Знамение снега

      Элисиф сидела около открытого окна в своих покоях. Холодный зимний ветер хоть и был не таким суровым, как в злосчастном Виндхельме, но всё же мог принести морально ослабленному организму бремя смертельно опасной простуды. Бездельно сидеть и тихо плакать казалось ей не лучшим выходом, но другого она попросту не видела. Тяжкий ком нахлынувших чувств подкатил к горлу от единовременного осознания предстоящей участи: после недавней смерти любимого мужа девушка должна была выйти за его убийцу. Последующая мысль о разделении с этим человеком брачного ложа оказалась самой болезненной из всех. Элисиф, ранее стойко перенося холодный северный ветер, судорожно вздрогнула и, сильно зажмурив глаза, впилась короткими ногтями в дрожащие предплечья, напрасно стараясь утопить море душевной боли в реке физической. Трагический образ будущего, словно корабль, никак не хотел тонуть в потоке других, совершенно ничего не значащих мыслей, а лишь только усиливался с каждой новой волной воспоминаний. Элисиф закрыла глаза и, судорожно сглотнув, не смогла побороть мысль о том, как грубые руки Ульфрика, пытаясь побороть сопротивление, сильно сжимают ее запястья, а после небрежно трогают ее нагое тело, отчего она умоляюще просит прекратить и оставить в покое. А после она, как безвольная кукла, оказывается под ним и… Элисиф громко всхлипнула, готовая закричать что есть мочи от осознания предстоящего, но тут же закрыла рот рукой и, пересилив душевный порыв, продолжила тихо и незаметно плакать. Слёзы текли по некогда румяным щекам, унося за собой всё то, за что девушку нарекли «прекрасной»: яркий огонёк голубых глаз потух, оставив после себя лишь бездонное море грусти; чересчур бледный цвет кожи вкупе с мелкими мурашками, которыми покрывалась девушка от одного воспоминания о предстоящей моральной пытке, не украсили бы ни одну женщину в глазах мужчины. Одно в ней осталось неизменно – превосходная, царственная осанка. Спина осталась прямой даже под тяжестью морального груза, что есть признак страдающей, но еще несломленной души. В конце концов ярл Солитьюда словила себя на мысли, что для неё быть отданной ватаге солдат или на растерзание диким зверям, что, по сути, одно и то же, не так низко и омерзительно, как принадлежать будущему верховному королю. «Ульфрик», – шепотом произносит девушка, и слезы с новой силой продолжают течь из глаз. От одного небрежно сказанного слова чаша горя в душе Элисиф переполнилась, и ей стало нечем дышать. Туман, накрывший город, выпавший на душу жителей Солитьюда этим холодным утром, словно проник и в разум ярла, затмив его плотным слоем сильных чувств, оттеснив последние сообразные мысли. Остался лишь один помысел – о смерти, казавшийся девушке единственным выходом из сложившейся ситуации.       Беспристрастному рассказчику, коего, к сожалению, на моем месте нет, впору было бы оповестить читателя о том, что картина страданий Элисиф более напоминала трагикомедию в нескольких действиях, умело поставленную девушкой, воспитанной в лицемерно-культурной имперской среде. Да и, признаться честно, вероятнее всего Элисиф искусственно накручивала себя, потому что мысль о самоубийстве не могла бы быть подкреплена действием. За несколько недель страданий она перебрала в голове буквально тысячу способов, среди которых было и желание вскрыть себе вены в теплой, ласкающей нежную кожу воде, окрасив ее в соответствующий ощущениям бархатный цвет, и отравиться будто случайно попавшим в пищу крысиным ядом, и даже ночные мольбы великодушной Маре о тихой, безболезненной смерти во сне, не обошли стороной Элисиф. В конечном счёте все размышления привели ее к монотонному сидению на стуле и такому же размеренному плачу перед открытым окном, по всей видимости в надежде сильно заболеть к свадьбе… Словно перенос скромного венчания что-нибудь изменит. Да и, в конце концов, она все-таки станет Верховной королевой, как и мечтала. Можно ли ради такого удовольствия пожертвовать самолюбием, ненавистью к убийце мужа? Элисиф, на несколько минут задумавшись над этим вопросом, встала и закрыла окно, после, поправив прическу перед зеркалом и замаскировав следы очередной истерики на лице, вышла в тронный зал в необычайно бодром расположении духа.       