Мальчик со спичками

Наверное, сейчас я выгляжу обиженным. И он смотрит обеспокоенно. — Некит, может, расскажешь? Выдавливаю улыбку. — Да всё норм, чувак, это так, летняя депрессия. Он не верит, но не настаивает. Пока. Мы досматриваем какую-то порнографию по телеку, вернее, я досматриваю, а Жека засыпает, сворачиваясь в неудобной позе на своей части дивана. Накрываю его одеялом, не позволяя себе дотронуться до кожи. Ухожу в спальню на кровать. Но и там не спится, сколько бы раз я ни повторял себе «достаточно», сколько бы ни считал до двух тысяч и обратно. Пожалуйста, хватит. Это лишь летняя депрессия, лёгкий сплин. Заставляю себя закрыть глаза и насильно выровнять дыхание на счёт восемь. Но параллельно со счётом в мыслях дохожу до саморазрушения, когда остаются только летающие в вакууме осколки. И навязчивая идея в голове, как заноза, как тупая сторона молота… Хочу дотронуться. Хочу, блять, до него дотронуться. И он ещё передо мной такой открытый, домашний, что сдохнуть хочется. Я настолько глубоко погружаюсь в размышление, что не замечаю, как оно переходит в сон, и вздрагиваю от касания за предплечье вместе со словами: — Некит… Ники, слышишь? — Мм… — поворачиваюсь, и мы оказываемся на одном уровне — глаза в глаза. Он садится на корточки и внимательно смотрит. — Некит, ты опять трепался во сне… Вздрагиваю, внутренне напрягаясь, но внешне насмешливо: — И про что? — голос со сна хриплый. Жека усмехается. — Что я тебе чё-то должен, типа, денег за хавчик… Но, короче, я тебя не за тем разбудил. Мне нечем зад подтереть, где тут у тебя туалетная бумага? Офигеваю. — Ты, блять, разбудил меня из-за туалетной бумаги? Серьёзно? Он даже немного смутился. — Ну, мне типа важно. С обречённым стоном отворачиваюсь к стене. — Она там, где и всегда, чувак, реально, пойди и возьми. Некоторая пауза, и я уже думаю, что щас он встанет и пойдёт, но нет. — Э-э-э, там её нет. Правда, Ники. На этом моменте я понимаю, что от меня не отвяжутся. Если этот великовозрастный ребёнок чего-то хочет, он идёт тупо напролом и утюжит всех бульдозером, пока не добивается своего. Ворча, встаю, и мы идём вместе в ванную, где рулон-таки находится, просто за стопкой полотенец. Движением брови посылаю друга в тяжкие странствия далёким пешим и тащусь обратно в кровать. Но после получаса сопения и невольного прислушивания к любому шороху в квартире, понимаю, что счастье минуло, и можно даже не пробовать тратить время на плевание в потолок. Поднимаюсь и иду в душ. Лучше заняться проектом, чем бессмысленной хренью. Вода стекает вниз, пока я расслабляюсь, поддрачивая на светлый образ друга. Обычно после становится легче, будто натянутая струна попускается. Смываю всё это прочь. Нежный запах персикового шампуня настраивает на адекват, и я взмыливаю им голову. Выбриваю до гладкости лицо. Этот ритуал я не пропускаю никогда, иначе весь день оказывается вне строя. Но сейчас грёбаные пять утра. Последний раз я так вставал, когда в одиннадцатом классе бабуля впрягла меня пойти с ней святить яйца на Пасху. Включив на кухне свет, сажусь за ноут. Проект меня отвлекает — в нём куча дыр, и я играюсь со схемами, будто собирая кубик Рубика. В какой-то момент на плечо ложится тяжёлая рука, и у меня чуть яйца от страха не поджимаются от тихого голоса. — Некит? Дёргаюсь, оборачиваясь. — Бля, грёбаный ниндзя, тебя стучать не учили? Я чуть не обосрался! Мерзавец широко улыбается. — Сори, — потом улыбка сменяется на извиняющуюся. — Прости, разбудил тебя, не подумал, что ты потом не сможешь заснуть. — Всё путем, надо заняться проектом, я б и так не спал. Хмыкает скептически и садится на