***
Февраль начинается для меня тяжело. Именно он становится тем самым сложным периодом, который надо просто пережить. Я все время ощущаю слабость, у меня постоянно болит голова, под глазами залегают темно-фиолетовые, страшные синяки, настолько ужасные, что я частично замазываю их маминым тональником. А еще вдобавок ко всему я вечно мерзну, моя кожа шелушится, а волосы, особенно на кончиках, ломаются. В этот период рядом со мной нет Эйприл, способной поддержать, и мне очень тяжело. Мне некому рассказать о том, что происходит со мной. Нет того, с кем я мог бы поделиться. Адам и так слишком обо мне беспокоится, чтобы лишний раз его расстраивать. Это странно, чертовски странно, но я больше боюсь его реакции, чем родителей, когда они все поймут. А по Эйприл я даже скучаю. Она говорит, что просто-напросто заболела, и просит к ней не приходить («Не дай бог заражу!»). Адам даже не пытается заводить разговоры на эту тему и всячески пресекает их, и мне неясно отчего. Он в целом становится каким-то нервным, дерганным, и причины я не хочу знать только потому, что сам боюсь оказаться ей. И я ей отчасти и оказываюсь. — Чертов анорексик. — Фраза, произнесенная Адамом, звучит настолько зло, непривычно и болезненно для меня, что я вздрагиваю, как только слышу ее. Мы сидим на обеде, вдвоем, не втроем, как обычно, и едим. Точнее, ест один Адам, а я тупо гляжу на поднос, не смея к чему-либо прикоснуться. Я не оставляю его пустым только потому, что не хочу выглядеть странно. Впрочем, я и так выгляжу более чем странно: кислая мина на лице, синяки под глазами, замазанные более темным, чем кожа, тональником, висящая одежда и никак не применимое нынче существительное — жирдяй. Обычно мне приходится думать чуть дольше, но на слова Адама я реагирую мгновенно. Потому что я не болен, меня всего лишь временные трудности. — Что, прости? Адам не меняется в лице и повторяет сказанное минуту назад: — Ты чертов анорексик, в которого не лезут даже мизерные порции. — Это удивительно, но в голосе Адама слышна боль, словно ему так же неприятно это говорить, как мне — выслушивать. Я даже не могу точно ответить, какое из слов или часть предложения оскорбляют меня больше. Я просто не понимаю, что находит на моего друга и почему это так задевает меня. Но в одном я уверен точно: еще чуть-чуть — и я сорвусь. Или взорвусь. Сейчас Адам фактически мне бросает вызов, а я в свою очередь теряю контроль. — Значит, по-твоему, я не могу съесть, например, это? — Я показываю на лежащий в моей тарелке рис с рыбой. Теряю контроль. Адам тяжело вздыхает, ничего не отвечает, но я на этом не заканчиваю говорить: — А я могу это съесть, если захочу. Я сейчас слишком разозлен, чтобы контролировать себя и полностью отдавать отчет своим действиям. Именно так проявляется моя раздражительность, выливаясь в подобные инциденты. И моя злость направлена теперь на себя же. Я обязан доказать, что у меня все в порядке. И я ведь ем, назло Адаму. Ем, даже не утруждаясь измельчать, как делаю обычно. И чем меньше еды остается в тарелке, тем удивленнее становится выражение лица моего друга. Я не доедаю буквально треть рыбы: Адам сам меня останавливает. И ко мне медленно возвращается контроль над собой, над ситуацией, надо всем, что вокруг. И я понимаю, какую глупость совершил, как это все отвратительно и как мне… плохо. Я открываю рот и собираюсь что-то сказать, когда чувствую накатывающую тошноту. В прямом смысле, самую настоящую тошноту. Я стараюсь не паниковать и пытаюсь мыслить здраво, потому что времени критически мало. И прихожу к тому, что намного хуже будет, если меня вырвет