***
— Если я скажу тебе кое-что, ты не обидишься? Мы с Адамом сидим в столовой друг напротив друга и едим. Точнее, из нас двоих ест только он, а я, ковыряясь вилкой в тарелке, недовольный ее содержимым, делаю лишь вид. Я не знаю, сколько калорий в этом блюде, и, более того, даже не считаю их, но сегодняшний обед нахожу малопривлекательным, а потому заведомо называю вредным и даю себе стоп-сигнал. Я не сразу вникаю в то, что говорит Адам, будучи погруженным в свои мысли, и киваю чисто на автомате. И, когда вдумчиво пропускаю через себя его фразу, даже немного удивляюсь. Удивляюсь по большей части не потому, что он делится со мной совершенно новой информацией, а потому, что теперь изменения, происходящие со мной, видны. Однако я не знаю, как реагировать: радоваться или, напротив, ожидать чего-то плохого. — Ты похудел, — повторяет Адам, явно желая получить хоть какую-нибудь реакцию. Я слышу в его голосе странное беспокойство вперемешку с удивлением, но вместо того, чтобы подтвердить или поблагодарить за то, что заметил, качаю головой и спокойно произношу, продолжая флегматично катать по тарелке еду: — Тебе кажется. Хотя ему ни черта не кажется. Минус три дырки. Такими темпами, как сейчас, я скоро дойду до конца и буду вынужден либо сам проделать две-три, либо купить новые джинсы. — Ты врешь: я вижу. — Адам смотрит на меня, и в его взгляде читается не что иное, как сомнение. Действительно, кого я пытаюсь обдурить с моим-то умением врать. Умением, которого никогда не было. Я опускаю глаза, не зная, что сказать, а Адам, кажется, все так же глядит на меня, ожидая ответа. Неловкая пауза приобретает разряд чрезвычайно неловкой. Я не люблю, когда подобное происходит, потому что за этим всегда следует одно. Еще минута — и я точно что-нибудь ляпну. И я ведь ляпаю, словно голова дана мне не для того, чтобы думать. — Почему ты со мной общаешься? Я же… Боже мой, и кто меня за язык тянул? Я не удивлюсь, если Адама это заденет. Окажись поблизости какой-нибудь тяжелый предмет, я бы непременно ударил им себя по башке, чтобы выбить всю дурь. В конце концов, это мне стоило следить за словами. — …не девушка, недостаточно умный, не голубоглазый, не блондин, не… — перебивает меня Адам, на мгновение затыкая, прежде чем я заканчиваю фразу: — …толстый, — и замолкаю, мысленно исправляя: «Жирный». Адам ничуть не меняется в лице, оставаясь спокойным, словно его ничего не удивляет, а затем вздыхает, поднося ладонь ко лбу, произносит что-то невнятное и уже вслух выдает: — В первую очередь ты хороший человек, — и добавляет: — Человек, с которым достаточно разок пообщаться, чтобы понять это. Я было собираюсь что-то ответить, но вмиг теряю мысль и так и замираю с приоткрытым ртом. Внутри меня происходит настоящая цепная реакция: сначала я испытываю нечто сродни шоку, затем — изумление, а лишь после — смущение. Мне хватит пальцев на одной руке, чтобы посчитать, сколько раз мне говорили что-нибудь доброе. Мне более чем приятны слова Адама, я знаю, что он абсолютно искренен, но не могу ничего делать, кроме как легко и, возможно, немного глуповато улыбаться. — Ты мне напоминаешь мою подругу Эйприл, — начинает как-то издалека Адам, отодвигая поднос с грязной посудой в сторону и наклоняясь вперед. Имя мне незнакомо, но вполне может оказаться, что и она учится где-то здесь. Я только собираюсь спросить «Чем?», как мой друг продолжает: — Только ее «я толстая» продолжается уже два года, по крайней мере, здесь. Из-за того, что кто-то когда-то ей это внушил, она не может нормально есть и по нескольку раз в год проходит реабилитацию в клинике. Адам рассказывает об этом так эмоционально, словно предмет разговора касается его самого лично. Но самое удивительное заключается в том, что, слыша это, я не сочувствую Эйприл, не осуждаю, а желаю лишь одного: познакомиться. Вполне может статься, что именно она поможет мне избавиться от ненавистных фунтов. А если и не поможет, то хотя бы выслушает, ни в чем не упрекая. — А где она сейчас? — спрашиваю я, стараясь не показать своей заинтересованности. К счастью, Адам не ищет в моем вопросе никакого подтекста и просто отвечает: — Очень надеюсь, что действительно на отдыхе, а не в больнице. Во всяком случае, мать Эйприл сказала, что придет она на занятия не раньше конца месяца. — Мой друг еще не знает, как много мне на самом деле сообщил.***