угловой диван, таская попутно зефир из тарелки. Через какое-то время, когда ему надоедает сидеть и хавать, спрашивает: — Так ты мне не расскажешь? Отрываю взгляд от работы, сосредоточиться на которой с каждой минутой сложнее. Какое-то время просто на него смотрю. Он под два метра ростом, и самое примечательное в нём — это глаза. Я такого мягкого оливкового цвета ещё ни у кого не видел. Подпирая рукой щёку, уже открываю было рот, как он вдруг закатывает глаза. — Вот только не надо мне этих «всё нормально». Фыркаю. — Ты откуда знаешь, что я хотел сказать? Вид у него — вылитый мем кэпа очевидности. — Когда ты так отвечаешь, у тебя выражение лица всегда особенное. — Это какое? — Как будто ты очень вежливо посылаешь человека в зад. — В какой зад, — прикалываюсь. — Или в чей? — Так, Некит, не переводи тему, я знаю, ты можешь, но не щас. Какое-то время изучаю его лицо. Вздыхаю. — Я не хочу об этом говорить, честно. Хмурится, посему спешу перебить: — А ты, как всегда, нафантазировал себе странную хрень. Я тебе чё, дилер? — пауза. — Всё норм, это, наверно, обычная хандра. Не очень-то верит, но не настаивает. Пока. — От хандры тебе девчонку надо, Некит. Хочешь, найду тебе, у нас возле катка столько обретается, да спросу особо нет? Ещё лучше. В голову закрадывается дурная идея сказать-таки и посмотреть на его реакцию, но сдерживаюсь. Не хватало ещё сердечных приступов. — Чувак, давай только без этого. Иди спать, тебе вроде завтра на треню, а ты тут сидишь. Вернее, не завтра, а сегодня уже. Он что-то обдумывает, кивает и неохотно уходит. Выдыхаю, только когда слышу скрип дивана под его весом. Опускаю лоб на сцепленные в замке кисти. Как убедить себя, что это тупо химия, тупо заело сцепление, что это ненадолго, это пройдёт?.. Когда это вообще началось, учитывая, что он был моим другом сколько я себя знаю? Прикрывая веки, задумываюсь: столько моментов перед глазами — всё смешивается, сворачивается в дикую воздушную воронку, куда летит в тартарары всё моё самообладание, вся гордость и достоинство, всё человеческое, что во мне осталось. Я всегда был самым шумным, самым задиристым, самым наглым мальчишкой во дворе. Я лазил по подвалам, канализации, заброшенным квартирам, сбегал из дома, бил об асфальт бутылки, коллекционируя самые крупные осколки, подбирал недокуренные бычки и делал фишки из крышек сигаретных пачек. Я был в кабинете директора столько раз, что и посчитать сложно… Я был отвратительным внуком. Женька же, не то чтобы был послушным и правильным… Он был и остаётся простым хорошим парнем, на которого можно положиться. Как бы сказать… Логичным, последовательным. У него всегда были свои понятия о чести и справедливости, и за всё то время, пока мы вместе, я ни разу не видел, чтобы он с кем-то подло обошёлся. С ним все всегда старались быть в хороших отношениях. Если он и попадал в передряги (в большинстве своём из-за меня — зачинщика), то в отличие от меня знал, когда остановиться. И останавливал меня на буксире… Где мог, ибо я был неостановимым озлобленным придурком. Помню, как я разозлился на бабулю и ушёл «жить» на балку. Мне, как когда-то Тому Сойеру, была приятна мысль о людях, оплакивающих мою смерть, о том, как они жалеют, что не баловали меня (ведь именно из-за этой книги мне и пришла в голову мысль сбежать), и именно Жека тогда пришёл за мной, отговаривая от глупостей. Мы только два раза серьёзно ссорились — оба раза по моей вине. И только раз серьёзно отдалились друг от друга — тоже из-за меня, после того, как… Заставляю себя перестать об этом думать и взяться за работу. Останавливаюсь только часам к восьми, и за это