***
В столовой многолюдно и шумно, впрочем, как и всегда в обеденное время. Я стою с подносом в руках и, как девчонка, переминаюсь с ноги на ногу, выискивая глазами какой-нибудь уголок, где не будет моих одногруппников, которые непременно помешают есть. Своеобразная иерархия существует даже здесь, и я не рискую нарушить её, поэтому прохожу мимо столика у окна, несмотря на три пустующих места, и, опустив голову, двигаюсь дальше, стараясь не смотреть на тех, кто сидит по бокам. Я не из их круга, они — не из моего, поэтому нет смысла спрашивать, можно ли присоединиться. Я приземляюсь на самый крайний стул, стоящий в углу по той же стороне, ставлю поднос и только собираюсь приступить к еде, даже беру в руки вилку, как чувствую, что в мою спину вновь что-то прилетает и с характерным звуком шмякается вниз. Я не поворачиваюсь и, сжимая пальцами до побеления костяшек столовый прибор, пялюсь в свою же тарелку. Один, два, три… Нетрудно угадать, что это кто-то из моих же одногруппников. Четыре, пять, шесть… Я прекрасно понимаю, что таким бессмысленным занятием, как гнобление кого-либо, занимаются только ничтожные люди и что на моем месте мог оказаться любой, но от этого не становится легче. Что бы я ни думал, что бы я ни говорил — суть не меняется. Самоубеждение давно перестало быть выходом из ситуации. — Приятного аппетита, Стюарт. Смотри не подавись — по спинке хлопать не будем. — Ко мне никто и никогда не обращается по имени, словно его у меня и нет. Семь, восемь, девять… В моей тарелке — лепешка тако с индюшатиной и овощами, на подносе — яблоко и сок. Это мой обед, к которому я уже не желаю прикасаться только потому, что мне стыдно. Десять… Я удивительно быстро даже для себя встаю с места, хватаю поднос с нетронутой едой, и в этот момент случается то, чего я никак не ожидаю. Как в детском мультфильме, когда подвох очевиден и его замечают все, кроме главного героя, я на что-то наступаю, поскальзываюсь и со всего своего роста, выпуская из рук поднос, словно в замедленной съемке падаю, больно ударяясь головой о кафельный пол. Несколько секунд мне требуется для того, чтобы осознать произошедшее. Потирая затылок, я с трудом приподнимаюсь. Справа от меня, в углу, валяется яблоко, слева, почти под рукой, — тако и тарелка из-под него, разбитая на несколько больших кусков, чуть поодаль — пустой стакан с отколовшимся краем. Я провожу ладонью по футболке и неосознанно морщусь; пальцы сразу же становятся липкими — вся грудь залита соком. Под моей ногой кожура от банана. Та самая, которую до этого, вероятно, запустили в мою спину. Стыдно мне становится лишь тогда, когда я поднимаю голову и обнаруживаю, что все без исключения взоры устремлены на меня. Кажется, прекратились даже разговоры. Я хочу провалиться на месте, потому что ни одно оскорбительное слово, ни одна обидная фраза, произнесенная кем-либо, не сравнится с этим позором. Я боюсь представить, насколько отвратительно выгляжу со стороны. Жирдяй, развалившийся на полу и испачкавшийся в собственной еде. Я хочу поскорее покинуть столовую, отсидеться где-нибудь до окончания обеда и по возможности что-нибудь сделать с мокрой одеждой. Я пытаюсь подняться, но снова поскальзываюсь, когда вроде бы уже и не на чем, и заваливаюсь на бок. И понимаю, что все — теперь точно полный абзац. На мгновение мне кажется, что все обойдется, что сейчас я встану и просто уйду, но реальность вмиг отрезвляет меня. За спиной проносится смешок — громкий, несдержанный. А затем еще один. И еще. А через пару секунд все, кто меня видит и наблюдает столь ужасную картину, начинают смеяться. Мне хочется сжаться до размера точки или испариться, щелкнув пальцами, как домовой эльф Добби, но я, к своему величайшему сожалению, не волшебник, а всего лишь человек и не могу этого сделать. А между тем смех усиливается, и я не выдерживаю. Это уж слишком. Я поднимаюсь настолько быстро, насколько это возможно при моем телосложении. Меня уже не волнует ничто, и единственное, что я сейчас желаю, — это исчезнуть. Мне никто не мешает покинуть помещение, и, более того, студенты с подносами, только пришедшие обедать, расступаются передо мной, а я в свою очередь бегу, жирдяй-зубрила с нулевой дыхалкой, моля всех богов, чтобы в самый важный момент у меня не закололо в боку. Меня зовут Мэтт Стюарт, мне девятнадцать лет, и сегодня я окончательно понял, что мне срочно нужно что-то менять в своей жизни.***