Довакин добрую половину дня искала удачный момент, когда они с ярлом останутся наедине, страстно желая услышать хотя бы какое-то объяснение услышанного. В детстве наученная строгими родителями тому, что во всем и всегда виновата лишь она сама, девушка злилась более не на Ульфрика, а на себя. В ее понимании его жест означал, что именно она была недостаточно хороша. Она не столь красива, как Элисиф Прекрасная, не столь грациозна и благовоспитанна, а в солдатской форме так вообще похожа на женщину лишь при близком рассмотрении. Она не смогла полноценно удовлетворить мужчину, на протяжении всего времени думая лишь о себе любимой. Лишь под конец дня драконорожденная смогла улучить момент, когда в одной из комнат они с ярлом остались наедине.       – Мой ярл, – окликнула девушка Ульфрика, сидевшего за барной стойкой спиной к ней. Довакин знала, что практически каждый вечер, за исключением тех, когда Ульфрик без сил падал на свою кровать и тут же крепко засыпал, он проводил с Галмаром в этой комнате, наслаждаясь выпивкой, по сути доводя себя до того же состояния, когда кроме мягкой и теплой постели не нужно абсолютно ничего. Боевого товарища в комнате не было, а значит, у девушки на самом деле получилось улучить прекрасный момент для терзающего формального допроса. Не ожидавший увидеть кого-либо, кроме Галмара, Ульфрик обернулся и одарил девушку непонимающим взглядом.       – Признаюсь честно, не ожидал тебя увидеть сейчас, – равнодушным тоном откликнулся Ульфрик. – Что-то случилось?       Несмотря на его чрезмерно мягкий, буквально успокаивающий тон, Довакину захотелось взреветь от злости. И правда, что такого-то случилось… Да ничего особенного. Просто девушка деморализована и весь день копалась в себе, пытаясь понять, чем заслужила такое отношение. Довакин сжала зубы, после прикусила губу и, глубоко вдохнув, на мгновение морально расслабилась.       – А вы сами не понимаете? – Это был не тон любящей женщины, который Ульфрик слышал на протяжении нескольких лет. О нет. Это был жалобный рык дикой львицы, которую беспечно ранили, болезненно задев самое нутро. И вот она, из последних сил цепляясь за мысль, что медведь ранил ее напрасно, не специально, приползает к нему, израненная, с плохо скрытой гримасой боли и страданий на лице, и жалобно просит вылечить свежую рану. Он впервые не сумел скрыть самодовольную ухмылку на лице; это зрелище до безумия нравилось Ульфрику.       – На самом деле, не очень понимаю, – также спокойно ответил ярл. – Я не думал, что тебя может задеть такая мелочь, как моя с Элисиф свадьба. Очевидно же, что все это делается ради моих политических целей. – Ульфрик прервал фразу, встал и приблизился к драконорожденной. Он хотел пристальнее разглядеть, как поменяется ее выражение лица, как хрупкое сердце откликнется на каждое последующее слово, сказанное им. – Всё это не должно тебя волновать. Мы с ней даже жить вместе не будем. И в данной ситуации просто не существует более действенного способа укрепить свою власть в имперском гнезде. – Довакин переменилась: теперь, вместо взгляда разъяренной кошки Ульфрик увидел оживленный девичий взор и понял, что пора применять «тяжелую артиллерию».       – Даэдра подери, женщина, ну неужели я должен прямо говорить, что безмерно люблю только тебя?! – горячо кинул он фразу, и тяжкий камень души Довакина будто раскололся на тысячу мелких кусочков. Ее взгляд из оживленного превратился в наивно-щенячий, ласковый и нежный, тот самый, которым она одаривала его так часто, что он стал ассоциироваться с ней самой. – Никто, слышишь, никто и никогда не сможет заменить тебя, – продолжил Ульфрик, осторожно дотронувшись рукой до ее щеки. – Если хочешь, позже мы поговорим с тобой о целесообразности принятого мной решения в более уединенной обстановке, – спокойным тоном сказал Ульфрик и, наклонившись к ее уху, нежно прошептал: – Сегодня я гораздо больше хочу понять, насколько сильно ты любишь меня.       