время делаю больше, чем за целую неделю. По результатам, а не по объёму. Жека снова подкрадывается сзади, наклоняясь, но теперь я замечаю, потому что для ниндзя он слишком помятый и сонный. На голове у него, как всегда с утра, взрыв на макаронной фабрике, и я фыркаю, запуская руку ему в волосы, чтобы распрямить — по давней привычке, не успевая остановить себя от наэлектризованного прикосновения. — Ммм, круто, — бормочет, — ещё там почеши. — Кофе будешь? — Давай, у меня как раз есть время, сёдня Палыч решил не зверствовать. — Сварить или запарить? Сонно возмущается, усаживаясь на диван: — Ты гонишь, чел, вари конечно, запарить я и сам себе могу. Пожимаю плечами: — Сварить тоже. Он разлепляет глаза и ложится подбородком на стол, как большая собака. — Не, ты особенно готовишь. Как батя, может, даже лучше. — Наверное, тебе просто сорт нравится, я беру один и тот же. Кстати, как у вас дела в команде? — Такое. Санька после травмы, и нам поставили запасного вратаря, а он не шарит. — По сравнению с Санькой или вообще? — Первое, — неохотно признаёт. Усмехаюсь, отмеривая три с горкой ложки в джезву. — Значит, шарит, но тебе не угодишь. Наверное, вы ещё не сыгрались. Как так получилось, что вы незнакомы? — Он недавно из другой команды перешёл. Да и мелкий ещё. — Мелкий или нет, но играть его поставили. Он молчит в ответ, а потом смотрит на меня просяще из-подо лба. — Некит, приходи к нам на треню, м? Ты всё равно выходной. — Чува-а-ак, Палыч меня выгонит, он терпеть не может посторонних на трене. — Не выгонит, — упирается. — Он тебя любит и считает, ты хорошо на меня влияешь. Вздыхаю. — Серьёзно, чё я там делать буду? — Ну Нееееекит, а то ты не знаешь? Сидеть, хавать, работать, с девчонками поболтаешь… — А тебя всё никак не отпустит найти мне возлюбленную, — особо выделяю последнее слово. — Бля, — всхрапывает, — от тебя это звучит, как матерщина. Пожимаю плечами, снимая кофе с газовой конфорки. Наливаю ему и себе. Хмурится. — А себе зачем? Пойдёшь всё-таки? Игнорируя, отпиваю немного. Ждёт какое-то время ответа, потом вздыхает. — Ники… Начинается. — Давай не сейчас, — наверное, получилось резче, чем я хотел. Заставляю себя сделать вдох и выдох на четыре. — Пожалуйста, Жека, я знаю, у тебя характер долбодятла, и ты волнуешься, поэтому спрашиваешь, но я не хочу об этом говорить. Не сейчас. По его лицу видно, как он не согласен, как хочет настоять, но сомневается — по нему всегда такое видно. Тем более, он нервничает, ведь мы всегда всем делились. До недавнего времени. В итоге уступает. Просит: — Только ни во что не влезай. Обещаешь? Знал бы ты, что я уже влез и никак не могу вылезти. Но вместо этого заставляю себя широко ухмыльнуться. — Слово пацана. Это его немного расслабляет, и он усмехается в ответ. — Понял-принял. Так ты пойдёшь? — Не сёдня точно. Я такой пожёванный, вообще настроя нет. — Тогда когда? Эта его грёбаная привычка брать обещания под конкретную дату… Прикидываю свои выходные на этот месяц. — В следующее воскресенье. — Понял-принял, — поднимается, уползая в зал за переодёжкой. Оборачивается в дверях, ткнув в меня указательным пальцем. — Я запомнил. И только попробуй не прийти. Но до того воскресенья он звонит мне посреди недели, когда на работу я отпросился к двенадцати, чтоб отоспаться. Отвечаю ему, так до конца и не разлепив глаза. — Чувак… Ты ж должен быть на трене? — Таки да, но, бля, представь, у меня ночью зуб разболелся жесть, я в семь уже в больницу сдрыснул, как грёбаная лань с опухшей щекой. Я фыркаю, протирая глаза. — И чё тебе там сделали? Улыбку как у Джокера? И теперь ты хочешь, чтоб я помог выбрать