Я дома уже как несколько часов и за это время не сделал ровным счетом ничего. Я, совершенно опустошенный, лежу на кровати и пялюсь в потолок, прокручивая в голове все события минувшего дня. С кухни доносится запах жареного картофеля — мама готовит ужин, — и я впервые, ощущая его, испытываю отвращение. С того момента как я пришел из университета, кое-как отсидев оставшиеся пары, я больше не вставал. После произошедшего в столовой мне даже не хочется туда возвращаться. Я пытаюсь найти хоть что-то положительное и внушить себе, что все не так плохо, но у меня это едва ли получается. Мой позор наблюдала как минимум треть студентов, и я не удивлюсь, если уже завтра большая часть будет вовсю перемывать мне косточки. Теперь я в глазах одногруппников не только жирный зубрила-неудачник, но и посмешище для всего университета. — Мэттью, иди кушать! — Голос матери неприятно режет слух. Хотя скорее режет слух то, чтó она говорит. Моя мама — чудесная женщина и, возможно, единственный друг за всю жизнь, но сейчас ее фраза вызывает лишь раздражение. Я пропускаю сказанное мимо ушей и, стремясь отгородиться от внешнего мира, тянусь за наушниками с плеером. Сегодня мне не хочется ничего, кроме тишины и покоя. Я только собираюсь включить музыку, как слышу четкий, словно дробь, стук в дверь. Я не успеваю крикнуть, что занят и ко мне нельзя, и моя мать, невысокая женщина с темными короткими волосами, входит в комнату и останавливается на пороге. Из-за открытой двери запах с кухни ощущается в несколько раз острее, и я понимаю, что это сильнее меня. — Мэттью, пойдем, ужин уже на столе, — мягко произносит она, с некоторым беспокойством глядя на меня: ей привычнее, когда я сижу с книгой и что-то учу, а не лежу, заткнув уши музыкой. Я никак не реагирую, но она продолжает стоять в дверях, пытливо смотря, и мне ничего не остается, кроме как подняться. Голова болит до сих пор, и не нужно быть врачом, чтобы спокойно утверждать: там огромная шишка. Я не подаю виду и стараюсь выглядеть так, будто у меня все в полном порядке. Это, без сомнения, вранье, но родителям вовсе не обязательно знать о том, что ежедневно происходит со мной. Себе дороже. Ситуация и так усугублена настолько, что больше некуда. Мы вместе с мамой идем на кухню. По дороге она что-то рассказывает, но я ее не слушаю — лишь вылавливаю отдельные слова и время от времени киваю, демонстрируя участие в беседе. Когда мы подходим к столу, первым делом я обращаю внимание на сок — без сомнения, яблочный, как сегодня на обеде в столовой, — и лишь затем замечаю блюдо с запеченным картофелем и сырными котлетами. Когда мы подходим к столу, я впервые за девятнадцать лет задумываюсь, действительно ли хочу сейчас есть.***
За все пятнадцать минут, что мы с матерью ужинаем, я ни разу не притрагиваюсь к еде. Я ковыряюсь вилкой в картошке и измельчаю её, то собирая в одну кучку, то раскатывая по всей тарелке, но не ем: в меня не лезет и кусок. Я пытаюсь отвлечься и перестать думать об университетской столовой, но яблочный сок, раздражая одним своим присутствием, стоит прямо передо мной, и я понимаю, что просить его убрать — как минимум странно. Устав от бессмысленного сидения, я встаю с места и уже было собираюсь уйти в свою комнату, оставив еду нетронутой, как мама поднимается вслед за мной и в привычной ей манере тихо произносит: — Ты не заболел, сынок? — Она, постукивая домашними сабо, подходит ко мне и, чуть приподнявшись на носочках, касается губами моего лба. Я не двигаюсь и терпеливо жду, когда мама сама отстранится. — Все нормально. — Надо мной сегодня ржали все, кому не лень, и, конечно, все нормально. Я жирный, и на это стремится указать каждый. Я люблю учиться, но единственное, что говорят мне, — то, какой я ботаник и зубрила. Я продолжаю свой внутренний монолог, а вслух зачем-то добавляю совсем другое: — Правда, мам. Все отлично. Она хмурится, поджимает губы, но, вероятно, понимая, что выпытать что-либо у меня ей не удастся, сдается: — Тогда я не буду убирать картошку, хорошо? Захочешь — поешь. — И уходит к себе. Звук сабо постепенно стихает. Я продолжаю торчать посреди коридора, разрываясь между желанием закрыться в своей комнате и вернуться на кухню, и мне многого стоит развернуться и не поддаться искушению. Однако не проходит и пяти минут, как я вновь оказываюсь у стола. При взгляде на еду живот неприятно урчит; мой последний прием пищи был утром, и это для меня своеобразный рекорд. Нет, это для меня самый настоящий рекорд. Еще пару секунд я стою перед своей тарелкой, глядя в пустоту, и лишь затем сажусь. Отец на работе, мать — в соседней комнате смотрит телевизор или читает. Сейчас мне никто не помешает. Только в одиночестве мне удается нормально поесть, но, как ни странно, после ко мне приходит не насыщение и удовлетворение, а тошнота. Нет, и даже не в том плане, что мне нужно уединиться в уборной. Появляется странное ощущение, будто я делаю что-то не так. Я бросаю взгляд на пустую тарелку, и мне становится стыдно. На часах половина десятого, и я задумываюсь, не слишком поздно решил устроить ужин. Я складываю посуду в раковину, наскоро мою и спешу покинуть кухню. В голове роятся мысли, не самые приятные мысли, и я ловлю себя на том, что мне необходим отдых не столько физический, сколько моральный. Завтра пятница, и этот факт немного обнадеживает. Ближе к одиннадцати, завершив все дела, я отправляюсь в душ. Вопреки обыкновению, покончив с водными процедурами и почистив зубы, я встаю перед зеркалом и окидываю себя критическим взглядом. Смотреть, в общем-то, не на что, да и незачем — по крайней мере я не наблюдаю ничего нового. Пухлое лицо, щеки, которые, наверное, заметны