Четыре

Мидорима смотрит на Акаши — всегда, всегда; через плечо, скосив взгляд, поправив очки, сделав вид, что смотрит вовсе не на него, в глаза — честно и не притворяясь: да, я смотрю. Акаши притягивает к себе, и не смотреть на него невозможно, не идти за ним невозможно, и Мидорима понимает, что хоть они всегда плечом к плечу, на самом деле он всегда на шаг позади. Акаши улыбается, когда играет в баскетбол, когда играет в сёги; эта улыбка настоящая, в отличие от той, вежливой, которая могла бы кого угодно обмануть. Его настоящей улыбке не так уж страшно проиграть, у этой улыбки еще больше хочется выиграть. Акаши улыбается почти незаметно каждый раз, когда Кисе удается стащить у Мурасакибары пару конфет, но не удается уйти невредимым, когда пальцы Куроко больно врезаются Аомине под рёбра, а тот только смеётся еще громче, ну и разве что морщится совсем немного. Это потом уже улыбок между ними не остаётся, есть только пот и равнодушие, и злость, и ощущение того, как ткань чужой футболки сминается в кулаке. Они дерутся и ругаются всё чаще, всё серьёзней, больше нет совместных походов за мороженым или игр по выходным. Мидорима их, конечно, терпеть не мог, эти походы, их шум и суету, но без них почему-то всё не то. Мидорима остается в зале до позднего вечера, бросает, бросает, бросает, пока мяч в руках не становится слишком тяжелым. От баскетбола больше никакой радости, но он до сих пор отлично помогает отсекать всё лишнее. Не думать о том, о чем не хочется думать. Акаши тихонько откашливается, и кто знает, как долго он наблюдал. Подходит ближе, и Мидориме на секунду кажется, что вот еще немного, и у него подкосятся колени. Он уже видел, как Акаши проделывал это с Мурасакибарой, но то было на площадке, в игре, и сейчас он не стал бы. Не стал бы. Акаши усмехается: от этой усмешки не хочется ничего, ни-че-го, совсем не так, как раньше. Только стереть её, не видеть. Не видеть. Мидорима снимает очки, притворяясь, что ему нужно протереть стекла, и перед глазами всё привычно плывет. Да, вот так, так правильно, так Мидорима еще может дышать и твердо стоять на земле. — Ты сегодня сам на себя не похож, Шинтаро, — сдержанно замечает Акаши. Ты не похож сам на себя уже давно, хочет сказать ему Мидорима, но вместо этого просто сглатывает эти слова, как тысячу иголок. — Завтра буду в порядке, — отвечает он, снова надевая очки. Лицо Акаши приходит в фокус, но всё еще принадлежит кому-то другому. Не то чтобы Мидорима надеялся, что будет иначе. — Не задерживайся, уже поздно. — Голос мягкий, но в нём — приказ. Мидорима молча кивает, а потом смотрит Акаши вслед. Думает о том, что целая тысяча иголок — отличное орудие пытки, чтобы развязать язык, потому что желание окликнуть Акаши становится почти непреодолимым. Спасает только то, что на самом деле Мидорима — тот еще трус. Он ни разу, ни разу не осмеливается задать Акаши вопрос, ответ на который, разумеется, уже знает, не может не знать. «Кто ты».