тебе красную помаду? — Чеел, всё круче. Мне вырвали зуб мудрости. Мой первый. Я хочу повесить его на цепочку и носить. Перевариваю. До меня туго доходит со сна. — По-моему, в той киношке, что мы смотрели на позапрошлой неделе, чувак носил зубы врагов. — Ну и чё… Или, хочешь, — воодушевился, — я его тебе отдам? Сразу просыпаюсь. — Не-не-не, Жека, вот это точно не стоит, это будет абсолютно крипово. Надеюсь, прозвучало не панически. — Это будет о-фи-гительно. Ты сможешь носить частичку меня везде. — Бля, какая романтика, чувак. Может ты его своей девушке подаришь? — Ты знаешь, что у меня нет девушки. — И хорошо. Она б в обморок грохнулась от твоих скифских даров. А мне хватило твоего молочного зуба на Новый год. — Не, ну, а чё? Чем не подарок? — Ну конечно. По-моему, ты отдал его только потому, что мать твоя ругалась и грозилась выкинуть его сама. Пауза. — …зато он оказался в сохранности. Он, кстати, до сих пор у тебя? Вздыхаю. Признаю неохотно: — Сдаётся мне, где-то среди комиксов, наклеек со Спайдерменом и гадательного шара лежит, — вредно предлагаю: — Он, кстати, подлежит возврату. Не хочешь забрать? Я даже оплачу доставку. Будет два. — Э-э-э, пять, вообще-то. — Ого, ты себе на вставную челюсть собираешь? Тогда я обязан тебе его вернуть. — Ники, приятель, я не могу вставить их обратно, — по голосу непонятно, то ли он серьёзно, то ли прикалывается. Второе, скорее. — Мой психоаналитик сказал, что мне нужно двигаться только вперёд, а не возвращаться к старому. Я уже откровенно ржу: — Чувак, у тебя нет психоаналитика. У тебя есть только я, а я пока работаю вместо совести. Хотя-а, за двойную плату… За болтовнёй окончательно просыпаюсь, чувствуя себя совершенно счастливым. Жека обещает прийти часам к десяти и бухтеть мне на ухо напрямую, а не в трубку, и я не против — смотрю список дел на сегодня и иду в душ, запуская день. Включаю плиту, думая, чтоб разогреть на двоих, но вовремя вспоминаю: Жеке нельзя хавать ещё н-часов. Решаю приготовить картошку фри. Ну, её подобие на сковородке — хотя бы потому, что я давно её не хавал, а Жеке всё равно отворот-поворот, ибо Палыч посадил его на строгую диету, едва заметив что-то напоминающее жир на боку. Причём жиром это назвать было сложновато, ибо этот хоккейный монстр ходит в качалку почти каждый день. Но Палыч как-то вычислил отклонения в его питании и наложил строгое табу на все поползновения в сторону любых закусок и фастфуда с возможностью последующего возвращения прав и свобод в случае обретения прежней формы. Лично я не заметил ничего, хотя постоянно созерцаю его, как минимум, полуголым, но тренеру виднее. Тем более, скорее всего табу продлится недели две. Жека начинает страдать по картошке едва завидев, заявив, что я Брут и грёбаный питон, причём второе обосновать никак не может; в отместку, посреди моего полузавтрака-полуобеда пытается совать под нос окровавленный зуб, что, в принципе, дохавать картошку желания не отбивает. После мой дорогой друг пытается этот самый зуб всучить, заливая что-то про трофей и почтение ко мне, как к вожаку стаи, на что я делаю ответную попытку вернуть ему злополучный молочный зуб многолетней давности, расхваливая его цветистыми многословными сравнениями, аки самоцвет на турецком рынке. Прерываясь на поржать, мы договорились до равноценного обмена — его зуб на мой (точнее, его новый зуб на старый), и разошлись по делам, ибо оказалось, Жека только забежал, и треня у него есть, но в силу обстоятельств, ему разрешили значительно опоздать. Короче, день начался отлично.

