Skinny love

Я не сплю почти до четырех. До трех переписываюсь с Адамом, который как-то особенно болезненно реагирует на мое сообщение, и еще час тупо ворочаюсь, терзаемый чувством стыда за съеденную и впоследствии выблеванную пищу. Мой желудок пуст, и сейчас я по-настоящему хочу есть, но мне нельзя. Нельзя как минимум до завтрашнего дня, до обеда в университете. Я должен посоветоваться с Эйприл, с человеком, который открыл мне двери в мир похудения и помог поверить в свои силы. Сон подкрадывается ко мне незаметно, а утро наступает необычайно стремительно. Я несколько минут лежу на спине, слушая противный звон будильника, и пытаюсь продрать глаза. Желание поспать еще пару часов так же сильно, как и необходимость закинуть что-нибудь в себя. Живот призывно урчит, требуя хотя бы стакана кефира. Хотя бы половинки яблока. И пусть меня раздражают этот звук и неприятный привкус во рту, я едва ли попробую от этого избавиться. Для того чтобы встать, я прилагаю титанические усилия. Чувствую я себя отвратно, как больной с высокой температурой, а передвигаюсь настолько медленно, что кажется, будто вот-вот — и свалюсь где-нибудь. Раньше, три месяца назад, я мог порадовать себя утренним завтраком, а сейчас даже это — непозволительная роскошь. Я сразу иду на кухню и, обманывая желудок, выпиваю стакан воды, стараясь и взгляда не бросать на холодильник. Затем умываюсь-одеваюсь и, игнорируя мать, стоящую у плиты, не прощаясь с ней, еду в университет. Мы с ней все так же не перекидываемся и парой слов, и странное ощущение упорно не покидает меня. Ощущение затишья перед бурей. Автобус забит битком, и мне приходится ехать стоя. Я опаздываю, и ждать другой — не вариант. И именно сегодня я понимаю: во мне словно что-то перещелкнулось, надорвалось, поменялось. Ужасно хочется пить, кружится голова, а перед глазами уже начинают появляться большие черные вспышки. Меня спасает лишь то, что рядом освобождается место и я успеваю занять его. Не сделай я этого, точно не избежал бы обморока. Обмороки не случались со мной ни разу, но я знаю, что испытывают люди, когда собираются упасть. Эйприл в красках описывала все свои разы и даже показывала полученные ушибы и темно-фиолетовые синяки. Такие долго не заживают и под конец становятся охристо-желтоватого оттенка. Пройти полтора километра до университета пешком я сегодня не решаюсь. Лучше упасть где-нибудь в аудитории, чем на улице. Впрочем, с какой стороны посмотреть. Думаю, многие еще помнят то позорное падение. До самого выхода я дремлю, прислонившись к холодному оконному стеклу. Мне не хочется спать — я просто испытываю небольшую слабость. Или сонливость, или все же слабость — неважно. К моему удивлению, Адам и Эйприл ожидают меня у главного входа. Эйприл выглядит такой же уставшей, как и я, но тем не менее улыбается, а Адам смотрит с беспокойством, во второй раз за все время смущая столь пристальным вниманием. Первый раз был в библиотеке, когда он просто подсел ко мне и заговорил. Я более чем уверен, что Адам уже все рассказал Эйприл, и заранее готовлюсь к тому, что это придется обсуждать. Я не знаю, почему так не хочу, чтобы Эйприл узнала о том, что я вызывал рвоту. И я так же не знаю, почему так хочу, чтобы это знал Адам. Ведь у меня все в порядке. У меня все под контролем. Это был единичный случай. Я просто хочу нравиться себе и без труда смогу остановиться. Подходя ближе, я делаю глубокий вдох, выдыхаю, а затем понимаю, что ничего сверхъестественного не происходит. Мы, как и всегда, обмениваемся приветствиями и вместе отправляемся на занятия. Первым идет физкультура, и я в кои-то веки, почти не стесняясь, на нее пойду. У Эйприл и Адама она завтра, сегодня — сплошные пары. Мы втроем доходим до спортивного зала и раздевалок и лишь там окончательно разбегаемся. Адам, в отличие от Эйприл, чуть задерживается, успевая крикнуть, что догонит, прежде чем девушка скрывается за поворотом. Я представляю, что он сейчас скажет. Он скажет, что я самый настоящий идиот, скажет, что можно было и не делать столь отвратительные вещи, скажет… — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Адам, с тем же беспокойством глядя на меня, и я искренне удивляюсь. Ему действительно интересно, а я даже не уверен, что стоит говорить правду. Как я себя чувствую? Сонно. Устало. Подавленно. Измученно. Тошнотворно. Немного одиноко и покинуто. Как я себя чувствую? — Хорошо, — спокойно, как можно убедительнее отвечаю я. И Адам, кажется, верит. Или всего лишь притворяется.