здесь, чем в туалете на втором или третьем этаже. Я ничего не успеваю произнести — срываюсь с места, пока меня не согнуло пополам прямо тут. Я не смотрю на Адама, не знаю, испугался ли он за меня, но не сомневаюсь в том, что он не будет просто так сидеть, если не убедится, что я действительно в норме. А я ни черта не в норме — и уже давно. Я зажимаю рот рукой и так быстро, как только могу, выбегаю из столовой. Голова, к моему удивлению, перестает кружиться и даже болеть, но лишь сейчас, на короткое мгновение. Пока я думаю о том, как бы успеть рухнуть на колени перед толчком. Добежать до третьего этажа, где меньше людей, я точно не успею, до второго тоже, и поэтому я судорожно ищу туалет на первом. Я прекрасно ориентируюсь, прекрасно помню, где что находится, но сейчас мне кажется, будто я попал в университет впервые. Я ощущаю новый, еще более сильный спазм и молю всех богов, чтобы не выблевал обед прямо в коридоре, когда наконец вижу дверь прокля́того туалета. Даже если там сейчас кто-то есть, мне это не будет столь важно. Главное, чтобы не коридор. Я и так слишком часто публично позорился. Я совершаю последний рывок и вбегаю в помещение, невольно, почти автоматически выбирая последнюю кабинку, и падаю на колени. И как только моя голова оказывается над унитазом, меня начинает рвать. Рис с рыбой стремительно выходит наружу, а я испытываю при этом такую боль, что хочется зарыдать. Мне кажется, будто меня разрывает изнутри. Мне кажется, будто вместе с едой к моему горлу поднимаются и сами внутренности. Еще ни разу мне не было настолько болезненно блевать. Еще ни разу рвота не приходила ко мне сама, без двух пальцев в рот. После прочистки я сижу перед унитазом еще минуты три. Сил встать нет, живот ужасно болит, снова кружится голова. Былого облегчения больше нет. Лучше бы я подавился этим рисом. — Держи. — Я поворачиваюсь на голос и вижу два бумажных полотенца, просунутых под дверь. С самого начала я знаю, что Адам здесь, но все равно ужасно смущаюсь. Я беру эти два полотенца и быстро вытираю губы и пару пятен на одежде. Я делаю глубокий вдох и собираюсь подняться, когда понимаю, что до сих пор не могу это сделать. От обиды я закусываю до крови губу, но тем не менее, пересиливая себя, зову: — Адам… — Какой я жалкий, какой я жалкий. Он реагирует сразу же, хотя и не торопится открыть дверь, словно желая убедиться, что действительно можно. Когда Адам заглядывает в кабинку, я сижу, прислонившись к стене, и многозначительно на него смотрю. Я ожидаю любого вопроса или фразы, но Адам ничего не спрашивает, ничего не говорит, а просто шагает вперед, наклоняется и, аккуратно взяв меня под мышки, с легкостью, не прилагая усилий, поднимает. То ли он настолько сильный, то ли я настолько худой. Мне становится дурно сразу же, как только я оказываюсь в вертикальном положении и без поддержки, но Адам не дает мне упасть. Он прижимает меня к себе, заключая в объятия, ловко пользуясь случаем, и начинает извиняться: — Прости, прости меня, пожалуйста. Я не знаю, что ему ответить. Злость на Адама уже давно отошла на второй план, мне не за что его прощать. Но он продолжает говорить, ненавязчиво скользя ладонями по моим лопаткам и спине. В этом жесте нет ничего интимного, но ощущения все равно довольно странные. — Понимаешь, слишком много навалилось. Мне неясно, о чем он, но мне уже не нравятся его слова. Шестое чувство подсказывает: что-то не так. Шестое чувство никогда меня не обманывает. — Не хотел тебе это говорить, очень не хотел, но… — Адам делает паузу. — Эйприл в больнице. Ее состояние еще хуже, чем раньше. Эта новость звучит