It's the disease of the age It's the disease that we crave Alone at the end of the rave We catch the last bus home
Киноленты в окне бегут, и мы наступаем им на пятки. Это болезнь нашего века — мы бежим, но не поспеваем за жизнью, мы остаёмся её фоном, блёклым и бесцветным, с примитивными желаниями, мечтами и страхами. А бывает, что прыгаешь в неё с головой, и пути наружу не будет. А ведь, если прыгнешь на шпалы, то итог абсолютно такой же. Так где же она, граница между жизнью и смертью?Maybe we're victims of fate Remember when we'd celebrate We'd drink and get high until late And now we're all alone
На этот вопрос отвечали тысячи мудрецов, и я, повторяюсь, не из их числа. Мне доступно столь же много вспомогательной информации для размышлений, сколько обычному, ничем не отличающемуся от других человеку. По сути, я знаю многое, владею множеством навыков, могу изъясняться на нескольких языках, но… Приведёт ли это меня к ответу на этот извечный вопрос? А может, напиться спиртного и поспать до нашей остановки?.. Никакое снотворное меня не берёт, кроме алкогольных напитков всякого рода — настолько я устал, настолько я закопался внутрь себя. Настолько глубоко, что, не взирая на разные связи, я всё же остаюсь одиноким.Wedding bells ain't gonna chime With both of us guilty of crime And both of us sentenced to time And now we're all alone
Свет очередного фонаря отразился в стёклах очков и потух, оставшись далеко позади. Я и глазом не моргнул, а только, стряхнув пепел с потухающей сигареты, неясно улыбнулся отражению Бервальда. Я ничему не удивлялся, ибо ожидал от себя чего угодно. — Не спится? — На оконном стекле остались беловатые следы от пара; я часто задышал, мои руки задрожали. — Да, — только и смог я ответить, проглотив тяжёлый ком. Когда я выбросил окурок в окно, его руки мягко легли на мои плечи, и, признаться, это было именно тем, чего я ждал весь этот промозглый, унылый вечер. Вечер цвета венозной крови. Но вот он неожиданно разворачивает меня к себе — моё сердце покрылось инеем и замерло; его губы касаются моих — и в ушах бухает кровь. Проклятый швед, что у тебя на уме?!.. Почему я никогда тебя не пойму?! Что ты хочешь от меня? — Почему я никогда тебя не пойму?! Что ты хочешь от меня? — отклоняюсь я через силу и яростно шепчу ему в лицо — повторяя последние мысли вслух, я просто разрывался от негодования. Но он молча смотрел на меня, видимо, силясь что-то сказать. В моей груди растекся вечер, но он был уже не затёкший кровью из вены — он сиял и менялся; вот он малиновый, синий, сиреневый, даже зелёный и голубой… Вы видели когда-нибудь северное сияние? Теперь оно сияло в ночи моей черепной коробки, танцевало на стенах тамбура. Сияло жизнью, такой, какой я никогда не жил. Чуть ощутимый вздох между ключицами — Бервальд, сдвинув воротник моего свитера вниз, поцеловал мне душу. Эта таинственная впадинка на груди была так прилажена к моей сокровенной тайне, к моим ранам и грубо наложенным швам, что я не смог не ответить на эту нежность. Она была мне непривычна и горька, ведь, когда человек целует самое пустое, самое гнилое, со всей искренностью и бескорыстностью, неужели это и зовётся любовью?.. А может, это и есть жизнь? — Не здесь, — отрывисто шепчу я, вздрагивая от прикосновений под своим свитером. Бервальд увлёкся. А был ли я против продолжения? Чёрт подери, нет, я не против! Бери меня хоть в этом же поезде, всего, с потрохами! В комнате уединения?.. Прекрасно. Почему бы и нет? За кровавым горизонтом дышит рассвет, но его дыхание слишком холодно, чтобы согреть нас. Возможно, его видят наши бывшие друзья, вылетевшие один за другим из норвежского аэропорта в Исландию, чтобы кто-то из них обрёл семейное счастье, а кто-то — умер в стенах тюрьмы. Но вряд ли их отпустят