В начале зимы, в декабре, я знакомлюсь с Эйприл, с прелестной хрупкой девушкой с черными волосами и пирсингом в носу. К моему удивлению, Адам поначалу и не желает представлять нас друг другу. Он никак это не комментирует, но, кажется, я понимаю, в чем причина: Эйприл ему, вопреки всему, нравится, и он не хочет, чтобы я стал конкурентом. Хотя какой из меня конкурент — вам смешно не становится? Впрочем, даже если это так, я не имею на нее видов и вряд ли буду иметь. Мне просто нужен единомышленник, человек, который меня поддержит, и Эйприл, по моему мнению, идеально подходит на эту роль. Мы сразу находим общий язык и уже на второй день болтаем как старые приятели. Эйприл практически не рассказывает о себе: больше слушает и задает вопросы, но все же мне удается немного выведать. Из диалога становится ясно, что она такая же одиночка, как и я не далее чем два месяца назад, а Адам — ее единственный друг. Эйприл любит ментоловые сигареты, тяжелый рок и английскую классику, получает удивительно хорошие оценки, словно сутками сидит над учебниками, и с шестнадцати лет страдает пищевым расстройством. На момент когда мы начинаем общаться, Эйприл весит девяносто пять фунтов при росте пять футов четыре дюйма. И считает себя толстой — она сама признается мне в этом. Мой вес вторую неделю держится на цифре сто семьдесят семь, не желая становиться меньше. Это много, и я прекрасно понимаю, что мне просто-напросто нужно взять себя в руки и продолжать худеть с еще большим усердием. Я рассказываю Эйприл о своих проблемах, о весе и теле, которое я ненавижу, и мы с ней решаем, что со следующей недели непременно вместе сядем на диету, хотя я откровенно не понимаю, куда ей еще худеть, а в идеале, как-нибудь потом — на голод. А сегодня четверг, не понедельник, и можно позволить себе чуть больше, чем обычно, — с этим соглашаюсь даже я. Теперь нас за столом трое, и я, по правде сказать, рад этому. Рад наконец находиться не среди тех, кто мечтает поставить подножку или окунуть головой в унитаз, а среди тех, кто относится к тебе как к человеку, равному себе, без предвзятости, без фальши. Кто не станет говорить гадости без повода и унижать, а просто будет с тобой общаться. — А вы давно встречаетесь с Адамом? — тихо спрашиваю я, когда тот отходит, чтобы купить себе шоколадный батончик. Мне это не то чтобы очень интересно, но выяснить, чтобы подтвердить или опровергнуть свои догадки, тем не менее хочется. Эйприл несколько секунд недоумевающе смотрит на меня, а затем начинает звонко смеяться и, когда успокаивается, произносит: — Я и Адам? Ты шутишь, наверное. Между нами говоря, он вообще из другой команды, — как бы между делом сообщает она, делая глоток воды. Теперь я ничего не понимаю, и Эйприл, видя мое замешательство, поясняет: — Не нравятся ему девушки, совсем. «По нему не скажешь», — думаю я, но вслух никак не комментирую эту фразу, лишь пожимаю плечами, мол, бывает, и продолжаю пить уже подостывший чай. Меня мало волнует, что Адама привлекают парни. Если я не нравлюсь девушкам, то почему на меня должны обращать внимание мужчины? Я жирный, жирный до сих пор, и не могу кому-либо нравиться. Через пару минут Адам возвращается, держа в руке два батончика, и мы продолжаем есть, изредка перебрасываясь фразами. У Адама на подносе полноценный обед, у меня — салат и чашка чая, у Эйприл — стакан воды и яблоко. Спортсмен, жирдяй и девушка с пищевыми расстройствами — прекрасная компания, ничего не скажешь. Но это мелочи, потому что теперь они именно те, кого я не побоюсь назвать друзьями.***
Новые джинсы все же приходится купить: мне вконец надоедает носить старые, которые уже едва держит ремень и которые смотрятся как бельевой мешок. На мгновение ко мне даже приходит осознание, что я добился того, чего хотел, и ощущаю прилив гордости. Отражение в зеркале, безусловно, еще не вызывает удовлетворения, но и былого отвращения тоже. Если отбросить всю ненависть к самому себе, то результат определенно есть. Разработанная мной же диета и тренировки принесли плоды. Похудели не только отдельные части, но и тело в целом. Мои щеки больше не напоминают щеки хомяка, но от того же живота придется избавляться и дальше. И бег, наверное, здесь уже не поможет. Гордость за себя исчезает так же стремительно, как и появляется. Реальность быстро отрезвляет меня. Внутренний голос так и твердит, какой я огромный, и я соглашаюсь с ним. И то, что у меня в голове, в который раз оказывается сильнее того, что говорят мне другие люди. Я не слушаю Адама, по мнению которого, похудел. Я не слушаю мать, которая, чуть ли не плача, глядит на меня и предлагает скушать что-нибудь еще. Я не слушаю никого, потому что убежден в том, что мне нужно стать еще худее. Только Эйприл понимает