***

— Сколько? — спрашивает Эйприл, многозначительно глядя на меня. Мы снова встречаемся в столовой и снова обедаем за своим столиком в самом углу. Я точно не помню момент, когда он стал нашим, но несколько месяцев я и мои друзья сидим здесь и никто не пытается нас прогнать. — М-м? — я отвлекаюсь от своих мыслей и поворачиваюсь к девушке. Я периодически выпадаю из реальности и не замечаю происходящего вокруг, и это настораживает: раньше такого не было. — Сколько фунтов сбросил? — интересуется Эйприл, при этом совершенно спокойно, словно еда и не враг, измельчая порцию омлета и отправляя в рот маленькие-маленькие кусочки. Я впервые вижу, как она ест, и, удивленный, откровенно пялюсь, но сам ни к чему не притрагиваюсь. То, что живот урчит-стонет, неважно. То, что мой поднос полон еды, неважно. То, что Адам беспокоится, неважно. Сначала нужно узнать у Эйприл, как быть дальше. Потому что она точно не посоветует ничего неправильного. — Почти двадцать четыре, — немного запоздало отвечаю я и скорее из вежливости, чем из интереса, спрашиваю: — А ты? То, что Эйприл худая, очень худая — очевидный факт. Это не требует доказательств по определению. Чертова аксиома. Еще не узнав ее веса, я заранее начинаю злиться на себя, потому что никогда не смогу иметь тело, которое смогу полюбить. — Ровно восемнадцать, — продолжая жевать, говорит она. И только спустя секунду до меня доходит смысл сказанного. Только спустя секунду я, вспоминая ее изначальный вес, почти ужасаюсь. Завидую, ужасаюсь — и снова завидую. Теперь Эйприл весит семьдесят восемь фунтов при росте пять футов четыре дюйма. Ровно в два раза меньше меня. Адам никогда не участвует в наших беседах о похудении и весе, но каждый раз, бросая на него взгляд, я вижу, как он напряжен и как ему это все неприятно. Или даже больно. Он постоянно хмурится, и на его лице уже давно нет выражения спокойствия. А еще он постоянно наблюдает за мной, смотря с каким-то немым укором, но ничего не говорит. — Ты чудесно выглядишь, — совершенно искренне говорю я. Я ни разу не видел Эйприл в обычной футболке или одежде без длинных рукавов, и это, наверное, даже хорошо. Даже несмотря на объемный верх я представляю, как она выглядит. Прекрасно представляю. — Ты тоже, — произносит Эйприл и немного устало улыбается. — И ты тоже можешь поесть. Я же вижу: тебе хочется. Трудно не заметить, что я словно игнорирую стоящую на подносе еду. Она не испорчена и вполне аппетитна на вид, но она мне неинтересна. — Не могу. — И в ту же секунду мой живот неприлично громко урчит, Адам вздыхает, а Эйприл поспешно произносит, не давая мне продолжить: — Можешь, — и показывает два пальца, несколько долгих мгновений держит их передо мной и выбегает из столовой, на выходе чуть в кого-то не врезавшись. То ли все девушки, мимо которых она проносится, слишком высокие, то ли Эйприл слишком маленькая, крошечная, как ребенок. Я не успеваю с ней обсудить мою дальнейшую диету, но мне определенно нравится то, как поступает она. Если я не могу полностью отказаться от еды и хочу есть, то я могу это делать, но только при одном условии: после завтрака, или обеда, или ужина она должна оказаться в туалете — иначе никак. И под внимательным взглядом Адама я начинаю есть омлет, так же, как и Эйприл, измельчая его. Я настолько соскучился по вкусу нормальной еды, что едва сдерживаюсь, чтобы не поглотить ее меньше, чем за минуту. Чем тщательнее я жую сейчас, тем легче она выйдет потом. Адам выглядит более-менее удовлетворенным и, когда я доедаю, ничего не подозревая, уходит на занятия. А я, в самый последний момент разворачиваясь, — в мужской туалет. На четвертом этаже мало кто зависает, и мне это только на руку. Во второй раз вызывать рвоту не так страшно, хотя и так же неприятно. Хотя нет, страшно лишь отчасти. Страшно, что кто-то зайдет и узнает о том, чем я занимаюсь. Я не хочу, чтобы слова одногруппников, обращенные ко мне, вновь превратились в одно-единственное «жирный». Жирный в обратную сторону. И пусть я не болен, и пусть у меня все в полном порядке, я не могу отвечать за мысли окружающих. Я успешно опустошаю желудок, снова не глядя в унитаз, смываю то, чему не дал перевариться, мою руки и как ни в чем не бывало отправляюсь на занятия. Я ощущаю небольшую слабость и облегчение. Восхитительное облегчение, которое того стоит.