загадки, воцарившихся в нашем кругу. Хотя мы теперь и оторваны друг от друга, но жизнь сцепляет нас как псов, которые норовят убежать. И я ощущаю на себе эту тяжесть. Тяжесть убежать от того, что нераскрыто. Не это ли меня остановило, опустившись мне обухом на голову прямо во время прелюдий? Определённо не это. Я задрал голову вверх и напряг все свои органы чувств. Тревога снова завладела мною, и совсем свежие следы от поцелуев с укусами поблекли на фоне слабого, едва заметного дымка, который я осторожно втянул носом и практически моментально ощутил головокружение. Да и кроме того, где люди? Ведь уже утро… — Бервальд, не выходи отсюда. — Я небрежно слез с его колен и натянул обратно скинутую в порыве нежности одежду, толкнув дверь ногой. Сладковатый запах выбил из моей головы все посторонние мысли, моё чутьё обострилось в разы, а интуиция потянула вперёд; и правда, запах исходил из не очень герметично закрытых дверей. Возле рычага тормоза я заметил цифру, обозначающую номер вагона, и в моей голове сразу накинулся план действий. До слуха донеслись шаги, я развернулся и чуть было не въехал по бервальдским очкам. — Я сказал. Сидеть. Там. И не высовываться! Это опасно! — повременив, проговорил я с долгими паузами. — Я чувствую угрозу. Слушай. Открой здесь окна. Нужен наружний воздух. И не высовывайся. Понял? Я прислушался, следя за выполнением всех действий, и лишь когда щелкнул шпингалет, вздохнул поглубже и ворвался в окутанный синевой вагон. Некоторые люди лежали поперёк прохода, будто невидимая смерть подстерегла их и нанесла удар. Впрочем, так и оно и было. У некоторых наблюдались признаки асфиксии, но мне было некогда — поджимал запас кислорода в лёгких. Пистолет и патроны — вот в чём сейчас я нуждался острее всего. С давних времён смерть обожествлялась наравне с жизнью, но Смерть люди всегда боялись, а Жизнь почитали. К вопросам смерти и тому, что ждёт нас за могилой, относились с трепетом, в то время, как жизни не уделялось никакого внимания, и поэтому её не ценили. Возможно, поэтому и было кем-то когда-то совершенно первое в мире убийство. К убийцам относились все по разному — смотря с какого ракурса. То ли это уборщик, то ли это щедрый даритель вечного покоя. Впрочем, оставим эти вопросы философии. — Как ты это понял? — Понял что? Я мысленно ругал себя, подставляя спизженный у кого-то платок под струю ледяной воды. Я тогда просто не узнал самого себя. Откуда во мне столько нервозности? Почему я так волнуюсь? Да ещё и эти дурацкие вопросы, на которые у меня не было ответа, да и времени было тоже мало. — Интуиция, блять, — огрызнулся я, зажимая шведа у стенки, шипя сквозь зубы. — Обещай мне, что ты будешь здесь. Здесь. В этой несчастной кабинке. — Пальцы как лапки паука вцепились в шведов воротник. — Сиди и не высовывайся. Обещай, твою мать! — Обещаю. — Его мягкий голос успокоил меня, и комок волнения в горле постепенно рассосался. Я разжал пальцы, не спуская взгляда с лица напротив. А поезд трясся, как больной в лихорадке, в предчувствии чего-то…***
— Нам нужно быть там очень скоро. Я не пожалею средств, — бормотал Иеннсен, выдвигая ящики из шкафа, дабы убедиться, что одежда и второстепенные вещи уже ждали своего часа на чужой земле, а первостепенные — уже в самолёте. — Я так не хочу покидать своего родного дома, Катерина… — Но ты же делаешь это ради Кари, не так ли? — Невеста отозвалась сразу, словно ответ был очевиден или заучен заранее. В коридоре, где девушка наводила последний марафет, было теперь просторно, и с трудом верилось, что буквально пару дней назад там негде было яблоку упасть. — Верно, верно… — Стоя возле окна, Кетиль постукивал пальцами в такт дождевому оркестру и не сводил глаз с горного пейзажа, так крепко полюбившегося его сердцу. Эти