меня, но проблема в том, что ее не понимаю я. Потому что она худая. Худая, которая считает себя толстой. Идеал, которого я никогда не достигну. Я не могу дождаться следующей недели. Мне не столько интересен результат от диеты, которую подберет Эйприл, сколько то, смогу ли продержаться я. До сих пор мне как-то удавалось не срываться, но не думаю, что это можно называть таким уж достижением. Ограничивать себя в чем-то конкретном — это одно, ограничивать себя в целом — это другое. Понедельник становится своеобразной точкой отсчета, уже официальной. Если я выдержу одну диету, то я перенесу и вторую. Не попробовав, ничего не узнаешь, а в моем случае все средства хороши. Со своими друзьями я традиционно пересекаюсь лишь на обеде. Адам сидит с подносом еды, Эйприл — со стаканом воды и какими-то бумажками в руках. Увидев меня, она начинает улыбаться, и я не могу не сделать того же в ответ. Встреть я Эйприл на улице, я бы никогда не подумал, что у такого человека, доброжелательного и солнечного, могут быть проблемы с восприятием себя. Я приветствую друзей, обводя их взглядом, и сажусь на свободный стул. Эйприл, кажется, уже сама сгорает от нетерпения и, выдержав еще пару секунд, выкладывает сложенные бумажки передо мной. — Что это?.. — спрашиваю я, недоумевающе глядя и пытаясь понять, что придумала Эйприл. — Я не знала, какую диету выбрать, и решила остановиться на трех. В принципе, без разницы, какую ты выберешь: они одинаково действенные, если верить откликам, — все так же улыбаясь, объясняет девушка. Теперь все становится понятно. Передо мной лежит три бумажки, и я должен вытянуть одну — именно она определит то, на какой мы будем сидеть диете. Я и приблизительно не знаю, что может быть там написано, и, ничем не руководствуясь, останавливаю выбор на той, что посередине. Я только беру бумажку, еще даже не успеваю развернуть, как Эйприл выхватывает ее у меня из рук и, раскрывая, вслух зачитывает: — Двухнедельная, — и отчего-то хмурится, а затем смотрит на меня. — Жесткая. Каждый день что-то определенное — и только одно. Год назад на каком-то форуме ее нашла, но все никак не решалась попробовать. Даже Адам, заинтересовавшись, отрывается от обеда, хотя я более чем уверен, что он не будет заниматься такими бессмысленными, по его мнению, вещами, как диеты. Я скептически поднимаю бровь и спрашиваю: — И что у нас сегодня? Эйприл достает какую-то тетрадь со множеством листков и вырезок из журналов, долго ее листает, а наконец отвечает: — Чай. Зеленый чай. Мне всегда больше нравился черный, но не суть. Зеленый так зеленый — непринципиально. Но меня определенно смущает то, что, произнеся это, девушка замолкает. Ну не может же это быть весь дневной рацион. — И?.. — И все, — совершенно серьезно говорит Эйприл и, наверное, пытаясь меня успокоить, легко улыбается и добавляет: — Но мы справимся, не переживай. Справимся, конечно. Эйприл — быть может, я — далеко не факт. Потому что подобная диета для меня равносильна голоду. Тому, на что мы планировали перейти, но не сразу. Тому, чем я никогда целенаправленно не занимался. Тому, на что я рискую пойти ради того, чтобы похудеть.***
Первый день диеты проходит вполне успешно, хотя временами я, забывая о том, что сегодня могу пить только зеленый чай, хожу на кухню и заглядываю в холодильник, чтобы ни с чем вернуться обратно в комнату. Убивать время приходится за книгой, которая ближе к вечеру мне окончательно надоедает. Надоедает настолько, что перестает иметь значение даже то, что это моя любимая фантастика. Новый режим питания сбивает все мое внутреннее расписание, и я долго размышляю над тем, чем теперь заниматься в свободные минуты. Раньше какой-никакой промежуток был заполнен готовкой еды. Вариантов у меня немного: первый — чтение, второй — долгие прогулки по улице, а третий и, вероятно, наименее действенный в моем случае — сон. Однако думать об этом сейчас нет необходимости: часы показывают девять, и я уже вполне могу пойти бегать. За три месяца вечерние прогулки входят в такую привычку, что я и не представляю дня без вылазки на улицу. Меня не пугают приближающиеся холода, теплой одежды у меня предостаточно, но всплывает другая проблема: большая её часть стала мне просто-напросто велика. Поход в магазин до сих пор для меня несколько затруднителен — слишком стыдно мне его совершать. Я делаю свои восемь кругов, не прикладывая к этому былых титанических усилий, и возвращаюсь домой. День близится к концу — и на том спасибо. Чувствую я себя прекрасно, и, кажется, сегодня уже ничто не способно подпортить