как гром среди ясного неба. Сердце пропускает удар, а внутри меня словно происходит эмоциональный взрыв: я не знаю, как реагировать на это. В голове крутятся лишь вопросы. Почему Эйприл врала и не говорила, что с ней происходит сейчас и где она? Почему она не поделилась этим со мной? Наверное, по той же причине, почему я не рассказал ей о своем первом срыве. Мне слишком стыдно было признаться в столь отвратительной вещи человеку, которым я восхищался и восхищаюсь до сих пор. Но вместе с тем новость наталкивает меня на совершенно новые мысли. Неужели и меня это ждет?.. — То есть она… — Я не успеваю договорить «совсем плоха», впрочем, это и не нужно: Адам понимает меня с полуслова. — Я не знаю, — отвечает он. — У Эйприл… нет цели спастись, выкарабкаться. Она не хочет менять привычную жизнь. Поэтому позволь мне спасти тебя. Непонятно отчего я вздрагиваю. Спасти. Спасти тебя. А если я уже точно знаю, что не стану прежним? Я ведь и представить не мог, что мое похудение настолько затянется и превратится в соревнование с самим собой. — Мэтт, я не хочу тебя потерять. И в этот момент во мне, в моем сознании что-то рушится. Хотя нет, не рушится, но дает заметную трещину. Я не худой, я себе не нравлюсь, и я… далеко не в порядке. И я беззвучно киваю. Я не могу произнести всего пять простых слов, это выше моих сил, но мысленно повторяю: «Я болен. Помоги мне, пожалуйста».***
Слова — ветер, а мои слова — и подавно. Я убеждаюсь в этом уже на второй день после разговора с Адамом. Я все так же нахожусь в мертвой точке и даже не пытаюсь сделать и шага в сторону, в лучшую сторону. Я все так же занимаюсь самоуничтожением-саморазрушением, хотя одно во мне и меняется: я понимаю, как это на самом деле ужасно. Мое похудение подобно болоту или зыбучим пескам. Ты заходишь, и, если ничего не предпринимаешь, тебя тихонько затягивает. А когда ты осознаешь, что это до добра не доведет, пытаешься выбраться. Но тебя затягивает только больше. Я обещаю Адаму начать хоть немного есть, почти клянусь, и я ведь пытаюсь, и я ведь заставляю себя разок пообедать. Но даже несмотря на то, что моя порция как минимум вчетверо меньше обычной, когда я вижу перед собой пустую тарелку, мне становится настолько противно, настолько отвратительно, что я бегу в ванную и спешу опустошить желудок. Невзирая на боль, невзирая на ненависть к себе. Я лгун. Я каждодневно вру своим родителям, надевая по три толстые кофты и выбрасывая еду. Я каждодневно вру Адаму, говоря, что со мной все в порядке, и намеренно не посещаю обед под любым удобным предлогом. Я знаю, что обманывать его бессмысленно и что меня, скорее всего, уже давно раскусили, но поступать иначе не выходит никак. Занятия в университете я посещаю крайне неохотно. Независимо от того, что я делаю — иду ли по коридору, сижу ли в аудитории, пью ли воду в столовой, — я неизменно ловлю на себе молчаливо-осуждающие взгляды. Взгляды людей, которые меня никогда не поймут. Людей, которые никогда не жили в моей шкуре. Моя успеваемость в сравнении с началом учебного года заметно падает. Больше никто из преподавателей не ставит меня в пример, и я прекрасно знаю, что причины на то есть и что во всем виноват я сам. Я не принимаю антидепрессанты, у которых десяток побочек, но мой мозг работает так медленно, словно глотаю я их регулярно. О моем общем здоровье лучше даже не говорить. В физическом плане я ощущаю себя так же отвратительно, как и в моральном. Все то, на что я жаловался раньше, лишь усугубилось, превратив жизнь в существование с элементами выживания. Бывали даже такие дни, когда я просто не мог подняться с