массивные волны из камня в обрамлении зеленых гребешков точь-в-точь повторяли колебания души норвежца. Шторм. Тонны грязной глины и песка. Шквалистый ветер и душераздирающий вой. Взрыв молнии, катящийся гром. Природа бушует, и деревья склоняются пред её гневом, качая мокрыми головами. — Ты волнуешься? — За тяжёлыми мыслями почти невозможно заметить чье-то присутствие, поэтому на них охотятся, как известно, в одиночестве. Но Кетиль был готов поделиться своей тревогой. — Да. Я никогда так не нервничал. — Кетиль сложил холодные пальцы замком, не отрываясь от созерцания грозы. — Даже когда отец покинул нас с матерью, мне не было так страшно. Хотя тогда, помню, тоже была непогода. Даже ломались деревья. Может… стоит отложить поездку? Ну, я имею в виду… — Милый, послушай. Не стоит так бояться перемен. Ведь Кари их не боялась, верно? — На плечо Кетилю легла ладонь девушки. — Как знать, — возразил ей философ, не замечая этого жеста. — Ведь я даже не догадался спросить её, как прошёл перелет из Рейкъявика в Осло. Хенрик был прав. Я эгоистичный осёл, который поступил по зову крови, а не души. А это многое предопределяет. — Например? — испытующе посмотрела на него девушка, прикусив губу. — Я ей чужой. Хоть у нас общий отец, это нисколько это сближает нас, ровно как и её переезд ко мне. Преодолены километры, но стена безразличия остается несокрушимой. Я пытался исправиться… — Рассуждая, Кетиль не обращал внимания, как меняется лицо Катерины, и как она медленно отходит к двери. Наконец, закончив, он обернулся: — Но ещё никогда не поздно исправиться, так?.. — Поздно. Слишком поздно, дорогой. Кетиль замер в непонятках, но времени, чтобы собраться с мыслями, ему не дали: гром слился с выстрелом, а пуля огненной стрелой продырявила его колено. Норвежец рухнул, ослеплённый правдой. Он вспомнил Хенрика, он вспомнил его полный отчаяния голос и мутные, дикие глаза. Он даже вспомнил грубый поцелуй с привкусом выпивки, ощутил эту горечь во рту. Это и был вкус той самой жестокой правды, которой Хенрик хотел предостеречь Кетиля. Но время неумолимо быстро раскрыло все карты. — Кари! — закричал Кетиль, задыхаясь от боли, и дернулся, заметив лицо Катерины. Искаженное оскалом, оно всё ещё оставалось прекрасным, разве что такой красотой могла похвастаться лишь сама смерть с пистолетом наперевес. — Давай, зови её. Тогда мне не придётся её искать. Кетиль вцепился зубами в побледневшие губы, держась за ногу, внутри которой свинец как будто бурлил, превращая кровь в практически чёрный, воняющий железом кипяток и с шипением низвергая её на пол. Тошнота тягучим комом подступала к горлу, было нестерпимо больно дышать. Вакуум накрыл его душным одеялом, сквозь который не было слышно ровно ничего, кроме гула внутри собственной головы да биения собственного сердца. Кетиль не слышал повторного выстрела, но ясно ощутил, как в груди разрастается боль, колючая, как ветви шиповника. «Кари, Кари» — взывал внутренний голос, вырываясь из пустоты, и чуть погодя сменился увядающим шепотом. Впрочем, ни того, ни другого Кетиль уже не слышал.***
Мне привиделся кошмар, невероятно долгий и абсурдный — даже слишком абсурдный для сна — и, проснувшись, я долго пребывал на грани между ним и реальным миром. Не потому, что варианты были одинаково для меня страшны и я боялся сделать выбор. Эмоции от увиденного сновидения крепко держали меня, и образы то и дело мелькали перед глазами, прячась то за окном, то в тёмном углу, то нависая прямо с потолка… Я открыл глаза и понял, что стою у окна на своём чердаке. Своём — значит в том доме, где я провёл свои юные годы вместе с сестрой. Голые ветви деревьев бьются в плохо утепленное окно, царапая стекло под жуткое завывание промозглого ветра. Конечности аж заледенели от сквозняка, я потёр