даже из-за спины, и карие, ничем не интересные глаза вкупе с чистой, без единого рубца, кожей и хорошими, не жидкими и не сальными волосами смотрятся абсолютно нелепо. Словно их оторвали от какого-то другого человека и великодушно подарили, мол, на — пользуйся. Но это лишь полбеды. Все мои, быть может, достоинства перечеркивает один-единственный недостаток. Я жирный, очень жирный. Будь я худее хотя бы на тридцать фунтов, я бы уже выглядел совсем по-другому и даже нравился другим. Я отворачиваюсь от зеркала, и тогда мой взгляд падает на весы, мирно стоящие под раковиной и выглядывающие ровно наполовину. То ли я всегда был настолько невнимательным, то ли они появились совсем недавно и поэтому я не успел их заметить. Желание, возникшее при виде них, кажется мне иррациональным и, более того, отчасти безумным, но я выдвигаю их из-под тумбы и размещаю перед собой. Электронные весы, слегка ударившись о пол, загораются, и на панели появляются нули. Секунду я колеблюсь, пытаясь понять, нужно ли оно мне, но, решив, будь что будет, смело ступаю на них. Я перебираю в голове всевозможные цифры, стараясь вспомнить хотя бы приблизительно, когда я последний раз взвешивался и каков был вес, но мои попытки тщетны. Мысли путаются и улетают в совершенно иное направление. Один, два, три… Что бы там сейчас ни было, надо отнестись к этому спокойно. Четыре, пять, шесть… Почему я должен меняться из-за чьего-то мнения, когда, быть может, все не так уж и плохо? Семь, восемь, девять… А если вдруг?.. Черт, отбрось эту глупую мысль. Десять… Я делаю глубокий вдох, затем выдыхаю и опускаю взгляд. И теряю дар речи, замирая с открытым ртом. Я не хочу верить в то, что это действительно мой вес, и, предварительно скинув результат, встаю во второй раз. Цифра не меняется, оставаясь прежней. Пожалуйста, пристрелите меня на месте. Меня зовут Мэтт Стюарт, мне девятнадцать лет. Мой рост пять футов и семь дюймов, вес — двести двадцать один фунт, и с завтрашнего дня я начинаю худеть. И я похудею, невзирая ни на что. Теперь уж точно.***
Просыпаюсь я в отвратительном настроении. Меня раздражает все, начиная от голосов детей за окном и заканчивая самим собой. Я помню об обещании, данном вчера, и не собираюсь отступать. Вставать и идти куда-либо не хочется совершенно, но оставаться без видимой причины я не могу, поэтому делаю усилие над собой и поднимаюсь. Справа от кровати находится зеркальный шкаф, и каждое утро я натыкаюсь на свое отражение, но только сегодня я понимаю, насколько оно мне ненавистно. Перед глазами стоят те самые цифры — две двойки и единица, — и я стараюсь как можно быстрее одеться, чтобы покинуть комнату и не видеть себя. Моя мама, по традиции, уже на кухне. Она встает на час раньше, чтобы приготовить нам с отцом завтрак, и никогда не слушает, если мы просим этого не делать. Я, быть может, не самый лучший кулинар, но газ вовремя выключу и пожара в доме из-за меня не возникнет. Как только я появляюсь в дверях, на лице матери расцветает улыбка. — Доброе утро, — произносит она, вынимая тарелки и ставя их на стол. Судя по запаху, сегодня на завтрак панкейки с джемом — то, что я люблю больше всего. И то, что, по всей вероятности, буду вынужден разлюбить. — Доброе, — я выдавливаю из себя улыбку и сажусь на свое место. Мама кружится по кухне, каким-то образом успевая не только накрывать на стол, но и готовить что-то на плите. Для нее это привычное занятие, и я бы так точно не смог. Передо мной опускается тарелка с четырьмя панкейками, обильно политыми джемом. Если пару недель, даже дней, назад у меня бы потекли слюнки от одного их вида, то сейчас моя реакция прямо противоположна. Пока мать мешает что-то в кастрюле, я беру вилку и счищаю джем с верхушки, чтобы он весь оказался под последним блином. Я люблю сладкое, я чертовски люблю сладкое, но теперь мне это нельзя. Я, конечно, никогда не интересовался диетами, но, как и любой, знаю, что фрукты и овощи намного полезнее булочек и кексов. И поэтому я, съев лишь один блин, отставляю тарелку и придвигаю к себе чашку с чаем, куда мама предусмотрительно кинула сахар, ровно три куска — я понимаю это с одного глотка. — Мэттью, милый, что-то случилось? — Она буквально подбегает ко мне и смотрит на меня так, будто я нахожусь при смерти. — Хочешь, я дам тебе шоколадную пасту? Тебе же она так нравится. Моя мама — худая, мой отец — высокий и поджарый, и только я в этой семье по-настоящему толстый — и не просто толстый, а жирный. Так почему именно меня все время пытались кормить до отвала? Я мотаю головой из стороны в сторону и продолжаю пить чай, который отчего-то мне кажется слишком сладким. Почти что приторно-сладким. Меня хватает ровно до половины. Мама все так же возвышается надо мной, пристально глядя. Я приблизительно представляю, что она скажет, и придумываю такой ответ, чтобы он прозвучал и негрубо, и безапелляционно, однако отвечать не приходится: она разворачивается, идет к какому-то шкафу, достает маленький пластиковый контейнер и… начинает собирать мне завтрак, словно я учусь в