***

Знаменное воскресенье наступило неожиданно быстро. Я окунулся в работу и не заметил. Всегда так делаю — когда меня что-то беспокоит, пытаюсь задолбать себя до степени овоща, чтобы не думать, не думать, не думать… Очень помогают цифры, и я считаю до бесконечности, сосредотачиваясь на счёте, чтобы не упустить ни одного числа. Мои несчастные коллеги только заканчивают месячный отчет, а я уже почти доделал план на следующий месяц. Лёня, наш бравый начальник и вообще мировой мужик вызвал меня к себе в пятницу и вместо того, чтобы похвалить за отличную работу, подозрительно прищурился: — Никита Александрович, что с Вами происходит? Я почесал репу: как бы объяснить… — Осенняя хандра? — предложил. — Летом? Пожал плечами: — Летняя хандра? Лёня смерил меня внимательным взглядом: — Ты ж не закрываешь хвосты, чтоб уволиться? Я с наигранным ужасом замахал руками: — Бог избави, Леонид Борисович. Где я ещё найду работу с такими шикарными условиями? Босс кивнул: — Замечательно, но ты это прекрати. Хорошо, конечно, что ты перевыполняешь план, но не хватало, чтоб ты как в прошлый раз в обморок свалился. У меня от стыда загорелись щеки: — Это было секундное помутнение. Ерунда. — Ну-ну. Ты меня понял. Отправлю в бесплатный отпуск. Я честно покивал, про себя думая — если сброшу темп, будет ещё хуже. Затравлю себя мыслями о Нем, обо всём этом до состояния психической истерии. Мы попрощались, в субботу я отсыпался, а потом до ночи проектировал фасад, к трём часам утра добившись нужного результата. Материал, правда, требовался, подешевее, иначе можем и в бюджет не вложиться, но если поговорить с заказчиком… Так вот, воскресенье наступило неожиданно быстро. Ровно в полседьмого меня разбудил Жека — у него собственные ключи от моей квартиры. Он уже даже успел запарить кофе, и на мой отказ поднять задницу, стащил за ноги и провёз животом по полу до кухни. Когда я отошел от ступора настолько, чтобы мочь сказать хоть что-то кроме матов и подняться на локтях, Женька сидел за столом, безмятежно попивая кофе. — Ты не охренел? Это чё, блять, было? — Поднимайся, — фыркнул. — Ты обещал прийти. — А ты скот бездушный. Я спал три часа. — И кто виноват? Ты знал, что я приду, чел. И я уже сказал своим, они давно тебя не видели. И Лазарь вызвался нас подвезти. Он к семи приедет, так что чухайся, нам полвосьмого надо в раздевалке быть. — Бля-я-я, — выстонал, — чего ж так рано… ты в прошлый раз чуть ли не на десять шел. — Тогда мелкие очень просили с утра позаниматься. Игру провести. А обычно они с трёх-четырёх. Всё, давай-давай, вставай. Омг. Ещё лучше. Я вздохнул и свалился с локтей обратно на живот. Нет, никуда не поеду. Женька кинул на меня знающий взгляд, спокойно допил кофе, посмотрел на часы и, поднявшись, одним резким движением закинул меня на плечо. — Блять, ты гонишь, — пхекнул я, чувствуя, как передавливает живот. А поняв, куда меня несут, забарахтался: — нененене, чувак, это не выход, ты ж знаешь, я в хреновых отношениях с холодной водой. Этот раз, слава всем святым, меня не кинули под холодные струи, а уронили на коврик в ванной: — Некит, пять минут подмыться, пять одеться. Нет — я сам приду. — Чувак, да ты монстр. — Чел, я бетмен. Спасаю твою задницу в ночи, и тащу к свету, — уже закрывая дверь. Ну да, избавляешь от хандры, понятно. Помылся я в рекордно короткие сроки, хотя обычно процесс затягивается на полчаса. В коридоре ждал собранный Жека со всей артиллерией, улыбаясь в тридцать два. — Лазарь уже под парадным. Ждёт нас. Закатываю глаза: — Ну пошли. Выгнал из собственного дома. Кое-как одеваюсь, выходим. Возле парадного стоит шикарная тачка, размером с небольшой танк. Лазарь сонно машет нам с водительского сидения, открывает