кровати. Когда ты во власти болезни, ты не принадлежишь себе, ты ничего не решаешь, но беда в том, что я уже не знаю, как выбраться. Мне страшно, но я все равно продолжаю истязать свое тело голодом, а иногда и физическими нагрузками. Именно во время очередной тренировки у меня случается первый обморок. Как ни поразительно, первый за все время. И я не удивляюсь, хотя и ужасно раздражаюсь, когда понимаю, что теперь на голове огромная шишка, до которой невозможно и пальцем дотронуться. Рано или поздно это должно было произойти. Весна встречает меня холодно, и я до сих пор гадаю, как смог пережить зиму. Тепло приходит довольно рано, в середине марта, но я, в отличие от одногруппников и того же Адама, раздеваться не спешу. Я мерзну практически постоянно, и меня не спасают ни теплые кофты, ни горячие кофе и чай. За месяц не меняется ровным счетом ничего. Меняется только количество общих пропусков — вторую неделю якобы из-за болезни я лежу дома — и мой вес. Сто двадцать два фунта. И эти сто двадцать два фунта были не вчера и даже не позавчера. Я откровенно боюсь узнать, сколько еще сбросил. А еще больше я боюсь того, что это захочет узнать Адам. Но даже несмотря на этот страх, я не могу остановиться. Не могу подойти к зеркалу, улыбнуться и сделать себе комплимент. Я просто снова не ем, сжигая уже внутренние запасы, а не былой жир, и питаюсь исключительно водой. Прочистка мне больше не нужна. Насильно вызывать рвоту себе дороже: рвать-то нечем, разве что желчью. А от желчи потом стоит ужасная горечь во рту. Я попадаю в адский замкнутый круг, который никто не способен разорвать. В паутину с огромным пауком, который уже готов впрыснуть свой яд. Я выбираю петляющую дорогу, идущую прямо через темный лес. Я выбираю путь, который приведет меня только в больницу, если не произойдет что-то особенное. Если не произойдет то, что поможет трещине в моем сознании стать еще более явной.***
Я настолько озабочен своими внешностью и весом, что забываю о самых банальных вещах. Настолько банальных и вместе с тем важных, что становится жутко. Забываю о празднике, который ждет любой ребенок каждый год. Я, конечно, уже не ребенок, но именно в день своего двадцатилетия просыпаюсь посреди ночи с ощущением, будто умираю. Я просыпаюсь из-за кошмара, который, однако, перестает казаться таким ужасным сразу же после того, как я резко вскакиваю и сажусь на кровати. Сердце бешено стучит в груди, отдаваясь гулкими ударами в висках и ушах, домашняя футболка липнет к телу — я просыпаюсь в холодном поту. Я глубоко дышу, но у меня все равно не получается успокоиться. Я все так же взбудоражен. И дело даже не в кошмаре. Дело в том, что сейчас что-то происходит со мной, в моем организме. Я поворачиваю голову направо и пытаюсь сфокусироваться на чем-нибудь, когда понимаю, что комната плывет перед глазами, что я перестаю узнавать очертания таких известных, привычных предметов. Сердцебиение учащается, и мне отчего-то кажется, будто я задыхаюсь. Черт возьми, что происходит? Я падаю обратно и, уже лежа на спине, жадно хватаю ртом воздух. Надо мной белый потолок, перед глазами — темные вспышки, как перед обмороком. Мне требуется около пяти минут, чтобы восстановить дыхание и нормальный сердечный ритм. А потом меня вырубает. Просто вырубает. И вырубает до самого утра. Я не планирую пропускать занятия в свой день рождения — так выходит случайно. Я просыпаюсь тогда, когда просыпаюсь, и на часах уже слишком много времени, чтобы как ни в чем не бывало заявляться на пары. Но в пребывании дома все равно мало хорошего. Точнее, ничего хорошего и нет. Почти сразу после