мое настроение. С этой легкостью на душе я и засыпаю. Утро подкрадывается незаметно. Каким-то образом мне удается избежать завтрака, и я, чтобы не искушать судьбу, чуть раньше обычного отправляюсь в университет. Лишь там я встречаюсь с Эйприл, и мы, обменявшись приветствиями, не без гордости демонстрируем друг другу взятые с собой бутылочки с кефиром, купленные в магазине здорового питания для ничуть не здоровой диеты. Адам во время обеда ест неохотно и то и дело с беспокойством глядит на нас, заставляя меня недоумевать. У нас все под контролем, волноваться нечего. Наверное. Наше сегодняшнее меню — четыре стакана кефира. Один я успеваю выпить дома, таким образом оставляя за собой три. Точнее, уже два. Адам, продолжая смотреть на нас, тяжело вздыхает, но ничего не говорит. Раньше у него была только Эйприл, вечно экспериментирующая над своим телом, теперь появился еще и я. Однако он едва может стать тем человеком, что заставит меня остановиться. Я слишком долго оттягивал этот момент и слишком долго терпел, чтобы вернуться к прежней жизни. Я не хуже любого другого человека, сидящего здесь, но один-единственный недостаток на протяжении девятнадцати лет портит все. Тем не менее я благодарен Адаму за то, что если он и осуждает нас, то только мысленно. Лишь оставаясь наедине с Эйприл, мы говорим о еде, весах, калориях, таблетках и способах прочистить желудок. Девушка даже предлагает показать, как это делается, и предлагает это настолько спокойно, словно для нее вызывать рвоту так же естественно, как почистить утром зубы или вынести мусор. Я деликатно отказываюсь, но все же прошу объяснить на теории, надеясь, что и так все пойму. Но когда рядом находится Адам, мы вполне можем обсуждать совершенно нормальные, не касающиеся похудения вещи: ближайшие учебные мероприятия, новинки фильмов и книг, телешоу и последние новости — да что угодно! Когда рядом находится Адам, я чувствую себя живым, не зависящим ни от чего. Я не чувствую себя рабом еды, добровольно ставшим таковым. Рабом еды в обратную сторону.***
На третий день я могу себе позволить только бутылку минеральной воды. Я покупаю две пол-литровые из расчета, что одну вполне реально взять с собой на занятия, а другую — добить в течение вечера. Я уже начинаю скучать по твердой пище и утешаю себя лишь мыслью о том, что завтра можно съесть яблоко. Целое яблоко, но только одно. За все двадцать четыре часа. Я специально выберу самое большое и спелое и, растягивая удовольствие, буду долго и тщательно жевать. На третий день я просыпаюсь с головной болью. Не такой, от которой хочется завалиться в кровать, лежать с чем-то холодным и выть, но тем не менее ощутимой. Эта боль не уходит ни на секунду и, кажется, только усиливается. Я жалуюсь Эйприл, хотя скорее просто вскользь говорю, и в ответ получаю короткое «Все нормально», которое она никак не удосуживается пояснить. Я ей верю, поэтому ничего не спрашиваю, и вскоре действительно прекращаю обращать на гулкие удары в висках. Но ненадолго. Боль возвращается вечером и становится настоящей помехой. Из-за нее я не могу нормально бегать, и меня едва хватает на три круга. Я вновь ощущаю себя жирдяем-зубрилой, чувствую нарастающее отвращение, но все же убеждаю себя в том, что лучше вернуться домой, пусть теперь и в не самом лучшем настроении. Ложусь спать я рано, искренне надеясь, что головная боль уйдет. Напрасно надеясь. На следующее утро в дополнение к головной боли появляется слабость. Меня не радует даже большое красное яблоко в сумке, которое я съем. Зато от обеда, приготовленного матерью и сейчас стоящего на плите, рот мгновенно наполняется слюной. С кухни приходится уйти: я не хочу наделать ошибок, а потом корить себя за них. А пошли всего лишь четвертые сутки. Неужели я такой слабак?.. В последующие дни мало что меняется. Головная боль и слабость, кажется, решают стать моими постоянными спутниками, а голод, как ни странно, словно и вовсе пропадает. Но зато появляется множество людей, заинтересованных в том, все ли у меня хорошо: одни говорят, что я выгляжу слишком уставшим, другие — что сильно изменился. Я ничего и никому не отвечаю: моя голова забита калориями, едой и диетой. Меня не интересуют окружающие и их мнение. Я уже во власти навязчивой идеи, и чужие слова потеряли былое значение. Мать с болью смотрит на меня, упорно предлагая поужинать с ней и отцом, одногруппники за спиною шепчутся и твердят, что я связался с чокнутыми фриками и сам медленно скатываюсь с катушек. А я размышляю о фунтах и каждый раз, вставая перед