было ладони, чтобы согреть их, и краем глаза случайно заметил сидящую на кровати фигурку, и я почему-то сразу узнал, кто это. Расплывчатое лицо принадлежало моей потерянной сестре. Она смотрела на меня, прижавшись спиной к стене и обняв колени. В груди защемило, и что-то потянуло к ней, я подошёл к кровати и сел на краешек, неуверенно развернувшись к ней полубоком. Она всё смотрит на меня и улыбается. Я этого не вижу, но догадываюсь, и, неуверенно улыбнувшись ей в ответ, погладил её ладони, обнимающие колени. В тех местах, где мои пальцы коснулись бледной кожи, открылись кровоточащие ранки. Я в ужасе отпрянул и замер, глядя девушке в лицо. Улыбается. Тут лицо Анни стало белым, как полотно, она медленно закатила глаза и опрокинулась набок. На шее открылась глубокая рана, и кровь, густая и тёплая, залила простыню. «Что за чертовщина?!» — не на шутку испугался я, хотел закричать, но всё происходило, как в немом кино; схватил её за плечи, пытаясь поднять, закрывал рану ладонями, но сквозь пальцы так же хлестала кровь. Она пузырилась, отвратительно чернея прямо на моих руках. А тем временем, её губы, крылья носа и кончики ушей посинели, что означало фактическую кончину моей сестры. Я вышел из себя, начал хлопать её по щекам, трясти за плечи, чувствуя на губах солёную влагу. Но она безжизненно повисла на моих руках. Губы слегка расклеились, и на них выступила кровавая полоска. А я гляжу на неё в состоянии шока, размазывая кровь по щекам, но, опомнившись, выпустил её тело из рук. И тут произошло самое странное — падая на багрово-белые простыни, она рассыпалась на засохшие цветки маргаритки. Пока с выбеленного потолка за мной наблюдали эти цветки, со стороны внезапно послышался писк, и я, вздрогнув, попытался повернуть голову к источнику звука. У меня это получилось не без труда, так как что-то сковывало мои движения, но я очень скоро понял, что нахожусь в реанимации, и что вокруг меня бесшумно суетятся люди в синих и белых халатах, что мои руки оплетают бесчисленные трубки, а противный писк принадлежал самому обычному кардиометру. Я зажмурился и стиснул зубы: нет, я не хочу сюда, ибо знаю… что это я виновен в этой катастрофе. Сущность убийцы всегда возьмёт своё. Монстр никогда не сможет жить так же мирно, как его жертвы, его всегда мучает жажда. Но мне было стыдно, я раскаивался, но было поздно. Надо было выстрелить в ту суку, что прикончила машинистов и остановить летящий на бешеной скорости поезд любой ценой, но моё сердце тронуло сомнение, и я тянул время. «Как в кино», — всплыл в памяти голос Бервальда. И я, содрогаясь, беззвучно рассмеялся, как сумасшедший. А потом мирно забылся. — Разрешите мне пройти к пострадавшему. Этот голос за стеной ловко выудил меня из забытья, до безобразия знакомый, но, тем не менее, я упорно не мог вспомнить, кому он принадлежал. — Он в операционной, к нему нельзя! — визгливо ответила ему то ли медсестра, то ли санитарка. — Вы врач? — Нет, но я отношусь к криминалу ровно настолько, насколько вы относитесь к медицине. И мне нужно видеть этого человека и расспросить доктора, — настойчиво требовал молодой человек, слегка покашливая. — Кроме того, я лично знаю его, и отчасти по моей вине он находится здесь… — На словах все герои, — фыркнула девушка или женщина — я этого не видел — и, пройдя немного, хлопнула дверью. Судя по разочарованному вздоху, гостю не хватило убедительности, дабы уговорить её. Но упорства ему хватило надолго, ибо после десятиминутного шатания по коридору его окликнули: — Доктор сказал, что вы можете подождать здесь, но запретил входить вовнутрь из соображений санитарии. Представьтесь и покажите свои документы. — Документы мои изъяли при обыске, однако со мной есть господа полицейские. А зовут меня Хенрик. Хенрик Йохансен.