пробуждения меня скручивает от боли в животе, и мне приходится уткнуться лицом в подушку, чтобы не завыть в голос. Я не размышлял, как хочу провести этот день, но точно могу сказать, что не так. Ни разу не так. Не с ощущением, будто меня выворачивает наизнанку. С днем рождения меня?.. К счастью, мама не берет выходной и не становится свидетельницей столь ничтожной картины. Сейчас я дома один — и буду один до самого вечера. А пока что надо как-то примириться с этой болью или терпеть. И я терплю, терплю, терплю, проводя большую часть дня в кровати и иногда проваливаясь в сон. Ближе к шести часам боль чуть утихает, и я даже добираюсь до кухни, выпиваю стакан воды и вполне благополучно возвращаюсь обратно. А потом приходит мама и, конечно же, первым делом спешит ко мне: я слышу звук приближающихся шагов. Дверь в мою комнату открывается резко, и, прежде чем она входит, до меня долетает часть фразы: — Мэттью, с… — И мама замолкает, останавливаясь на пороге. Я делаю над собой усилие, поворачиваюсь на бок и самыми уголками губ улыбаюсь. Я ни разу не в порядке, и мама все равно будет переживать, но пусть она хотя бы считает, что мне не так паршиво. — Мэттью, милый, что случилось? — Она подходит к моей кровати и опускается на самый край. Мама выглядит обеспокоенной и, кажется, расстроенной. — Все хорошо. — Все ужасно. — Просто нехорошо себя чувствую. — Мягко говоря, нехорошо. Моя мама еще с минуту молчаливо сидит рядом, покачивая ногой, затем целует меня в лоб и уходит. Нет, она не забывает меня поздравить. Нет, она не забывает отдать мне маленькую коробку в яркой цветной обертке. Нет, она даже не забывает о праздничном ужине. Но все бы ничего, если бы я, виновник торжества, мог присутствовать. Под вечер утренняя боль возвращается, и я вновь лежу, неестественно согнувшись и уткнувшись лицом в подушку, но теперь уже больше для того, чтобы до меня не доносился аромат с кухни. Не о таком празднике я мечтал. И дело в том, что во всем, что происходит сейчас, виноват я сам. А на следующий день ко мне приходит Адам — без звонка, без предупреждения, никак не сообщая о своем намерении. Он просто заявляется ко мне с маленькой, собственноручно подписанной открыткой и подарочным пакетом, и я так тронут, что не нахожу слов для возмущения. В целом мое состояние лучше, и поэтому я даже радуюсь его приходу. Я соскучился по общению с живыми людьми, и… я соскучился по Адаму. И хотя меня определенно смущает мой домашне-болезненный вид, ему на это точно наплевать. Живот почти не болит, я могу передвигаться, не держась за стены и не корчась от неприятных ощущений, и мы решаем переместиться на кухню, пока она никем не занята. Я, конечно, не особо люблю это место, с ним связаны далеко не самые приятные воспоминания, но сейчас я полностью контролирую ситуацию и волноваться не о чем. Я ставлю чайник, и мы молча садимся друг напротив друга, словно поддерживая какую-то телепатическую связь. Впрочем, может, так оно и есть. Слишком много Адаму удается понять, только глядя на меня. Слишком много он видит. И слишком много переживает за меня. Я кручу в руках его открытку, в четвертый раз перечитывая поздравление. То, что лежит в подарочном пакете, Адам мне не отдает, и я не тороплю его: если он хочет вручить подарок по-особенному, то пусть будет так. Я уже радуюсь просто потому, что Адам не забыл об этой дате, хотя мы лишь однажды обсуждали дни рождения и тогда я упомянул, что мой — в середине марта. Вода закипает, и я быстро завариваю чай, стараясь ничем не выдать того, что чувствую себя недостаточно хорошо и что у меня подрагивают руки и гудит