зеркалом, остаюсь неудовлетворенным. Четыре стакана молока, зеленый чай, четыре стакана молока — так и пролетает моя неделя. Мы с Эйприл проходим это вместе. А потом случается срыв. Не у меня — у нее. С самого первого дня нашего знакомства и ровно до этого я не понимаю, как Эйприл и Адам спокойно общаются и почему он спокойно терпит нас, работающих на пару. Не понимаю до определенного момента. Если бы не Адам, Эйприл, доигравшись, быть может, уже давно лежала бы на глубине пяти футов. Есть люди-стены, за которых можно спрятаться и ничего не бояться, а есть люди-якори. Адам был именно якорем. Якорем, который держал корабль Эйприл и не давал ему отправиться в плавание в шторм. Якорем, которому приходилось быть намного сильнее. Якорем, который теперь тянул два корабля: один — вполне себе целехонький, пока что, второй — с еще не пробитым днищем, но уже гнилым корпусом. В понедельник я чувствую себя совершенно разбитым и делаю огромное усилие, чтобы отправиться на занятия. Я ощущаю слабость и чертовски хочу спать. В моей сумке учебные пособия и тонкие тетради, и сегодня они кажутся мне необычайно тяжелыми. А еще там два яблока — то, что я имею право съесть. Я худо-бедно выдерживаю одну неделю диеты-голодовки и не знаю, надолго ли меня еще хватит. Порой в мою голову приходят вполне рациональные мысли, и я спрашиваю себя, а нужно ли мне оно, но ответ все равно остается одним и тем же: «Да». Со своими друзьями я, вопреки обыкновению, встречаюсь во внутреннем дворе университета, а не в столовой в обед. Рано утром Адам отправляет мне сообщение, где буквально в трех словах описывает ситуацию. Он не боится говорить о том, что у Эйприл произошел срыв, потому что этот срыв далеко не первый. Потому что с ней это происходит регулярно, но она несмотря ни на что продолжает борьбу с собой. Эйприл и Адам сидят на скамейке в обнимку, как влюбленная парочка, и молчат. Девушка выглядит еще более подавленной и больной, чем я: у нее опухшие веки, словно она всю ночь рыдала, ужасные синяки под глазами, как у человека с вечным недосыпом, и красный нос, как во время простуды. Когда я оказываюсь перед ними, она вскакивает с места и бросается ко мне, больно врезаясь ребрами. Эйприл не любит прикосновения и тем более не любит обниматься, как однажды объяснял Адам и что чуть позже подмечал я сам, но единственное, в чем она нуждается сейчас, — это поддержка. И эта поддержка должна иметь физическую форму. И я ничего не говорю, не пытаюсь подыскать слова, которые непременно окажутся не такими, абсолютно неправильными, а просто обнимаю ее, хрупкую девушку в такой же, как и у меня, мешковатой, бесформенной одежде, которая мало скрывает худобу. Эйприл не собирается плакать, чтобы потом сидеть с красными глазами на лекции, и не собирается жаловаться. Эйприл, несмотря на все это, сильная, и я ей восхищаюсь. И я откровенно удивляюсь, когда, прислушавшись, понимаю, что она все это время шепчет: «Какая же я слабая…»***
Семейные трапезы становятся настоящим испытанием, но последние полтора месяца я успешно их избегаю, ссылаясь либо на неотложные дела, либо на то, что уже успел где-то перекусить. Мне остается ровно три дня до конца диеты, и я уже мысленно хвалю себя за проявленную стойкость и силу воли, когда меня, только вернувшегося домой с прогулки, встречают на пороге и сразу зовут за стол. Я пытаюсь возразить, говорю, что ничуть не голоден, но мама игнорирует мои слова и, более того, даже повышает голос. И тогда я понимаю, что, кажется, отвертеться не получится. Я медленно раздеваюсь, надеясь на то, что родители уже начали есть. Я медленно мою руки, надеясь, что они уже приступили к еде. Я медленно иду на кухню, надеясь, что они уже вовсю ужинают. Но, войдя, вижу совершенно другую картину: никто не притронулся к пище, словно без меня это было нельзя сделать. Тяжело вздохнув, я опускаюсь на самый крайний стул, морально готовясь к тому, что будет. Мое сегодняшнее меню — литр молока, и я не могу позволить себе что-либо твердое. Если я не сдержусь и съем что-нибудь этим вечером, то вся моя диета полетит к чертям. Я сжимаю в руке вилку, мысленно убеждаю себя в том, что ничего не хочу, и одновременно с этим все же пытаюсь по запаху определить, что будет на ужин. Мама отходит к плите, встает спиной ко мне и отцу и начинает раскладывать еду по тарелкам. Я втягиваю носом воздух. Мясо, без сомнения. Либо свинина, либо баранина — другого, кажется, и не бывает в нашем доме. Хотя вполне может оказаться и индейка. Действительно заинтересованный этим, погруженный в свои мысли, я и