багажник, куда Жека сбрасывает своё барахло, и мы садимся назад, пристёгиваясь. Лазаря я не видел долго. Он за это время накачался ещё больше, сбрил половину волос, а остаток покрасил в зелёный. Тот ещё персонаж. — Здарова, работяга. Заглянешь сегодня в нашу песочницу? — Та да. Давно меня не было. Много поменялось? Машина тронулась. — Не особо. А шо поменялось, Жека тебе всё рассказал палюбе. — Нууу, — тяну, бросая полуизвиняющийся взгляд и, когда друг поясняет вместо меня, понимаю, что он не говорил Лазарю об этом раньше: — Мы тоже в последнее время не особо общались. — Ого, — Лазарь кинул на нас удивлённый взгляд в водительское зеркало: — И что случилось? Жека вздыхает наигранно печально: — Разлюбил он меня, батюшка. Разлюбил. Топиться пойти, что ли? От этого его простодушного «разлюбил» меня будто по нутру стегнули, и, хотя я и постарался усмехнуться, подозреваю, улыбка вышла напряженной. Черт бы их побрал, эти простые слова… Но Лазарь, вроде, не заметил и голосом заправской сельской свахи закудахтал утешение, чтоб деточка Женечка нашла себе другого хлопчика, а то одинокие быстрее помирают, а Женечка ещё в самом соку. Деточка поржала и ответила, что примет к сведению. Мы приехали к катку и зашли по очереди — я самый последний — ещё остановился покурить. Было и привычно, и странно прийти сюда, в маленькое здание под куполом возле школы, в которой мы учились. Пока я курил, из-за угла завернул на аллейку Тёма. Бодрой рысью добежал до меня, широко ухмыляясь: — Каки-ие люди, — даже не запыхался. — И тебе здравствуй. — Сигареткой не угостишь? Хмыкаю: — Нет уж. Чтоб потом мне Палыч сделал секир-башку? — Никитка, родной, ну он же знает, что я взрослый мальчик. — Да, да. Быстро докуриваю в компании Тёмыча, пытающегося побыть хоть пассивным курильщиком, и захожу впереди него. Сразу же холодает и пахнет чем-то химическим: будто морская соль, хлорка, стиральный порошок и ещё что-то. Как-то мне кто-то говорил, что они этим лёд поливают. Раздевалка слева, и Тёмыч рысит туда, пока я встречаюсь взглядом с обернувшимся тренером. На лицо невольно заползает широкая улыбка. Палыч был здесь, когда мы с Жекой только пришли — сопляками, и складывается ощущение, что он будет здесь всегда. Как каменный монолит. — Никита, а я думал, ты больше не придёшь, — здоровой лапищей обнимает меня, хлопая по спине. — Как я мог, Палыч… Раздавишь ещё, — легко хлопая в ответ. Отстраняюсь: — как у Вас дела? — А Женя не рассказал? — Говорил, но он — это одно. У него всегда всё хорошо. Палыч покивал: — Да всё пока и есть хорошо. Санька только восстанавливается, но врачи говорили, после начала сезона будет как огурчик, — из раздевалки к началу сеанса повыходили хоккеисты и он, прежде чем отпустить меня, попросил: — Я хотел сам тебе позвонить по одному дельцу. Ты не убегай, я щас их настрою и приду. Заинтригованный, я сел, перекинув ноги через длинную скамейку. Парни впрыгивали на лёд один за одним; последним выплелся парнишка мне незнакомый в форме вратаря. Значит, новенький. Сегодня тренировался только основной состав — неудивительно, что я всех знаю. Женька махнул мне рукой, и я повторил жест через исцарапанную прозрачную защиту, доходящую аж до потолка. Из вещей, тут находящихся, эта защита завораживала меня сильнее всего: именно на ней, в этих миллионных царапинах по всей поверхности, отображалась кропотливая работа, кипящая тут каждый божий день. Палыч выполз на лёд последним, дал пару указаний одной группе, потом второй, потом подошел к некоторым по отдельности. Я фыркнул, когда понял, что Жеку поставили один на один с нападающим охранять ворота