***

Неделя пролетает откровенно странно. По крайней мере, для меня. Странно в плане питания, странно в плане моих личных ощущений и самочувствия. Я почти не ем, позволяя себе лишь птичьи порции, а если ем, то непременно вызываю рвоту. В общей сложности я стою, склонившись над унитазом, два раза. Сейчас будет третий. Мне не то чтобы так отвратителен вкус еды, но одна мысль о том, что я снова могу стать толстым, заставляет меня ее ненавидеть и никак не любить, как когда-то. А еще я ничуть не ошибаюсь, когда ловлю себя на том, что временами выпадаю из реальности. Я действительно зависаю, сам того не замечая. Мне ни разу не делали замечания преподаватели, но за пять дней почти каждый упрекнул меня в невнимательности, несобранности и витании в облаках. И я пытаюсь следить за собой, слушать лекцию, вникая в каждое слово, но в итоге лишь вновь понимаю, что просто-напросто не могу сосредоточиться. Третий раз за неделю я сразу же после обеда спешу в туалет на четвертом этаже. Подъем утомляет, очень утомляет, почти лишает сил, но я все равно иду, невзирая на легкое головокружение и общее недомогание. Ровно три раза за всю неделю я позволяю себе съесть полноценный обед, а потом спускаю его в унитаз. В другие дни я просто ничего не ем: пью воду, чай и чуть реже — молоко. Постепенно организм привыкает к чувству голода, адаптируется к нему, и иногда я даже не ощущаю потребности в еде. Но я помню рассказы Эйприл и уже готовлюсь к тому, что непременно произойдет. Когда запасы организма закончатся, наступит тяжелый, очень тяжелый период: организм начнет отравлять сам себя, ухудшатся деятельность внутренних органов, умственная и физическая работоспособность, а процесс обмена веществ полетит к чертям. Я все отлично знаю, я знаю даже больше, чем требуется, но это не останавливает меня: я все равно буду голодать, а теперь и прочищаться, приравнивая вызывание рвоты к важному, особому ритуалу. Наконец я добираюсь до туалета и, убедившись в том, что поблизости никого нет, захожу. Кто-то решил проветрить помещение, и я невольно ежусь от холодного январского ветра, спокойно проникающего под объемную толстовку, и мгновенно покрываюсь мурашками. Стуча зубами, с минуту я мучаюсь с окном, которое никак не хочет закрываться, и лишь после собираюсь сделать то, зачем пришел. Я иду в сторону самой дальней кабинки и уже почти достигаю её, когда слышу позади знакомый голос: — Даже не думай. От неожиданности я вздрагиваю, но поворачиваюсь, хотя ничуть не удивляюсь: в паре метров от меня стоит Адам, который выглядит скорее злым, чем просто раздраженным. Я было собираюсь начать оправдываться, но не успеваю: Адам меня опережает, затыкая. — Значит, все «хорошо»? Значит, каждый раз ты врал и, как Эйприл, все же вызывал рвоту? «Нет, не каждый — через день», — хочу запротестовать я, но молчу, словно проглотив язык. Адам все так же стоит передо мной, ожидая ответа, и я, будто боясь его и повинуясь инстинкту самосохранения, пячусь назад и в итоге упираюсь в стену. — Почему ты это делаешь?.. Зачем?.. — он не повышает голоса, его агрессия пассивна, и я сам не слышу явного упрека, но отчетливо вижу тот самый взгляд и то самое выражение лица, которое можно описать лишь одним словом: боль. Я несколько раз, как рыба, открываю и закрываю рот, затем делаю глубокий вдох и тихо-тихо, словно рядом есть кто-то еще, кто-то, кто способен разболтать секрет, произношу: — Потому что я… — Жирный. — …потому что я толстый и из-за этого не могу никому