не замечаю, как передо мной оказывается тарелка, наполненная едой. Жареная свинина с таким же жареным картофелем. Блюдо, от которого в нашей семье набирал вес только я и от которого я не смог бы отказаться пару месяцев назад. Но не сейчас. Сейчас один его вид вызывает лишь отвращение. Свинина в чистом виде — это около двухсот пятидесяти калорий, картофель — где-то сто пятьдесят. Я прекрасно помню таблицу, подаренную Эйприл, с самыми популярными продуктами, хотя никогда не ставил себе цель ее заучить. Я просто знаю, что вредно, что полезно, а без чего вполне можно прожить. Один ужин некритичен, но я на диете, поэтому приходится притворяться, умело играя на публику. Я стараюсь много говорить, чтобы беседой отвлечь родителей, и при этом пытаюсь не забывать о том, что нужно хотя бы создавать иллюзию поглощения пищи. Поэтому я с усердием измельчаю жесткую свинину, режу ее на максимально небольшие кусочки и утрамбовываю картошку, чтобы со стороны казалось, будто в тарелке осталось совсем мало еды. Этой маленькой хитростью со мной поделилась Эйприл, и я и предположить не мог, что так скоро ей воспользуюсь. Через пару минут я заканчиваю издеваться над порцией, которая теперь кажется в два раза меньше, и решаю, что пора бы отправиться в свою комнату, к стакану с молоком, к плееру с любимой музыкой и учебникам. Только бы прокатило. — Спасибо большое. Было очень вкусно. — Я отодвигаю тарелку и уже собираюсь встать с места, как меня останавливает мама, неожиданно резко говоря: — Ты ничего не съел. На мгновение я напрягаюсь, ощущая, какой сейчас случится провал, но быстро беру себя в руки и, стараясь не показать и капли волнения, совершенно спокойно отвечаю: — Но я ел. Но это не оказывает ровным счетом никакого эффекта. Мама, поджав губы, все так же серьезно смотрит на меня. Мне кажется, что еще чуть-чуть — и она, потеряв самообладание, окончательно взорвется. И она взрывается. — Ты посмотри на себя, на кого ты стал похож! — Мама редко повышает голос и почти никогда не кричит. Ее нужно было действительно довести, чтобы она начала говорить на повышенных тонах. — Когда ты последний раз видел себя в зеркале? Ты выглядишь больным!.. Мама вскакивает с места и, выдохнув через рот, вновь опускается. Отец не участвует в разговоре, но внимательно следит за происходящим, слушает и, возможно, делает какие-то свои выводы. От долгого стояния, пусть и с опорой на стол, я начинаю чувствовать слабость. Когда я сижу или лежу, или просто мало двигаюсь, она почти не ощущается, поэтому бег и прогулки приходится свести к минимуму, а от первого и вовсе отказаться. Я молчу, не зная, что сказать, и выхожу из-за стола, вновь собираясь покинуть кухню, но и это не ускользает от мамы. — Сядь на место и нормально поешь, немедленно. — Ее голос звучит отстраненно, как чужой. Я не желаю портить семейный ужин и огорчать маму, моего друга на протяжении девятнадцати лет, но я и не могу сделать того, что просит она. Я закусываю губу, кладу вилку на край тарелки и, почти что выбегая с кухни, закрываюсь в комнате. В спину мне летят ругательства, а затем я слышу плач. Плач, причиной которого являюсь я.***
Мы не разговариваем с мамой до конца недели. Она все так же рано встает, готовит нам с отцом завтрак и, когда выползаю из комнаты я, без пожелания доброго утра уходит к себе. Я точно не знаю, обижается ли она, злится ли, собирается ли что-то предпринимать, но мне определенно не нравится, что происходит между нами сейчас. Уже через день в нашем доме появляются многочисленные сладости, и я догадываюсь, что таким способом она пытается заставить меня есть. Среди них оказываются и шоколадные батончики, что я так любил в детстве, и соленые крекеры, и маленькие кексы с изюмом. Я не могу смотреть на тарелку со сладостями не облизываясь, но все равно продолжаю пить воду, которая не дает никакого насыщения, но заполняет желудок, тем самым обманывая его. Я не представляю, как буду питаться по завершении этой фактически голодовки, и стараюсь сейчас не думать об этом, хотя стоило бы. Эйприл, несмотря на недавний срыв, вполне успешно «прочищается», возвращается к диете и обещает себе чуть позже сделать второй заход. Она считает его необходимым. Она, идеал для меня и любых других девушек, видит в себе одни изъяны. Она не видит своей худобы. А если и видит, то не хочет признавать, что называть себя толстой — самое глупое, что можно делать. Особенно учитывая то, что при желании я могу обхватить ее талию двумя ладонями. И жаль, что даже это не способно ее переубедить. Часы показывают