школе. Еще лучше. Только этого мне не хватало. Я хочу громко возмутиться и напомнить, что я давно не ребенок, а на территории университета есть магазин, но мама так увлечена процессом, что, даже если я произнесу это вслух, не факт, что меня услышат. Вскоре передо мной появляется этот же контейнер, наполненный сэндвичами, вероятно, заранее подготовленными. — И чтобы все съел. — В ее голосе нет ни агрессии, ни раздражения, нет даже принуждения, но я все равно ощущаю себя паршиво. Словно мой план раскрыли еще до того, как я решил привести его в действие. Однако я беру этот завтрак-обед — пусть думает, что все в порядке, — улыбаюсь, благодарю за вкусные блины и, ссылаясь на то, что сегодня нужно быть в университете пораньше, благополучно сваливаю. И при первой же удобной возможности выкидываю к чертям почти все содержимое контейнера, кроме одного сэндвича. В конце концов, мне — польза, а бездомным собакам — радость.***
Я в действительности подъезжаю к университету раньше обычного, с разницей в пятнадцать-двадцать минут от привычного для меня времени. Поблизости не видно ни одного студента. Мимо меня ходят туда-сюда лишь преподаватели, которым положено не опаздывать и быть на месте задолго до начала занятий, и косо смотрят, словно сомневаясь, что я здесь учусь. В голову лезут всевозможные мысли, в том числе и о том, что даже они испытывают отвращение от моего вида. Чтобы скоротать время, я достаю книгу, завсегдатая моей сумки, и погружаюсь в чтение. Раньше различная литература помогала мне немного отвлечься и отдохнуть, не более, последние четыре года — ненадолго уйти в мир иллюзий и на мгновение представить, что я не тут, а где-то, где намного лучше. Где-то, где не нужно бояться того, что принесет новый день, и засыпать со спокойной душой. Я так увлекаюсь, что не сразу замечаю, как студенты начинают медленно подтягиваться и внутренний двор, все свободные скамейки, заполняется ими. В сущности, мне наплевать и наплевать ровно до тех пор, пока передо мной не приземляется моя учебная, изрядно покоцанная, взятая вчера тетрадь с конспектами. Ее, как и всегда, кидают, и я, давно привыкший к таким выходкам, быстро ловлю ее и спешу убрать — на случай, если кому-нибудь еще она понадобится. Я никому не отказываю, потому что понимаю, кто они, другие студенты, а кто я, но если мне самому нужно готовиться, скорее скажу, что она у кого-то на руках, чем признаюсь, что она, зажатая между учебников, лежит в сумке. — Ну что, не болит головка? — В голосе звучит открытая насмешка, и я, не поднимая головы, морщусь. Мне не нужно смотреть на того, кто это говорит: я и так знаю. Я в очередной раз считаю до десяти: это всегда помогает. Один, два, три… Однако мне не приходится продолжать. Издеваться над тем, кто никак не реагирует, быстро надоедает, и от меня отстают: звук удаляющихся шагов только подтверждает это. Я выдыхаю с облегчением и морально готовлюсь к тому, что еще надо как-то отсидеть пары. В любом коллективе всегда есть изгой, своеобразный мальчик для битья, аутсайдер — это факт. Так вот, знакомьтесь, это я. Быть белой вороной в глазах одногруппников легко. Не будь толстым я, они бы непременно нашли другого человека, который отличался бы от них по тому или иному признаку. Цвет кожи, рост, вес, ориентация… Боже, этот список можно продолжать почти бесконечно. Иными словами, если бы не я, то непременно был бы кто-то другой — банальная закономерность. Я выжидаю еще десять минут, читая книгу, и лишь затем встаю и иду в аудиторию. Меня не покидает чувство, что на меня все смотрят, и отчасти я оказываюсь прав. Проходя мимо, я то и дело ловлю на себе взгляды, и нетрудно догадаться почему. Университет — это большой пчелиный улей, где все роли четко распределены и существует строгая иерархия. Университет — это улей, где информация распространяется со скоростью самой ужасной заразы и где спустя день последние слухи доползают до всех. Только в таком случае наш университет — это самый неправильный улей. Улей с нарушенной системой, где его пчелы не занимаются тем делом, что поручено именно им. Пчелы должны учиться, а не трепать языками. До самой аудитории я вижу перешептывающихся и косящихся на меня студентов. Их не так много, как я думал, но они есть, и это, без сомнения, неприятно. Я более чем уверен, что из-за отсутствия иных интересных событий они обсуждают мой позор в столовой. Я опускаю голову и, не глядя по сторонам, спешу к своему месту. И впервые понимаю, насколько невыгодно мое расположение. Я сижу ровно по центру, с какого угла ни посмотри, окруженный теми людьми, большинству из которых я откровенно противен. Все лекции, идущие до обеда, проходят на удивление спокойно. Меня никто не трогает и, более того, даже не просит конспекты. Я отчасти радуюсь, хотя и вполне допускаю то, что издевки с легкостью переползут на следующие дни. Когда все покидают аудиторию и выдвигаются в столовую, я намеренно задерживаюсь, чтобы выйти последним. Я не собираюсь на обед, даже мысли подобной в голове своей не допускаю, и поворачиваю