У нас закончился кофе. — У нас?.. А, точно… — Хенрик быстро оделся вновь и забрал деньги. — Как девочка? Прижилась? — Сам увидишь. Ну, дуй уже! Не то не успеешь к ужину! «Какой-то он слишком добрый стал… — почесал свою думалку датчанин. — Уж не дело это рук ребёнка?» Предмет усиленных раздумий мог бы остаться неизменным на протяжении всего похода в магазин и обратно, но, встав за кустами, чтобы перевести дыхание, Хенрик увидел, как от бокового окна кетилевского жилища отбегает незнакомый ему человек с фотоаппаратом, садится в тёмный автомобиль без номера и исчезает с места преступления так же шустро, как и появился. Весть о том, что приёмные отцы за последние два года нашли себе покой под землёй, разнеслась давно и прочно осела в головах всех, кто её услышал, исключением не стал и Хенрик, кому стало не по себе после такого странного визита незнакомца, но, вспомнив, что Кетиль никаким отцом и тем более приёмным не был, он успокоился и направился к дому. — Кетиль? Ты же ведь никого не ждёшь? — сразу осведомился Хенрик, только заскочив в прихожую и поставив банку с кофе на сервант. Кетиль ответил равнодушно, забирая добычу и покидая прихожую: — Ну, если говорить прямо, то я от твоего появления не в восторге. — Нет, а кроме меня? — А кроме тебя я вообще никого не впустил бы. После такого ответа Хенрик зарделся и уже в который раз за весь вечер широко улыбнулся. Подумать только — ему выпала честь попасть в список тех, кого норвежец жалует у себя в гостях, интересно, с чем было связано подобное разрешение? — У тебя есть что-нибудь горячее? Я замёрз, как на морском дне, — пошутил датчанин и, сбросив обувь, следующим делом надел на оцепеневшие от холода ноги тёплые тапочки и поспешил встать за спиной норвежца. Тот немедленно отозвался: — Подожди пять минут, и согреешься. — Потянулись ароматы какого-то вкусного варева и кофе. — Позови Кари. Она у себя. И не стой у меня над душой. Пожалуйста, — раздражённо буркнул напоследок Кетиль, и Хенрику волей-неволей пришлось выполнить просьбы. — Кари! Ка-а-р-и-и-и! Тебя зовёт брат… А зачем? А! Пора ужинать, Кари! Дверь на втором этаже приоткрылась, и детский голосок эхом прокатился по гостиной перед слабым хлопком дверью: — Спасибо, я не голодна. И он не мой брат. Дверь затворилась, щёлкнул замок. — Я пытаюсь вытащить её к психологу, но она очень капризна, — вздохнул Кетиль рядом с опешившим Хенриком. — Кетиль, я думаю, что ей надо дать время, чтобы адаптироваться. Попробуй поговорить с ней. — Думаешь, я не пытался? Бесполезно. Она молчит и сидит целыми днями у окна. Ладно, пошли ужинать. По ходу всё расскажу. Но во время ужина норвежец как язык проглотил, и аппетит у него напрочь отшибло, будто его и не было. Всё это время, пока сосед напротив уминал жареную картошку и потягивал чай с печеньем, он сидел с чашкой кофе и смотрел в неё, наверняка ожидая, когда на тёмной поверхности всплывут ответы на все его вопросы. — Как так получилось, что твой отец жил с Кари столько времени в Исландии, а ты даже не знал про её существование? — Хенрику стало тоскливо глядеть на своего приунывшего друга, и он рискнул вытащить его на разговор, глубоко внутри понимая, чем это чревато. Но Кетиля и впрямь будто подменили: он не просто стал отзывчивее, а ещё с большей охотой шёл на контакт: — Это долгая история, Хенрик. — У нас впереди целая ночь, и сутки, и потом ещё сутки… — Ты решил у меня прописаться, что ли? — только последний дурак бы не понял, что Кетиль избегал бесед на тему отношений с роднёй и посему уходил от её, едва на это предоставлялась возможность. Хенрик это понимал, но упрямо продолжал гнуть свою линию: — Связана ли его смерть с рядом убийств приёмных отцов? — Не говори глупостей. Она моя родная сестра, если верить результату анализа ДНК. — Кари не видела тебя с самого твоего рождения, естественно, что она будет долго свыкаться с мыслью, что ты её брат. — Тебе поговорить больше не о чем? Если да, то иди спать. Я хочу посидеть один. — Кетиль… — Можешь спать на диване. Постельное бельё в кладовке. — Кетиль, ну поговори со мной! Я же не чужой. — Просто. Иди. Спать. Завтра побеседуем. Хенрик, опустив голову, положил грязные тарелки в раковину и вышел в гостиную, за большими окнами которой разыгралась метель: не было видно решительно ничего, кроме сплошной пелены, освещенной уличными фонарями и луной; в гостиной же создалась светлая и немного таинственная атмосфера, но уюта в ней от этого не поубавилось. Бельё было постелено, сумка приставлена в лёгкой доступности, а сам Хенрик улёгся поудобнее и закрыл глаза, стараясь поскорее уснуть и обещая себе, что с утра пораньше он отправится в ближайший полицейский участок и начнёт собственное расследование.***
Он сдержал обещание: в восемь или девять утра Хенрик уже выпрашивал разрешение порыться в архивах недавно совершённых убийств, махая перед носами утомлённых полицаев документом, подтверждающим его чисто профессиональный интерес. — Был у нас тут один вчера, с точно такой целью и бумажкой. И фамилия была длиннющая. Завтра, говорит, приду, за архивом. И откуда вы только вылезаете… — Не может быть… — задушенным голосом прохрипел датчанин, сминая документ в шарик. — Я же, он же… — Вам же сказали, он придёт сегодня. При желании можете подождать в коридоре, мы позовём вас. — Вы случаем не про меня говорите? Привет, вихрастый, давно не виделись. Хенрик отшатнулся от стоящего позади человека.