Неожиданно для обоих дверь отворилась, и в комнату вошел Галмар.       – Надеюсь, я не сильно помешал? – ухмыльнувшись при виде живописной картины, спросил вошедший.       – Не сильно, – ответил Ульфрик. – Мы почти закончили.       – Оу, понятно, – проговорил Галмар, заметив самодовольное выражение лица друга. – Тогда я подожду за дверью.       – Да нет, не стоит, – неожиданно вмешалась Довакин. – Я уже ухожу.       И девушка, ответив на предложение Ульфрика одобрительным кивком, вышла из комнаты и, закрыв за собой дверь, уперлась спиной в стену. Поток положительных эмоций, словно лечебный эликсир, затягивал кровавую рану душевных страданий, принося за собой желание сделать любимого самым счастливым человеком на свете. Довакин усмешливо прикусила губу и, на миг закрыв глаза, глубоко вздохнула и с нескрываемой улыбкой на лице пошла в спальную комнату Ульфрика.       – Чего это с ней? – спросил Галмар. – У нее такой взгляд, словно ты ей руку и сердце предложил и полцарства в придачу.       – Ну, по крайней мере, уровень правдоподобности моих слов действительно сравним со сказочным, – улыбнулся Ульфрик и, сев за барную стойку, потянулся за выпивкой.       Драконорожденная вышла из замка проветриться, прогуляться или хотя бы на некоторое время забыться, окунувшись в невозможную красоту зимнего Виндхельма. «Лишь истинный норд может искренне, всей душой полюбить этот город», – сказал Ульфрик однажды во время прогулки по Виндхельму в компании драконорожденной. И она полюбила. Открыто, душевно. Словно родилась в этом городе, будто бы он кормил и воспитывал её, укутывая в теплое снежное покрывало по ночам и одаряя отцовской защитой благодаря высоким и неприступным стенам. Полумесяц лениво проглядывал сквозь толстый слой облаков, нехотя освещая и без того темные узкие улочки Виндхельма. Тусклое ночное освещение города добавляло обстановке необычно-мистическую окраску. Полуночные тени будто играли в догонялки со случайными путниками: то появлялись из ниоткуда, пугая причудливыми образами чуть ли не до седых волос, то также неожиданно исчезали, лишь только облака расступались перед лунным светом, и он спускался на земли Нирна, освещая путь разномастному народу. В каменном квартале до сих пор проходили празднества, приуроченные к недавней победе Братьев Бури. Хотя, если говорить открыто, горожанам нужен был лишь повод. Больше всего в ночном Виндхельме Довакину не нравился этот самый праздный народ. Норды, завидя офицерскую форму, либо падали на землю, чуть ли не сапоги целуя, словно перед ними не такой же человек, а как минимум аэдра; либо кардинально менялись во взгляде, будто бы ожидая внезапного и коварного удара сзади, пристально следя до тех пор, пока человек в форме армии «бурерожденных» не скроется за переулком. Так произошло и сейчас: небольшая толпа солдат, изрядно поддатых и громко обсуждающих что-то своё, притихла и обернулась, лишь только один из них тихо, как ему показалось, шепнул другому: «Офицер!». Трактирщица, радостно визжавшая в объятьях одного из солдат, словно свинья перед разделкой, также притихла, отстранилась и, смущенно закрыв одной рукой рот, осознала, в какой ситуации находится и как на такое распутное поведение могут отреагировать люди чином повыше. «Офицер!» – крикнул один из солдат при приближении Довакина. Она в ответ кивнула и прибавила шагу, чтобы побыстрее удалиться. Ощущение взгляда на спине хоть и не выбивало из колеи, но заставляло слегка понервничать; драконорожденная могла сравнить неприятные провожающие взоры лишь со стрелами, готовившимися направиться прямиком в спину благодаря сильно натянутому луку. Она, неосознанно сравнивая эти два явления, машинально искала для себя укрытие, но, в конце концов, понимала, что всё это напрасная трата моральных сил. Спустившись в Квартал серых, Довакин нечаянно бросила взгляд на свежий труп дворовой собаки, лежавшей в углу в полу разорванном состоянии, а около нее вились еще две, отрывающие куски от бездыханного тела. И, несмотря на годы лицезрения разорванных, поджаренных, расчлененных человеческих тел на поле брани, при виде этого зрелища девушке стало не по себе.       