направо, в сторону библиотеки, где каждый студент при необходимости может воспользоваться интернетом. Я бы, конечно, мог посмотреть информацию и вечером, когда буду дома, но зачем терять время?.. Миссис Роджерс, наш библиотекарь, тепло приветствует меня, хотя и спрашивает, отчего я не на обеде. Я мнусь на месте и отвечаю ей что-то невнятное, и она, как весьма тактичная женщина, заканчивает с расспросами. И читальный, и компьютерный залы пустуют, впрочем, чему удивляться. Только такой ненормальный, как я, будет торчать здесь в обеденное время. Я подсаживаюсь к ближайшему компьютеру и, как какой-то параноик, еще раз смотрю по сторонам. Когда я убеждаюсь, что в помещении действительно нет никого, кроме меня и библиотекаря, мне становится намного спокойнее. Я открываю интернет-страницу и, чуть подумав, набираю запрос: «Как похудеть». И уже через секунду передо мной появляется тысяча ссылок на сайты, посвященные не только спорту и здоровому питанию, но и банально дающие советы. В растерянности я нажимаю на самый первый. И уже надолго зависаю, щелкая туда-сюда, переходя от одной вкладки к другой. Я, словно девушка, стремящаяся к эфемерным девяносто-шестьдесят-девяносто, увлеченно читаю статьи о похудении и мысленно делаю пометки. В принципе, я не узнаю ничего нового и только укрепляю внутри себя мысль о том, что мне нужно взять себя в руки и начать худеть. Я скольжу глазами по строчкам, страницам и черпаю информацию, пытаясь запомнить главное. Больше двигаться. Это очевидно. Движение — жизнь, а для меня, возможно, единственно верный путь к похудению. Больше пить. Вода регулирует пищеварение и помогает удалять из организма отходы и тем самым прочищать его. Сократить количество потребляемых калорий. С этим уже сложнее, но, наверное, ко всему можно привыкнуть. Я точно знаю одно: строгие диеты не для меня. Человеку, который сроду на них не сидел, будет очень трудно враз поменять весь свой привычный образ жизни. В моем случае легче заняться спортом и отказаться от некоторых продуктов, чем потреблять только то, что разрешено, и только в рекомендуемом количестве. Живот урчит, и я решаюсь достать тот один-единственный, специально оставленный сэндвич. Сегодня это мой обед. Обед, который не будет потом валяться на полу вместе со мной и который мне не будет стыдно съесть. По крайней мере, я надеюсь. И я уплетаю бутерброд за считанные минуты, буквально за несколько укусов, когда натыкаюсь на еще одну интересную статью. Булочки, хлеб, кондитерские изделия, мед — это быстрые углеводы. Все эти продукты категорически нельзя есть во время диеты: они поднимают уровень сахара в крови и его излишки преобразуют в подкожный жир. Фрукты, овощи, цельнозерновые крупы, горький шоколад — медленные углеводы. Уровень сахара в крови растет медленно, постепенно и расходуется исключительно на подпитку мышц, мозга и внутренних органов. Только что я втолкал в себя быстрые углеводы, и чувство стыда, как бы я этого ни хотел, возвращается ко мне, с каждой секундой становясь лишь больше и больше. Но теперь оно меня не пугает. Теперь я знаю, как с ним бороться и что мне в этом поможет.***
По возвращении домой я первым делом иду на кухню, чтобы посмотреть, что оставила на столе мать и что есть в холодильнике. Как и ожидалось, то, что никак не назовешь легким — свиные отбивные. Мама в своем репертуаре. Я не собираюсь объедаться, поэтому ищу что-нибудь вроде овощей. К моему счастью, из глубин холодильника мне удается выудить морковь и огурцы. «Негусто, но и не пусто», — утешаю я себя. Я редко имею возможность немного похозяйничать на кухне, но это вовсе не значит, что не могу сделать хотя бы салат. Морковь я режу соломкой вдоль, огурцы — кружочками. Вполне себе здоровое блюдо. Нет, самое здоровое блюдо, какое можно придумать. Однако соблазн велик, а отбивные пахнут слишком вкусно, и я, убеждая себя в том, что это последний раз и сегодня не понедельник, когда обычно садятся на диету, кладу себе в тарелку самый маленький кусочек. Вечером я пойду бегать и сожгу всё, что съел сейчас. Самоубеждение почти всегда работает. После несколько раннего ужина я ухожу в свою комнату и обещаю, в первую очередь себе, что не буду делать никаких перекусов и займусь чем-нибудь полезным. Мое желание оказывается больше, и мне это удается. Впервые в жизни я с подобным энтузиазмом убираюсь в своей комнате, аккуратно раскладываю вещи, выбрасываю ненужное из ящиков стола и наслаждаюсь самим процессом. Мать с отцом возвращаются по обыкновению поздно. Уставшие и измотанные, они по очереди здороваются со мной, спрашивают, как прошел день, и, посчитав, что мое «нормально» в самом деле — нормально, уходят к себе. Минут десять родители что-то бурно обсуждают, так, что слышу даже я, но затем голоса стихают, и я понимаю, что, по всей видимости, они либо улеглись спать, либо включили какой-нибудь фильм. И, пользуясь этим, я иду совершать то, что запланировал. Среди многочисленных, в основном закрытых вещей я отыскиваю безразмерную даже для меня футболку, спортивные штаны, надеваю