с новеньким. Не думаю, что у Жеки к нему реально претензии, скорее, он беспокоится за Саню. Зрелище тренировки вернуло меня глубоко в прошлое. Я таскался сюда с Жекой по любой возможности: садился так же, как и сейчас, и смотрел. Друг, бывало, приходил с родителями, и я сидел с ними, обычно молча, не считая коротких стандартных диалогов, типа, о здоровье бабули. Палыч на то время давно меня заметил и, как признался позже, всё ждал, что я подойду проситься. Он даже готов был дать старую форму — Палыча вообще привлекали упорные. Но я не подходил, и в итоге, решив, что я слишком робкий, он подошел сам. — Играть хочешь? — спросил. Я помотал головой: — Нет, не хочу. Он удивился: — А чего так? — Не очень люблю, — тогда это, наверное, было враньём. — О как. А почему приходишь? — Друг мой играет, — кивнул на Жеку. То, что мы друзья, Палыч знал; все на катке, по-моему, знали. Ещё бы не знать, когда мы таскались постоянно вдвоём, но хоть тренер и отошел, тогда не слишком мне поверил. Я и сам не очень верил, что отшил тренера. Тренер для мальчишек был царь и бог. Для некоторых даже больше отец, чем родной. А я в каких-то снах сам мечтал, что мы с Жекой в разных командах, моя выигрывает, и я гордо жму ему руку. Но сны оставались снами, в реальности мне до него, как до Луны — и тогда, и, тем более, сейчас. И я отказывался играть именно из-за осознания неизбежного поражения, этого предвидения неминуемого. Ещё, наверное, из-за страха оказаться высмеянным, хотя сейчас понимаю — ерунда. Хорошее у меня было бы детство в команде, но и так не жалею. Я давно стал на катке своим: пока Жека занимался, я делал уроки — не все, а только те, которые нравились, типа математики. По-моему, математика и физика — единственное, что давалось мне без особых усилий. Я делал её и за себя, и за Жеку — мы обычно сидели вместе, и варианты нам доставались разные… Выныриваю из мыслей, чувствуя, как на плечо опускается чья-то рука. Юля. Рыжее улыбчивое чудо. Садится рядом, но ничего не говорит. Мы вдвоём смотрим на тренировку, и я наконец слышу её голос: — Хоть бы написал, подлец. — А ты могла и зайти, — парирую. Юля — племяша Палыча. Думаю, каждый из занимающихся здесь мальчишек был какое-то время в неё влюблён. До пятнадцати лет Юля играла в хоккей наравне с лучшими подростками, а потом бросила. Почему, до сих пор не говорит, но, наверное, это как-то связано с её родителями, вполне могущими решить, что хоккей — не занятие для девочки. Ей нравился, и, скорее всего, до сих пор нравится Жека, а я всегда ошивался рядом, так что думаю, нас можно назвать близкими знакомыми. Наконец, Палыч оставляет свой питомник и идёт к нам. Присаживается возле меня: — Смотри, какое дело. Один мой старинный друг хочет построить каток. Говорит, прибыльно и готов вложиться, но ему нужен план. — Понял, проект, — киваю. — Да-да, — подтверждает. — Возьмёшься? Раздумываю недолго: — По рукам. Всяко лучше, чем сидеть и фигнёй страдать. — Только, это… там плата небольшая… Так вот, что его смущало. — Ничё, Палыч, мне и зарплаты хватает, а тут скорее интерес. Тренер явно вздохнул с облегчением, передавая мне флешку. Юлька тут же пристала к дяде с какой-то формой и не отцепилась даже когда он бодрой рысью умотал на каток. Товарищи хоккеисты, увидев парочку, ибо Юлька ускакала за ним и на каток, заржали чему-то своему, а Жека, внезапно выцепив меня взглядом, снял шлем и, указав на остальных, показательно закатил глаза. Я фыркнул, ткнул на них, потом на него и так же показательно хлопнул левой рукой по запястью правой два раза. Этот жест у нас остался кодовым словом «то же самое» с какой-то