голова. Теперь между нами стоят две дымящиеся чашки, и, чтобы не встречаться взглядом с Адамом, я смотрю на них. Но сегодня Адам выглядит крайне озабоченно, и я, не скрывая интереса, начинаю разглядывать его. Он ловит мой взгляд и, чуть помедлив, наконец пододвигает ко мне подарок. Мне страшно интересно, я заинтригован. Я опускаю руку в небольшой пакетик и, когда достаю то, что там лежит, даже не знаю, как реагировать. Передо мной оказывается кусочек шоколадно-бисквитного, немного неровного торта с яркими, красиво выведенными буквами — HB. Сладкое. То, что я не позволял себе так долго, что уже позабыл и вкус. С одной стороны, я всем сердцем желаю съесть его, с другой — осознаю, насколько он вредный. Сам того не желая, я выдаю: — Это… Не смешно. — А никто не смеется, — беззлобно парирует Адам и, видя, в каком замешательстве нахожусь я, продолжает: — Я понимаю, что это не совсем подарок, но все же. Я не силен в готовке, но сделал этот торт специально для тебя. И я очень расстроюсь, если ты его… выбросишь или смоешь в унитаз. Я слушаю Адама и смотрю на кусочек, действительно маленький кусочек, а затем на шоколад, и на бисквит, и на сами буквы. И ловлю себя на том, что еще чуть-чуть — и мои нервы сдадут. Я либо наброшусь на торт, либо разрыдаюсь как сентиментальная девчонка. — С тобой ничего не случится, если ты это съешь, — спокойно произносит Адам и более серьезно добавляет: — С тобой скорее что-нибудь случится, если ты не начнешь есть. Ты понимаешь? Я все понимаю, но признать это вслух — потерпеть самое большое поражение. Я понимаю все, но мысль, навязчивая мысль, засевшая в моей голове, раз за разом оказывается сильнее. — Осознай наконец, что проблема не в весе. Проблема не в том, что ты толстый. Проблема в голове. Проблема в том, что тебя окружали неправильные люди, и вовсе не в тебе. Я согласен с Адамом во всем. Из нас троих, включая Эйприл, он самый адекватный и здравомыслящий, и то, что он говорит сейчас, слишком больно и неприятно слышать только потому, что это самая настоящая правда, в которой я не смел себе признаться. И я срываюсь — я просто-напросто не могу сдержаться. — А ты через это проходил?! Нет. Так как ты можешь об этом судить? Неожиданно для себя я перехожу на повышенные тона, и мне вмиг становится стыдно. Адам не желает мне ничего плохого, Адам, возможно, единственный человек, кто хочет мне помочь, а я веду себя хуже некуда, как последняя неблагодарная свинья. Я ожидаю того, что Адам тоже взорвется, накричит на меня в ответ, психанет, но ничего не происходит. Адам остается таким же спокойным, по крайней мере внешне, и продолжает со мной говорить, ничуть не повышая голоса: — Я видел, как к этому приходят другие. Эйприл не слушала меня — я просто сотрясал словами воздух. Я не смог ее вытащить, хотя пытался помочь. И вот она снова в больнице, и не факт, что пролежит там всего месяц. Адам замолкает и делает глоток чая. Я неподвижно сижу, обдумывая сказанное, и понимаю, что еще немного — и на месте Эйприл окажусь я. Но проблема в том, что мало понимать — нужно переходить к действиям, к действиям, которых я боюсь. — Ты можешь выкарабкаться только сам, я могу тебя подтолкнуть, но не более, — говорит Адам, и я мысленно соглашаюсь. Он достаточно меня подталкивал, и теперь я должен двигаться вперед самостоятельно. Я собираюсь было что-нибудь ему ответить, когда вижу, как Адам поднимается, словно собирается уходить. И это в самом деле оказывается так. Адам грустно улыбается и произносит: — Пожалуйста, подумай хорошенько и… посмотри эту бумажку. Не выкидывай, даже если тебе это покажется абсурдной