девять вечера, и я с нетерпением ожидаю окончания дня. Ровно две недели я не встаю на весы и даже не могу сказать, сильно ли похудел. Зеркала мне не помогают, я их избегаю, потому что до сих пор вижу в них толстое чудовище. Хотя теперь у этого чудовища есть ярко выраженные скулы и нет былой пухлости. А еще есть абсолютно потухший взгляд и уставший, изможденный вид. Я выгляжу ничуть не лучше Эйприл. Впрочем, наверное, лучше. Ведь это она легче меня почти в два раза. Рядом с ней я настоящий мамонт. И рядом с Адамом тоже, хотя тот утверждает обратное. Он только то и делает, что спрашивает, хорошо ли я себя чувствую. С одной стороны, его вопросы меня не напрягают, и мне даже приятна забота, но с другой, я ощущаю себя крайне неловко. Особенно когда вру, произнося три простых слова: «Все в порядке». О срыве Эйприл мы больше не говорим, и я сам не смею что-нибудь выведать у нее самой, но она становится еще более вялой и раздражительной, чем обычно, и Адам бьет тревогу. Как оказывается, Эйприл, помимо диеты, глотает пригоршнями слабительное, невзирая на и так скудно-никакой рацион, и принимает антидепрессанты. Мне непонятно, откуда он это знает, но сейчас это неважно. Сейчас важнее то, что Адам, ее друг с первого курса, никак не может воздействовать на нее. Она его не слушает. Она не слушает никого. Равно как и я. Три часа пролетают быстрее, чем я рассчитываю, и теперь день для меня официально закончен. Ночью, в двенадцать с небольшим, когда родители еще не ложатся спать, но уже и не выходят из спальни, я покидаю свою комнату и пробираюсь в ванную. В цели моего визита нет ничего удивительного: я просто хочу убедиться, что диета была не напрасна и результат есть. Я медленно раздеваюсь и, прежде чем достать из-под раковины весы, которые, к моему удивлению, мама не убирает даже после того инцидента за ужином, смотрюсь в зеркало. Мне больше не становится противно от своего отражения, я мысленно не называю себя жирным, но все равно не ощущаю должного удовлетворения. Благодаря каким-никаким тренировкам кожа не выглядит дряблой, но я бы с удовольствием убрал бы немного везде: и в животе, и в руках, и в ногах. Сейчас я нормальный. Абсолютно нормальный для окружающих, но никак не для себя. Я выдвигаю весы — они вновь покрылись тонким слоем пыли. Я наскоро счищаю ее и, желая поскорее узнать, сколько сбросил, смело делаю шаг. Один, два, три… Вставать на весы уже не так страшно, как в первый и во второй разы. Я правильно поступил, когда несколько месяцев назад решился взяться за себя, и ни о чем не жалею. Теперь я могу спокойно ходить на занятия, не боясь чьих бы то ни было подколов, теперь могу спокойно сидеть, не ожидая, что в меня что-нибудь полетит, теперь даже могу спокойно посещать столовую и точно знать, что никто не будет кидать вслед оскорбления и с сочувствием глядеть. Четыре, пять, шесть — к черту паузы — семь, восемь, девять, десять… Момент истины. Я опускаю глаза и смотрю на цифры. И смотрю, и смотрю. Пока окончательно не осознаю, что это вовсе не сон. Если бы не слабость и головная боль, я бы запрыгал от радости на месте, потому что… потому что я мучился эти две недели не зря. Потому что дисплей показывает то, о чем я когда-то и мечтать не мог. Если бы мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я буду весить сто пятьдесят три фунта, я бы расценил это не иначе как абсолютно бестактную шутку. В то, что жирдяй-зубрила сможет похудеть, поначалу не верил даже я. Но сейчас мне ничуть не смешно, потому что, когда я встаю повторно, цифры не меняются. Это мой вес, и ошибки не может быть. Я продвигаюсь на еще один шаг к идеалу и любви к себе. Я так же быстро одеваюсь, задвигаю весы обратно и возвращаюсь к себе. Залезая в постель, первым делом я достаю телефон и делюсь последними новостями с Эйприл. Она единственный человек, который способен меня в полной мере понять. Я знаю, что она не спит полночи, поэтому не боюсь ее разбудить. Ответ приходит уже спустя пару минут: Эйприл искренне за меня рада. Теперь я могу отложить мобильник, повернуться набок и уснуть. Но моим планам не суждено осуществиться: проходит добрых сорок минут, а сна ни в одном глазу. Я ворочаюсь, то укрываясь одеялом, то скидывая его, то зажимая между ног, но, кажется, не существует ни одной удобной позы. А затем я понимаю, что, хоть и пил весь день минералку, страшно хочу пить. Я заставляю себя подняться и, скользя пальцами по стене, чтобы ни во что ненароком не влететь, медленно иду на кухню. Пока я лежу, голова не болит, но когда я стою или шагаю, мне кажется, что