понравиться. — Не могу понравиться в первую очередь себе. Я потупляю взгляд и смотрю куда угодно, лишь бы не на Адама: на свои черные «Конверсы», на белый, местами посеревший кафель, на плинтуса с отбитыми краями. В сущности, нетрудно было догадаться, что я недоволен своей внешностью, раз решил худеть, даже если еще ни разу не озвучивал это вслух. — Ты мне нравишься. — Фраза Адама режет воздух, и я быстро отвечаю, особо не вдумываясь в ее смысл: — Понятное дело, ты ведь мой друг. — И выдавливаю из себя подобие улыбки, а Адам хмурится, хотя уже и не так, как сегодня в столовой, и затем на выдохе, не глядя на меня, произносит: — Нравишься не как друг. В воздухе повисает неловкое молчание. Я не знаю, как на это реагировать. Точнее, я на это почти и не реагирую. Но в том-то и дело — почти. Внутри случается серия мини-взрывов, когда внешне я остаюсь совершенно спокойным. Я и раньше знал, что Адаму нравятся парни, но это никак не касалось меня. Я был жирным, зацикленным на себе студентом-зубрилой — и сейчас тоже. Предпочтения Адама тоже вряд ли изменились, только теперь они затрагивают меня. — Ты мне нравишься, и я искренне желаю, чтобы у тебя все было хорошо, — добавляет Адам и делает шаг. Мне уже некуда отступать. Впрочем, я и не собираюсь. Я могу только завернуть направо, в кабинку туалета. Я кошусь на крайнюю дверцу. Защелка не выкручена, и если я успею проскользнуть, то Адаму ничего не останется, кроме как стоять снаружи. Если он, конечно, не побоится выбить дверь. Адам внимательно, не отрываясь, следит за мной, и я терпеливо выжидаю удачного момента. И этот момент наступает скорее, чем я предполагаю. В кармане Адама вибрирует телефон, и я, пользуясь случаем, срываюсь с места. Срываюсь, чтобы в который раз потерпеть неудачу. Адам оказывается и сильнее, и быстрее. То, что он выше, лишний раз говорить нет смысла. Он без труда перехватывает меня поперек груди и удерживает одной рукой, второй умудряясь достать телефон и сбросить вызов. — Ну и зачем дуришь? — Ни капли злости и раздражения, лишь усталость, словно Адам это делает далеко не в первый раз. Я не прекращаю вырываться, но быстро выдыхаюсь. Приходится смириться с тем, что Адам сильнее и что сегодня мне придется ходить с полным желудком. Полчаса уже точно прошло, и вызвать рвоту, чтобы избавиться от всей пищи, никак не получится. Я дышу через рот, словно бежал километровый норматив. На мгновение мне становится дурно, даже кажется, что я сейчас упаду, но сзади Адам, и он ничего не говорит, когда я наваливаюсь своей тушей на него. — Успокойся. Просто успокойся, — почти шепчет он, и это в самом деле помогает. Дыхание выравнивается, и на смену мыслям о том, что я хочу избавиться от съеденной пищи, приходит другая: «А вдруг кто-нибудь зайдет?» Но она ненадолго задерживается в моей голове. Адам убирает руку, и ощущение защищенности и тепла покидает меня. Я разочарованно выдыхаю и одновременно с этим радуюсь, что моего лица не видно. Еще с минуту мы молча стоим, а затем Адам, не произнося и слова, берет меня под локоть и, как куклу-марионетку, тянет из туалета за собой. Обед в самом разгаре, и коридор все так же пустует. Адам останавливается ровно посередине и, смотря в сторону, говорит то, что еще долго крутится у меня голове. «То, что ты делаешь, — не способ похудеть. Ни в коем случае. Это способ уничтожить себя. Разорвать на куски и сжечь. Я понимаю, что не вправе что-либо требовать. Я всего лишь твой друг, но прошу хотя бы пару дней не заниматься этим».