идей. — Он достает из кармана аккуратно сложенный листок и кладет на стол рядом с нетронутым кусочком торта, а затем разворачивается и уходит с кухни. Ровно до хлопка входной двери я сижу в ступоре, и именно этот звук словно отрезвляет меня. Отрезвляет, принося новые, правильные мысли. Адам прав: если я не начну выбираться сейчас, то не выберусь никогда, загоню себя до крайней точки. Наконец мой взгляд падает на стол — на торт и листок. Я не знаю, что там, и поэтому, заинтересованный, разворачиваю. Там указан лишь номер, а сверху, над ним, написаны лишь два слова — телефон доверия. В первую секунду на моем лице появляется ироническая улыбка, во вторую — уже исчезает. Потому что нет ничего абсурдного в том, чтобы получить консультацию и узнать, куда можно обратиться за дальнейшей помощью. Потому что я ни черта не в порядке. Моя нынешняя фигура не стоила того. Мое нынешнее состояние не стоило того. Чего я добился, каков конечный результат?.. Разве этого я хотел? Половина от изначального веса за полгода. Экстремальное похудение. Здоровье, полетевшее к чертям. Никакой нормальной жизни, никакой радости, никакого удовлетворения. Никакого счастья. Лишь слезы матери, нервы Адама и мои пустые обещания. Я погряз во вранье и ненависти к себе. Неужели этого я хотел?.. Я откладываю листок и вновь смотрю на кусочек торта. Мысль о том, что его сделал Адамом, греет. Мысль о том, как много в нем, наверное, калорий, вызывает отвращение. Но, вопреки последнему, я беру правой рукой ложку, а левой — вынимаю из кармана телефон. Адам прав: я могу выкарабкаться только сам и только сам могу себе помочь. Один, два, три… Я не побегу вызывать рвоту и не буду корить себя. Четыре, пять, шесть… Я съем маленький кусочек, и еще, и даже еще один, и со мной ничего не случится. Семь, восемь, девять… И я позвоню по этому чертовому номеру, хоть и не уверен, поможет ли оно. Десять. Я ставлю ложку на кусочек торта и отсекаю самый край. Еда — это не враг. Еда — не враг. Не враг, не враг, не враг. И, когда я подношу ложку ко рту, я не испытываю стыда. Я испытываю что-то сродни облегчению. Я должен сделать этот шаг сейчас, и я его делаю. Я закрываю глаза, словно в очередной раз собираюсь встать на весы и не хочу сразу увидеть цифры, и отправляю ложку в рот. И я ем, действительно ем — медленно, долго прожевывая — но ем. И я не думаю об этом торте как о том, что я должен ненавидеть. Я думаю об этом торте как о подарке Адама. А мысли об Адаме неизменно ассоциируются с самой искренней заботой и беспокойством. Впервые за долгое время мне приятно ощущать небольшую тяжесть в животе, а не пустоту. Теперь передо мной лежат бумажная подставка, упаковка из-под торта и листок с телефоном. Я сделал первый шаг, так почему меня не хватит на второй? Адам никогда не желал мне ничего плохого, я могу ему доверять, и если он считает нужным этот звонок, то я должен пересилить себя и набрать номер. И я начинаю вводить цифры, и я почти не сомневаюсь в том, что делаю, потому что понимаю, насколько мне это необходимо. Осознание проблемы — это уже половина решения проблемы. Я ни разу не в порядке, я ни разу не здоров, но я хочу вернуться к нормальной жизни. Жизни, где не будет места для ненависти к себе. Я ввожу и перепроверяю номер и наконец нажимаю на кнопку вызова. Первые секунды я слышу только неизменно раздражающие, протяжные гудки, и, когда наконец трубку берут, говорю то, что так боялся сказать все это время: — Здравствуйте, меня зовут Мэтт, и мне нужна помощь. И я теперь знаю, что у меня все получится. И теперь я понимаю, что это вовсе не страшно.04.08.14 — 22.09.14