их и, стараясь нечаянно не хлопнуть дверью, выскальзываю наружу. В лицо ударяет вечерняя прохлада, на улице — тишина. Идеальные условия. Я вдыхаю полной грудью и направляюсь к близлежащему парку с прудом, вокруг которого я и собираюсь бегать. Поблизости ни души, разве только какая-то компания вдалеке, и я успокаиваюсь. Мне и так неловко от осознания того, чем я буду заниматься, и лишние глаза мне ни к чему. Я выхожу на дорожку, мысленно собираюсь и начинаю бежать. Один круг, по моим подсчетам, вполне может равняться стандартному стадионному — четыреста метров, и я надеюсь, что смогу выжать из себя возможный максимум. Бежать трудно, даже труднее, чем я думал, но я даю себе установку не шагать до тех пор, пока есть силы. Но силы, увы, покидают меня раньше, и спустя метров триста я, тяжело дыша, стою, нагнувшись вперед и уперевшись ладонями в полусогнутые колени. Я слабак, я безвольный человек, но если я все же решился на это, значит, не все потеряно? Эта мимолетная мысль не то чтобы окрыляет меня, но служит хорошим толчком, и я заставляю себя бежать снова. После первого полного круга у меня стучит в ушах, а во рту пересыхает, словно я не пил несколько дней, но я не останавливаюсь. Если я остановлюсь сейчас, то больше не смогу набрать скорость. На половине второго круга у меня начинает колоть в боку, и это уже не удается совершенно игнорировать, хотя я и пытаюсь. Пот течет с меня рекой, а сам процесс, образно говоря, выворачивает наизнанку. Наверное, я хочу прыгнуть выше головы, если полагаю, будто ни капли не спортивный парень вроде меня способен сразу взять — и преспокойно, не напрягаясь, побежать. Я еле добиваю второй круг и окончательно останавливаюсь, не в силах продолжить. Я судорожно хватаю ртом воздух и не могу надышаться. Ноги ватные, легкие готовы разорваться, и, поверьте мне на слово, это ужасные ощущения. А потом я понимаю, что улыбаюсь. Стою и улыбаюсь. Первый шаг сделан, начало положено, и я могу собой хоть немного, но гордиться.***
На следующий день, в субботу утром, я чувствую себя совершенно разбитым. У меня болят икры, ноют отбитые пятки, и весь организм содрогается при мысли о том, как его мучили накануне. Я понимаю, что два круга — это ерунда, но для меня это действительно много. На завтрак я буквально выползаю из комнаты, что не укрывается от матери, стоящей у плиты. Она спрашивает, все ли в порядке, и явно не верит, когда я утвердительно киваю. Будь я девушкой, мне было бы проще объяснить, что я пытаюсь похудеть, но я парень, который с самого детства был крупным, пухленьким ребенком с крепким здоровьем, любил покушать и никогда ни на что не жаловался. Я не представляю, как мне даже начать диалог, и приходится остановиться на том, что еще не пришло время. Выходные проходят стремительно, хотя и с некоторыми трудностями. Отказавшись в воскресенье от пирога, я ненароком обижаю маму до такой степени, что она чуть ли не начинает плакать, и мне, обескураженному и слегка шокированному, просто приходится втолкать в себя кусок, чтобы она успокоилась. Бегать я продолжаю, каждый вечер тихо покидая дом и заставляя себя преодолевать большее расстояние, чем было вчера. Пока что получается с трудом. За три дня едва могли произойти какие-либо изменения, но я чувствую себя совсем по-другому. Я кажусь себе обновленным и ощущаю увереннее, чем обычно, и впервые за долгое время приезжаю в университет почти в хорошем настроении, несмотря на боль в мышцах. У меня появилась цель, которой я непременно добьюсь, и это действует воодушевляюще. Я настолько прекрасно себя ощущаю в душевном плане, что, кажется, не замечаю ничего, что раньше могло бы выбить меня из колеи, и только когда попадаю в аудиторию и слышу то, о чем говорят мои одногруппники, убеждаюсь, что ничего ни черта не изменилось. Они смеются, словно кто-то рассказал самую смешную шутку, поглядывают на меня, и мне это совсем не нравится. Я пытаюсь напрячь слух, но тщетно: они слишком шумные. А после я все слышу, слышу настолько отчетливо, что лучше бы я был глухим и не был способен различать звуки и буквы. — …и иду я, значит, поздно вечером к дому через сквер и вижу, что кто-то, пыхтя и тяжело дыша, бегает. Ну, я, конечно, останавливаюсь, интересно ведь, и знаете, кто это оказался?! Я застываю в той позе, в которой сел, не в силах повернуться, чтобы узнать, кто это говорит. Сердце начинает делать кульбиты, и я перестаю разбирать произносимые слова ровно до того момента, пока меня не окликают: — Стюарт, а Стюарт, неужели наконец решил собой заняться? Давно пора. — Эта фраза явно приходится по душе моим одногруппникам и студентам со второго потока, с которыми мы чаще всего занимаемся вместе: они громко, несдержанно смеются. До меня не сразу доходит смысл сказанного, а когда доходит, когда я окончательно понимаю, что все это время речь шла обо мне, мягко говоря, выпадаю в полный осадок. Занавес. Конец. Все хуже некуда. Все даже хуже, чем на той неделе, и я больше не могу спокойно выносить это и уже собираюсь что-нибудь ответить, когда… — Давно