***

Сигналы и символы постоянно окружают нас в повседневной жизни, так или иначе мелькая везде. Красный свет говорит, что нужно остановиться, зеленый — что следует идти вперед, мигающий желтый просит быть осторожным и бдительным. Но, несмотря на наличие светофора, иногда все равно возникают проблемы при переходе дороги. Цвет, который я вижу сейчас, желтого оттенка, и я не знаю, на какой он должен смениться: на зеленый или красный. В пятницу после короткого разговора с Адамом в моем мозгу словно что-то перевернулось, но, увы, как и ожидалось, ненадолго. Вполне разумные мысли быстро вытесняют размышления о похудении, о несовершенстве тела, о моем уродстве, о том, как я отвратителен. Все выходные я корю себя за съеденный в университете обед и, превозмогая слабость, заставляю несколько часов с небольшими перерывами ходить. Мне кажется, будто калории, даже мизерное число, непременно где-нибудь отложатся, причем в тройном размере. Но и эти прогулки приходится прекратить, когда я чуть было не падаю в обморок, а в ночь с субботы на воскресенье просыпаюсь в холодном поту и с невыносимым желанием пить. А в понедельник я и вовсе решаю остаться дома и никуда не идти. И вовсе не потому что у меня адски болит живот и я сам умираю от головной боли, а потому что я просто не хочу никого видеть: ни Эйприл, которая без труда теряет и теряет фунты, ни Адама, который непременно будет следить за тем, сколько я съедаю, ни тем более одногруппников, которые увлеченно обсуждают метаморфозы, произошедшие со мной. Я убираю куда подальше ноутбук, чтобы никто не беспокоил, отключаю телефон, не захожу ни в одну социальную сеть. Я отрезаю себя от реального мира и почти не страдаю от этого — так будет только лучше. Последнее время я все чаще срываюсь на окружающих, причем везде: и в сети, и дома. Это меня беспокоит, хотя над причина очевидна. Еще пару лет назад американские ученые доказали: контроль режима питания и количества съеденного делает людей несдержанными и агрессивными. Но беда в том, что отказаться от привычного образа жизни я уже не могу. Безусловно, бег от проблемы никогда не был решением проблемы, но я не вижу иного выхода. Единственное, чего мне хочется, — это залезть в кровать, обложиться со всех сторон одеялами и подушками и никого не видеть и не слышать. И я так и поступаю, проводя весь понедельник в постели, то из-за отсутствия сил проваливаясь в сон, то пялясь в потолок и размышляя о жизни. Родители, уходя на работу, видят, что я остаюсь дома, но, кажется, нисколько не удивляются. Они лишь на секунду заглядывают в мою комнату, качают головами, мол, все к этому и шло, и уходят. А я остаюсь один. Наедине со своими мыслями, которые кажутся такими правильными, почти идеальными. Я думаю о том, что еще немного — и достигну цели. Что буду выглядеть на отлично и смогу себя полюбить, перестану ненавидеть тело и полагать, что, будь мой вес меньше, моя жизнь каким-то образом стала бы лучше, а я сам — счастливее. Я думаю о том, что еще немного — и не придется ограничиваться в еде, и я начну есть то, что хочу, что приносит мне удовольствие, а не то, что, по моему мнению, менее вредно и, по таблицам, менее калорийно. От этих мыслей я начинаю улыбаться. Ведь у меня все в порядке. У меня все под контролем. Пищевые расстройства никак не касаются меня. И тем не менее Адам упорно пытается доказать мне обратное, и, думая о нем, я неизменно вспоминаю другие фразы, которые он когда-либо произносил. «Пищевое расстройство — не предмет гордости и стремления. Это то, от чего нужно избавиться, и чем скорее, тем лучше. Это в первую очередь болезнь — самая трудная в лечении. Это самоуничтожение, приносящее только боль, ни разу не счастье». Черт, просто не думай, просто не думай. Не думай об Адаме.