еще чуть-чуть — и мои виски взорвутся. На кухне темно, и только благодаря свету фонарей на улице и холодильнику я ориентируюсь в пространстве. Графин с водой стоит как раз-таки справа от главного хранилища еды. Я иду в его сторону, все так же желая пить, и неожиданно понимаю, что в конечном счете подхожу к холодильнику. То ли мое тело не слушается меня и несет туда, куда хочет, то ли буквально секундный промежуток времени ускользнул от меня. Я недоумевающе пялюсь на белую дверцу, зачем-то пытаясь в темноте прочесть надписи на приклеенных стикерах, а затем открываю её. И жалею уже спустя минуты три, когда, первоначально заглядевшись на еду, словно пробуждаюсь и понимаю, что поглотил целых два йогурта, кусочек сыра, ломтик ветчины и определенно что-то еще. И у меня начинается самая настоящая паника. Я совершил огромную ошибку, когда решил встать. Хочется громко воскликнуть «Черт!», но если я это сделаю, проснется весь дом, а мне это не нужно. Я топчусь на месте, словно мне холодно, кусаю губы и уже ненавижу себя за проявленную слабость. Нужно срочно исправлять ситуацию, и я даже знаю как. Я пытаюсь вспомнить все, что рассказывала Эйприл о прочистке желудка, и мне отчего-то начинает казаться, что сейчас у меня ничего не получится. Мне слишком противно оттого, что я обожрался, и мне не менее противно оттого, что мне, по всей видимости, теперь предстоит. Я не знаю, как это точно делается, но у меня есть инструкция в мозгу, и я не позволю пище так просто остаться в животе. Я быстро нахожу стакан, наполняю его теплой, еще не до конца остывшей водой из чайника и почти залпом осушаю. В голове так и звучит голос Эйприл: «Жидкость разбавляет содержимое желудка и не дает ему уплотняться». Теперь мне нельзя терять и минуты, и я почти бегу до туалета. Возможно, это глупо и опрометчиво с моей стороны, но мне слишком отвратительно ощущение пищи внутри. У меня нет длинных волос, и я не ношу серьги-капельки, цепочки-кулоны и иные аксессуары, поэтому мне не приходится делать хвост и снимать украшения, иными словами — тратить драгоценное время. Не садись, а вставай у унитаза — не иначе. Я слегка наклоняю корпус вперед и, неуверенный в том, что делаю, выставляю перед собой два пальца, словно демонстрируя кому-то. А затем, мысленно сказав, что обратной дороги нет, кладу их же себе в рот и давлю на корень языка. Подразни горло несколькими прикосновениями. Слова Эйприл продолжают звучать в моей голове и направлять меня, и я вспоминаю, что еще можно помогать себе, сжимая мышцы живота, имитируя выталкивание пищи. Я стараюсь расслабить горло, как бы открывая пищевод, и засовываю пальцы чуть глубже. По идее, еда уже должна пойти наверх, и вскоре я ощущаю первый рвотный спазм. Не смей сглатывать: это только затормозит процесс. Еще немного — и я бы точно это сделал. Я еле сдерживаюсь и стараюсь успокоить себя тем, что неприятен лишь сам процесс, а потом будет одно облегчение. Но это опять же со слов Эйприл. Эйприл, которая, кажется, знает об этом все. И именно в эту секунду я понимаю, что еда начинает выходить. Я достаточно расслабляю горло и даже задерживаю дыхание, и это в самом деле работает. С процедурой более омерзительной мне еще не приходилось встречаться, но теперь я уверен в том, что съеденное нигде не отложится, а чувство голода на некоторое время исчезнет. Мне кажется, будто я стою над унитазом бесконечно долго. У меня начинает болеть спина, а под самый конец — и рот. Остатки пищи упорно не хотят покидать желудок, и я из последних сил выдавливаю их из себя. И наконец рвота прекращается. Желудок пуст. Ну, или почти пуст. Мне требуется пара минут, чтобы отдышаться и разогнуться. Как ни странно, чувствую я себя не так ужасно, если не брать в расчет кружащуюся голову. Прежде чем смыть, я бросаю быстрый взгляд на унитаз. Смотреть не на что: полупереваренная пища выглядит отвратительно, и я спешу избавиться от следов своего преступления. Я не смотрю в зеркало, потому что понимаю, что испачкана у меня не только рука, но, возможно, и лицо, и быстро умываюсь, особо тщательно потирая друг о друга ладони. Неприятный запах все равно остается, туалетное мыло его никак не перебивает, и я, вынужденный с этим смириться, держащийся за стены от боязни упасть где-нибудь посреди коридора, кое-как доползаю до кровати. Теперь я точно хочу спать, но сначала мне необходимо сделать кое-что важное. Я снова беру в руки телефон и непонятно зачем отправляю сообщение, но уже не Эйприл, а Адаму. В сообщении всего четыре слова: «Я сорвался. Блевать отвратительно».