давней игры в шпионов. Понятия не имею, как он прижился, а не канул в летах. Жека кривится и показывает язык. Ну да, первые сорок лет в жизни мальчика самые сложные. Показывает мне, типа, ещё двадцать минут и перерыв. Я отвечаю «так точно, майн фюрер». Эти двадцать минут Палыч гоняет их в хвост и в гриву — они меняют построения, гоняют от одного конца катка в другой, проворачивают атаки и защиты, а я только сижу, поставив ноги на прибитую к низу внешней стороны бортика доску и смотрю на происходящее, как смотрят мультсериал. Наконец тренер свистит перерыв, и все с облегчением расползаются. Жека, ожидая пока остальные выйдут со льда, сдирает шлем, усталым движением стирает со лба пот. Это так обыденно, так привычно, но меня прошибает до самого дна и щемит всё, что осталось от истрёпанных нервных окончаний. Мгновенно отвожу взгляд. Не хватало ещё. Решаю сосредоточиться на проекте, хотя совершенно не знаю деталей. Жалею, что не успел взять компьютер, но тут замечаю знакомое лицо — Венька, младший брат одного из хоккеистов тапает телефон. Подхожу, он здоровается, и я интересуюсь, взял ли Слава ноут, потому что обычно летом они с компашкой после тренировки идут на природу смотреть кино, сколько протянет батарея. Оказывается, взял, прошу его на пару минут и вскоре радостно втыкаю флешку в порт. Главное, не думать о… лишнем. Не забивать голову. Внутри флешки, всё, что надо для разработки, даже больше, и в итоге я выныриваю из мыслей от тяжелой руки на плече: — Работаем? Поднимаю голову — Жека полностью снял защиту, усталый и вспотевший, хоть выжимай. У них полчаса перерыва, пока закатывают лёд, и он сохнет, а потом снова интенсив. — Работаю. Палыч интересную штуку подкинул, и я не выдержал, полез посмотреть, — к нам подошел хозяин ноута, и я спросил: — Ничего, что я… — Всё путем, — махнул рукой. Неподалёку Палыч вычитывал Тёму: — Чего от тебя сигаретным духом несёт? А ну признавайся, паршивец, снова за старое? — Да чё сразу я?! Я просто рядом стоял. — И с кем же? Давай, сдай мне всех куряг! — С Некитом, — без сомнений выдал меня поганец. — Мы тока поговорили, пока он курил. Он даже мне ничего не дал… Палыч, серьёзно… Тот кинул на меня острый взгляд и укоризненно вздохнул. Повернулся к Тёме: — Значит не подходи к нему, пока он курит. Только увижу — будешь в запасных! Палыч у нас ярый противник сигарет — в основном из-за проблем с дыхалкой, и тем, как это отражается на общих результатах. Но мне он сказать ничего не мог, и, хоть и отчитал, когда увидел курящим, но в аргумент мог привести только, мол, мне тринадцать, тогда как поплёвшегося с нами за компанию Тёму он чехвостил как мог. Жеку, кстати, никогда не ругал — знал, если он пообещал что-то, то держит слово. Подошел ко мне: — Ну как оно? — Возьмусь, — успокоил. — Недели через две сделаю, а то у меня ещё на работе проект есть, да и с коллегами надо посоветоваться, я в некоторых вещах вообще не спец. — Ну, спасибо, удружил. Ему нужен только план от третьей стороны — а там его молодчики сверятся, как правильно, и всё сделают. Возвращаю компьютер владельцу и выхожу перекурить. Женька топает за мной и становится рядом, опираясь плечом на покрытую щебенкой стену. Я прикуриваю, он молчит. Потом спрашивает: — За что ты себя так? — заставляя меня вздрогнуть. Хмурюсь: — Не понимаю, о чём ты. Качает головой: — Дома поговорим. — У тебя или у меня? — хмыкаю. Игнорирует иронию: — Я сегодня у тебя останусь. Ты ж не против? — Нет. На самом деле — против, не хочу, чтоб он сегодня приходил, ибо настроение у него — докопаться до меня и вытащить всё до дна. А что там на дне? Я и сам не знаю.