пора тебе начать следить за языком. От удивления, кажется, замираю не только я, но и все остальные. Голос мне незнаком, но повернуться и взглянуть на парты сзади слишком страшно. Однако любопытство берет верх над боязнью, и я оглядываюсь, пытаясь выцепить того самого человека. — Что, защитник нашелся? — Перепалка продолжается, и мне ничуть не странно видеть, что зачинщик её — некто из компании Айзека. — Для тебя — кто угодно. И повторюсь: за языком следи. Наконец мне удается найти того, кто говорит. Я мало кого знаю из параллели из-за того, что ни с кем особо не общаюсь, но точно могу сказать, кто хоть однажды меня задирал, а с кем мы ни разу и ни при каких обстоятельствах не пересекались. Парень, который рискнул встрять в диалог, никогда ко мне не лез без повода, как другие. Большая часть по крайней мере. Я не помню его имени, мы ни разу за два года не перекинулись и парой фраз, и я искренне недоумеваю, зачем оно ему надо — заступаться за меня. В аудитории стоит тишина, и от нее, кажется, все испытывают некоторый дискомфорт. До этого никто не пытался, даже не делал попытки пресечь издевательства, а тут один человек взял — и пошел фактически против тех, кому слово поперек боятся сказать. Ситуацию спасает то, что приходит преподаватель и, извинившись за опоздание, пусть и незначительное, начинает зачитывать лекцию. Не появись он, я даже не представляю, что могло бы произойти. Где-то ползанятия я сижу словно на иголках и едва успокаиваюсь. Мне чудится, будто все смотрят только на меня, вместо того чтобы заниматься, и мысленно строят новые козни. Новые козни не только мне, но и… Адаму. Имя вспоминается совершенно неожиданно, всплывает, словно из-за какой-то личной ассоциации, однако я ни капли не сомневаюсь в том, что зовут его именно так. После лекции я первым делом хочу тихо выловить Адама и поблагодарить, но он настолько быстро скрывается, теряясь в толпе, что мне ничего не остается, кроме как пойти в столовую, туда, где он предположительно будет. Я не ошибаюсь, мои догадки оказываются верны, и, как только я вхожу, вижу вдалеке Адама, стоящего с подносом и выбирающего, что лучше взять. Спутать я не могу: ярко-зеленая футболка уж слишком выделяется на фоне всего остального. Чтобы не выглядеть совсем как придурок, я беру поднос и направляюсь к Адаму. Вся его поза, даже движения, выражают спокойствие и ненамеренно располагают к себе; мои тревоги и страхи ненадолго покидают меня. Я встаю рядом и делаю вид, что так же, как и он, размышляю относительно блюда. Адам замечает меня, бросая короткий взгляд в сторону, но ничего не говорит. Он первый человек, кто проявил ко мне доброту, а я веду себя как асоциальный идиот, который ни разу не общался с живыми людьми. Молчание затягивается. Я стараюсь подобрать правильные слова, мне критически нужно что-нибудь сказать, и я говорю, хотя скорее выдавливаю: — Спасибо. — На большее меня не хватает, и я, прихватив яблоко, оставив поднос, стремительно покидаю столовую, так и не дождавшись ответа, если он, конечно, следует. Я снова иду в библиотеку, чтобы убить время, и действительно удивляюсь, когда туда приходит и Адам. Однако приходит он вовсе не затем, чтобы продолжить разговор со мной, а чтобы сдать книжку. Чтобы сдать книжку, а после присоединиться ко мне. Сидеть напротив кого-либо мне настолько непривычно и неуютно, что я теряюсь. Я заведомо ожидаю какой-нибудь подлости независимо от того, что было до. Но ничего не происходит. Адам просто говорит со мной, мы с ним официально знакомимся, хотя и до этого знали имена друг друга, а затем просто беседуем, словно старые приятели, обсуждая книгу, которую я сейчас читаю. Обычно я стесняюсь смотреть людям в глаза или же разглядывать лицо, но мой собеседник настолько открыт и доброжелателен, что отчего-то я уверен, что он не скажет нечто вроде «Чего вылупился?», заметив это. У Адама темные короткие волосы, зеленые, хотя скорее болотного цвета глаза, спортивное телосложение, и, по личным ощущениям, он выше меня сантиметров на десять как минимум. Я начинаю сравнивать, искать в других то, чего нет во мне, и это занятие угнетает. — Зачем ты сегодня влез? — вырывается у меня, и уже через секунду я жалею, что спросил это. Видимо, все портить, в том числе приятную беседу — это мое призвание. Однако Адам реагирует на удивление спокойно и отвечает так, словно все время ожидал этого вопроса. — Потому что это давно стоило сделать, — произносит он и, выдыхая, продолжает: — Мне надоело, как последнему трусу, стоять в стороне и бояться вмешаться. У всего есть границы, и сегодня их перешли. Адам абсолютно серьезен, и мне ужасно неловко. Мне неловко от самой ситуации, потому что до этого ничего подобного со мной не происходило. Всем было безразлично, и все с удовольствием участвовали в травле. Не было того, кому бы это не нравилось. Не было ровно до этого дня. Молчание затягивается, и теперь я особенно ярко ощущаю повисшее напряжение. То самое напряжение, возникающее между людьми, которые, быть может, хотят общаться, но, не зная интересов друг друга, не могут подобрать нужную тему. Мой собеседник медленно вертит в руке ручку, я же скольжу глазами из угла в угол, лишь бы не встречаться с ним взглядом. Разговор дальше упорно не клеится, поэтому я вновь открываю книгу, всем своим видом изображая неподдельную заинтересованность, а Адам, посидев еще с минуту, тихо встает с места и уходит. Только после того как он скрывается в дверях, я начинаю размышлять о том, не слишком ли резко, неправильно закончился наш диалог.***