Спустя некоторое время Довакин вернулась в комнату, где провела прошлую ночь в теплой мужской компании. Медленно пройдясь по помещению, она оценивающе осматривала неизменившееся окружение, словно бывала тут впервые; без Ульфрика рядом окружение и правда казалось ей чужим и непримечательным, а кровать, на краешек которой уселась девушка, необычайно жесткой и пустой. «Свадьба с Элисиф, – подумала Довакин. – Да и хрен бы с ней!» При мысли о невесте Ульфрика драконорожденная поежилась, словно в ее голове всплыл образ морозного паука, а не молодой и красивой девушки. Она внутренне сжалась и, скрестив руки на груди, попыталась до конца потушить тлеющие в душе угольки обиды. Неожиданно девушку охватило желание просто взять и уйти. Она посмотрела на дверь и поняла, что пути назад уже нет – не стоило соглашаться на предложение Ульфрика. Он, вероятнее всего, скоро присоединится к ней, а столкнуться с ним в коридоре и объясняться она хотела меньше всего. Пытаясь отвлечься от грустных мыслей, Довакин кинула взгляд на постель, и в голове её тут же возникла картина утренних нежностей; сердце стало биться чаще, а дыхание участилось лишь от одного осознания того, что совсем недавно на этой кровати она нежилась в крепких объятиях любимого мужчины. Чувствовала ли она что-нибудь приятнее этого? Неужели на свете найдется что-то, что может сделать драконорожденную еще счастливее, ежели не возможность дарить любимому человеку себя, по утрам нежиться в его объятьях, чувствовать себя нужной, растить общих детей… «Нет», – сказала вслух Довакин.       – Что «нет»? – спросил Ульфрик, незаметно для девушки вошедший в комнату.       – Ничего, – моментально ответила Довакин и улыбнулась.       На лице Ульфрика сияла довольная улыбка, словно он повторно захватил Солитьюд, а его глаза выражали безмерную расслабленность и одновременно пугающее безразличие. Он был пьян, но не настолько, чтобы говорить бессвязно или не держаться на ногах; алкоголь был лекарством для души: помогал ему забыться, отогнать насущные мысли и повседневные проблемы.       – Надеюсь, тебе не пришлось слишком долго ждать, – наигранно заботливым тоном проговорил Ульфрик.       – Ну что вы, мой ярл, – покорным тоном проговорила Довакин, вставая с кровати. Она неспешно подходила к мужчине, предоставляя тому возможность получше разглядеть и ощутить ее чересчур игривое и радостное настроение, выражавшееся через загадочно-манящую улыбку, томный взгляд и несвойственную ей кошачью походку. Каждый раз заходя в свою спальню, Ульфрику хотелось лишь расслабиться, восстановить силы, получить недюжинный заряд энергии благодаря короткому ночному отдыху, именно поэтому настойчиво-игривое настроение девушки ему более чем пришлось по вкусу. На мгновение он даже задумался о том, что не зря несколько дней назад, повинуясь минутному порыву в состоянии алкогольного опьянения, решился затащить ее в постель, не испытывая, по сути, никаких «теплых и светлых» чувств по отношению к этой женщине. Подойдя вплотную, Довакин осторожно забрала практически допитую бутылку из руки ярла и, поставив ее на ближайший столик, принялась медленно раздевать своего господина. «Будь женат на ком угодно, но постель делить ты будешь желать только со мной», – подумала Довакин, и ее улыбка из игривой превратилась в нескрываемо пошлую. Ульфрик и сам не понял, как так быстро оказался на своей кровати без одежды, а между тем Довакин уже медленно спускалась к его члену, желая как можно быстрее обхватить его губами. Мужчина лежал, смотря в потолок и думая о чем-то своём, изредка напрягаясь от наполнявшего его наслаждения. Даже в тот интимный миг его мысли были где-то далеко, и эта женщина не смогла бы вернуть его ни на мгновение, как бы того ни желала. Его сердцем уже давно владела другая женщина, не менее притягательная, сильная и страстная, нежели Довакин. И имя ей – жажда, жажда безмерной и безграничной власти.