***

На несколько дней я погружаюсь в полнейшую апатию. Мне ничего не интересно, я ничего не желаю. Хотя нет, желаю. Желаю наконец аккуратно, по полочкам разложить весь тот хлам, который сам развалил у себя в голове — этого будет достаточно. Я не могу больше справляться с этим один, мне нужна чья-нибудь помощь. Но нет такого человека, которому я мог бы довериться. Есть только человек, который готов поддержать, который по-настоящему переживает, которому я нравлюсь и которого я, наверное, уже порядком достал. Ровно до четверга я живу словно по особому расписанию, притом довольно сомнительному. Большую часть дня я тупо сижу в комнате, временами ругаюсь с мамой, а вечерами по несколько часов гуляю. Я бесцельно слоняюсь по улицам, гляжу на людей и пытаюсь разобраться в себе. Пока что — безуспешно. А еще в четверг я не выдерживаю и окончательно понимаю, что соскучился по интернету. Я вновь достаю ноутбук, включаю телефон и испытываю настоящее удивление. Хотя чему удивляться? Мало того что Адам засыпал меня сообщениями, так еще и звонил. Хорошо хоть не додумался припереться ко мне домой. В нынешнем состоянии мне не до гостей. Все дни до четверга я ничего не ем, ловко создавая иллюзию, обратную тому, что происходит в реальности. Впрочем, эту иллюзию я создаю уже давно. Все, что приносит мне мама на подносе, я без сожалений выкидываю. Ничего не стоит погрузить еду в большой мусорный пакет, накинуть теплую куртку и дойти до соседского мусорного бака. И ничего, вероятно, не стоит взять в рот два пальца и потратить не больше пяти минут своего времени. Я не вызываю рвоту с прошлой недели, но и без этого продолжаю худеть. Все лишнее уходит и уходит, хотя и чуть медленнее, чем раньше: занятия спортом слишком быстро меня утомляют, и приходится искать альтернативу. Теперь я вешу на шестнадцать фунтов меньше, чем две недели назад, но все равно не испытываю удовлетворения. Я не привык вставать на весы каждое утро и вечер, но мне все равно кажется, будто изменений и нет. И неважно, что я тону в рубашке сорокового размера, а джинсы тридцать шестого никак не могу носить без ремня. А когда-то мог, а когда-то все отлично на мне сидело. Впрочем, вряд ли можно назвать впритык — отлично. На пятые сутки моего затворничества, ближе к вечеру, постучавшись, в комнату заходит мама и говорит, что ко мне пришли. Я лежу, отвернувшись к стене, и пытаюсь понять параграф, который перечитываю уже третий раз. Я не могу сосредоточиться на тексте и в полной мере усвоить информацию: мой мозг упорно отказывается работать. Причина — недостаток глюкозы, которая необходима для питания клеток мозга. Мне неоткуда ее взять, потому что она содержится в сладком, а я не должен есть подобную гадость. Достаточно того, что мне снится еда, перед глазами стоит еда, и я сам уже едва сдерживаюсь, чтобы не взять что-нибудь из холодильника. Лишь воспоминания о первом срыве меня останавливают. — Мэттью, к тебе пришли, — громче повторяет мама и удаляется, а я вздрагиваю, несмотря на то, что говорит она самым будничным тоном. До меня все доходит катастрофически медленно, и то, что прямо сейчас мне придется кого-то увидеть, я понимаю слишком поздно. Раздается негромкий стук, скрип двери и спустя пару секунд голос: — И даже не повернешься? — Только Адаму могла прийти в голову мысль меня навестить, заранее не предупредив. Впрочем, после всех отправленных им сообщений и звонков это более чем логичный поступок. Я больше ни с кем не общаюсь и больше никому не интересно, как я и все ли со мной хорошо. Эйприл слишком погружена в себя и свои проблемы, чтобы думать о других. У меня есть только Адам. Я откладываю книгу в сторону и, перекатившись с одного бока на другой, сажусь на кровати. Чересчур резкое движение отдается тупой, неприятной болью в голове. Вскочи я сразу, обморок был бы обеспечен. Тем более в моем-то нынешнем состоянии. — Паршиво выглядишь, — мрачно произносит Адам, проходя в комнату, и опускается на стул напротив меня. У него покрасневшие от мороза щеки, потрескавшиеся губы, а на волосах, на самых концах — иней. Я ловлю себя на том, что это смотрится очень красиво, и, завороженный, немного запоздало отвечаю на его реплику: — И тебе привет. С минуту мы молчим. Я разглядываю Адама, словно вижу в первый раз, а он в свою очередь внимательно смотрит на меня. Я не уверен, что именно выражает его лицо — озабоченность, немой