Я продолжаю худеть и уже на второй неделе сталкиваюсь с проблемой, от которой так просто не избавишься. Имя этой проблеме «мама», и она совершенно не понимает, зачем я этим занимаюсь. Она теперь только то и делает, что готовит мои самые любимые и вместе с тем вредные блюда, надеясь на то, что я откажусь от своей глупой, по ее мнению, затеи. Она будто не хочет открыть глаза и увидеть то, с чем мне приходится жить. Для нее я — маленький мальчик, который не может принимать решения и нести ответственности за свои поступки, но который в действительности уже давно не маленький и вовсе не мальчик. Однако я в этом плане оказываюсь сильнее. Мой рацион за это время заметно меняется, не в корне, но меняется. Я почти полностью перехожу на овощи и фрукты, ни разу за две недели не прошу добавки, стараюсь съедать лишь половину от обычной порции и упорно пытаюсь избавиться от тяги к сладкому — вкусному, но ничуть не полезному. Все, что я ем, я компенсирую физической активностью. Каждый день, ровно в десять вечера, я заставляю себя выходить на улицу, идти в парк и бегать. Бегать до тех пор, пока окончательно не выдохнусь. Мой рекорд — шесть кругов, и я знаю, что это далеко не предел. Я выкладываюсь по максимуму, но пока что не ощущаю результата, и это неимоверно расстраивает. Окружающие люди, по большей части влюбленные парочки, меня мало смущают. В отличие от одногруппников в университете, они молчат и не считают своим долгом отпустить мне парочку комплиментов. Чистой воды нейтрализм, который меня абсолютно устраивает. До университета я хожу теперь пешком, намеренно не доезжая около трех остановок. По моим подсчетам, дорога до главного здания составляет полтора километра, и для меня, с моей медлительностью, это оптимальный вариант. Я не выдыхаюсь, но и не могу сказать, что совсем не трачу сил. Я стараюсь как можно больше двигаться, как можно меньше сидеть. Учебное время я не беру в расчет, потому что стоять мне никто не разрешит, да и выглядеть это будет как минимум странно. Находясь дома, я даже читаю, расхаживая по комнате, меряя ее своими шагами. Маме это так же не нравится, как и то, что я плохо, опять же по ее мнению, ем. Отношение одногруппников ко мне остается тем же, однако они не позволяют себе никаких выходок непосредственно в аудитории: все благополучно «переползает» в коридоры, туалеты и столовую, которую я еще долго обхожу стороной, хотя, быть может, и желаю пообедать. Я не знаю, в чем заключается истинная причина — в Адаме или в чем-то другом, — но зато мне больше не приходится бояться лишний раз шелохнуться и привлечь внимание. Хотя, по правде сказать, в целом все по-прежнему, кроме одного… Самым удивительным для меня до сих пор остается то, что мы общаемся с Адамом. И пусть трудно назвать общением короткие фразы вроде «привет» и «как дела», каждый день, отправляясь на учебу, я знаю, что мне будет не так тошнотворно, как обычно. А однажды Адам и вовсе, когда я спустя три недели осмеливаюсь зайти в столовую, приглашает меня к себе за стол. Мы впервые по-настоящему разговариваемся, как в тот раз в библиотеке, и тогда он произносит то, что меня повергает в шок и вынуждает отшучиваться. Он сообщает это довольно деликатно, не уточняя, словно боясь задеть, но суть я понимаю. Адам мягко намекает, что что-то во мне изменилось. Как только мы расходимся, первым делом я иду в туалет, к зеркалу, и начинаю рассматривать себя. И откровенно недоумеваю. Потому что я не вижу ничего нового. Лишь под конец недели я, стоя в ванной, окончательно осознаю, чего я больше всего хочу. Я хочу взвеситься и на наглядном примере убедиться, что ничего не произошло. Я выдвигаю электронные весы, так и пылящиеся под ванной, даю себе секунду для того, чтобы собраться, и встаю на них. Один, два, три… Не стоит тешить себя надеждами и строить иллюзии. Четыре, пять, шесть… Я ведь жирный, я очень жирный. Семь, восемь, девять… Я на всякий случай зажмуриваюсь, словно это как-то поможет, и пытаюсь успокоиться. Десять… Я не хочу и хочу знать эти цифры одновременно, потому что от них либо расстроюсь, либо очень расстроюсь. Я даю себе мысленный пинок и опускаю взгляд на дисплей. И… остаюсь стоять в удивлении, немом шоке. Потому что изменения есть — и в математическом плане довольно большие. Однако уже через мгновение я смотрю на себя в зеркало и понимаю, что до сих пор себе противен. Меня зовут Мэтт Стюарт, мне девятнадцать лет. Мой рост пять футов и семь дюймов, вес — сто девяносто один фунт. За месяц я скинул тридцать фунтов… и мне этого недостаточно.