укор или раздражение — и лишь смиренно жду, когда он хоть что-нибудь скажет. — Я поспрашивал у твоих, что было на этой неделе, — отводя взгляд, говорит Адам, попутно открывая свою сумку. — В общем, можешь со всем ознакомиться. — Он достает несколько аккуратно сложенных, исписанных аккуратным почерком листков в линейку и кладет их на тумбочку к остальным моим тетрадям и учебникам. Я не просил его об этом, даже не намекал, но он все равно не поленился это сделать. Вроде бы незначительная вещь, но я все равно ощущаю себя крайне неловко и, словно возвращаясь в столовую, в день нашего знакомства, выдавливаю: — Спасибо. Мы снова молчим, продолжая сидеть там, где сидим, не меняя позы. С кухни доносится запах чего-то вкусного, и тишину разрывает урчание моего живота. Я непроизвольно, до боли в ребрах, прижимаю к нему ладони, надеясь приглушить звук. Адам хмурится, но тем не менее спрашивает: — Когда ты последний раз ел? В такие моменты мне кажется, будто он беспокоится обо мне больше, чем родная мать. А потом я вспоминаю, что она думает, будто со мной все в порядке и я перестал заниматься этой ерундой. Перестал, конечно. Для нее разве только. — Се… Сегодня, — говорю я и заведомо знаю, что Адам мне не поверит: слишком режет слух моя запинка, да и я сам не особо умею врать. — А если честно? Ты что-нибудь ел? — не успокаивается он и продолжает задавать вопросы в своей ничуть не навязчивой, ни капли не напрягающей манере. Я собираюсь было кивнуть, мол, да, но внезапно пробудившаяся совесть, стыд и здравый смысл берут надо мной верх, и я, опустив голову, тихо произношу: — Нет. — Кому я пытаюсь врать? Адаму, который едва не застал меня над толчком?.. Я жду новой реплики, или ругательства, или хотя бы фразы о том, какой я придурок, но Адам ничего не говорит. Я сжимаю пальцами одеяло. Я хочу услышать хоть что-нибудь. Я не хочу эту тишину. Лучше бы Адам кричал на меня, чем молчал. — Не хочешь куда-нибудь сходить? Вопрос настолько неожиданный, нелогичный и не относящийся к предыдущей теме, что я поднимаю голову, недоумевающе глядя на него. Мне снова требуется время для того, чтобы пропустить через себя информацию и обдумать ее. Адам не торопит меня, и я благодарен ему за это. Не хочешь куда-нибудь сходить? Звучит как приглашение на свидание, но я не смею озвучить эту мысль вслух хотя бы потому, что ни разу не ходил на настоящее свидание. Видимо, я слишком долго молчу, и Адам начинает ненавязчиво уговаривать: — Мы просто погуляем. Потом можем куда-нибудь зайти и попить горячее какао, или чай, или кофе — что больше любишь. — Ему определенно хочется вытащить меня из дома. Или хочется провести время именно со мной. Как бы то ни было, оба варианта меня устраивают. Действительно — хватит. Хватит изображать из себя больного, когда ты не болен. Хватит хандрить. Хватит отталкивать от себя тех, кому ты небезразличен. Просто хватит. И хватит врать себе. Адам — мой первый друг и единственный человек, которого я желаю видеть всегда. В отличие от других, он хотя бы пытается меня понять, пусть и до сих пор считает мое занятие по определению неправильным. — Ну так что? — как-то совсем обреченно, будто я уже отказал, спрашивает Адам, но теперь я точно знаю, что ответить. Я все так же пристально смотрю на него и, встретившись с ним глазами, легко улыбаюсь слегка обветренными губами, киваю и говорю: — Подождешь меня в коридоре? Мне нужно ровно пять минут. — И теперь улыбаюсь не только я, но и Адам. Когда он выходит из комнаты, я сразу же начинаю одеваться. На секунду мой взгляд падает на окно с полупрозрачными занавесками, и я замираю, приоткрыв рот в восхищении как маленький ребенок. На улице самый настоящий снегопад. И неважно, что я ужасно мерзну, и неважно, что мне захочется в тепло уже через полчаса, — в такой день грех сидеть дома. И я быстро одеваюсь, и мы идем с Адамом гулять под этим снегопадом. И мы не говорим о еде, моей диете и мне — мы говорим о зиме, о том, как развлекались в детстве, с каким трепетом ждали уже прошедшее Рождество. Адам не поднимает темы, которые мне неприятны, и я благодарен ему за это. Он просто говорит со мной. И потом мы просто сидим в кафе, греем руки о чашки с какао и даже едим маффины, пусть и не без уговоров. А затем все заканчивается. Рушится как карточный домик. И, возвращаясь домой, я возвращаюсь в свое царство калорий и морального самобичевания.