Chaos in this town my brother

Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, скажи, что да, - все время, пока Донателло вначале прожигал его нечитаемым взглядом, потом озирался, взвешивая все «за» и «против» какой-то своей идеи, Микеланджело едва ли не приплясывал от нетерпения и смутного опасения. Но вот он опять устремляет на него свои багряные от крови и воспаления глаза и мутант почти слышит, как брат принимает решение. Не смея спугнуть этот явно с тяжелым сердцем принятый порыв, он послушно оборачивается и бдительно пробегает взглядом по всему простирающемуся перед ним проспекту. Его глаза видят и отмечают серьезные перемены во всем представшем пред ним городском пейзаже, и от вида этого особого запустения в очередной раз его сердце сжимается от нехорошего предчувствия. Еще одним поводом нервничать становится прислоненная к стене коса, и Майки просто не может не кинуть на нее тревожный взгляд, быстро облизнул губы. Эта страшная штуковина его конкретно напрягает, и если бы не она, ему гораздо легче было бы расслабиться в присутствии старшего брата. Но она, во всей своей мрачной красоте, просто не давала ему вздохнуть свободно, наглядно демонстрируя, что какие-то страшные перемены произошли не только с Нью-Йорком, но и с самым Донателло, узнать которые ему надо бы поскорее, потому что... Потому что было что-то совсем не в порядке, и это, мягко говоря, бросалось в глаза. Но пока Микеланджело придерживался привычной линии поведения, уповая, что все просто иначе. Не так как он привык, но вполне терпимо. Хотя и выглядит хреново. Щелчок позади него возвестил о том, что замок сдался отмычке в умелых руках гения, и Lombardi's Pizza вновь открыла свои двери перед посетителями, спустя энное количество лет полной консервации и забвения. Почти исторический момент, смазанный нетерпеливым подталкиванием в карапакс от Донателло, который отчаянно торопился куда-то успеть. Ну, видимо, торопиться действительно было куда, так что Майку не осталось ничего другого, кроме как неловко перешагнуть порог, и, уже будучи внутри, вдохнуть полную грудь затхлого воздуха, с сожалением ощущая в нем нотки плесени и скрипучую пыль, поднятую их ногами. Обстановка внутри пиццерии, на первый взгляд, оказалась вполне сохранена в неприкосновенности, по крайней мере, не было никаких признаков того, что ее разграбили и разнесли. Столы и стулья, прилавки, стеклянные вазы и витрины, все это утопало в сантиметровом слое беловатой пыли, но ничего не было перевернуто или разбито. Идеально белые полы, видимо, только им представилась такая сомнительная возможность, как нарушить неприкосновенность пылевого покрывала своими тихими, крадущимися шагами ниндзя. Те, кто придет после них, закономерно удивятся следам, оставленным двупалыми ступнями мутантов. Что ж, могло быть и хуже, верно? Микеланджело бросает чуть растерянный, но серьезный взгляд на своего брата, в который раз внутренне содрогаясь от вида чужой запачканной в крови физиономии. Не трогать ту пиццу, что выложена на прилавках? Честное слово, если бы Дон не произнес этой фразы, Майку было бы гораздо легче удержаться от такого поступка, но теперь, когда эти слова прозвучали новым, искаженным возрастом почти до неузнаваемости голосом, соблазн стал слишком велик. Старое правило, усвоенное младшим черепашкой с еще детских лет, гласило - послушай брата и сделай наоборот. Это незамысловатое умозаключение, созвучное с похожей, более шовинистической поговоркой, всегда наполняло жизнь мутанта всякими веселыми приключениями и, еще чаще, проблемами. Но актуальность ее не ослабевала, как и тяга юного ниндзя к свершению разнообразных глупостей. Так что совершенно неудивительно, что, когда Донателло тяжеловесно перемахнул через прилавок, смахнув с того пыль и оставив весьма интересные для посторонних следы, Микеланджело направил свои стопы именно что к витринам, не сомневаясь в своих планах ни на секунду. − Окей, бро. Оставляю это на тебя, -подбадривающая улыбка предназначена скорее самому себе, нежели быстро исчезнувшей за дверями спине брата. Морозильные камеры, что ж, действительно, вся надежда остается только на них, ведь на витрине и в самом деле нечто, можно сказать, раритетное. Микеланджело протирает припорошенное пылью стекло витрины, и с любопытством впивается взглядом в те самые, прикрытые салфетками, легендарные изделия. Когда-то пицца Ломбарди заставляла сотни людей раз за разом возвращаться в это замечательное место, наслаждаясь разнообразием вкусов и приятной обстановкой, но сейчас, в этом пустом помещении, не сохранившим даже крохотного намека на былую ароматную атмосферу, эти старые кругляши, скорбно прикрытые пожелтевшей клетчатой тканью, смотрелись совсем уж сиротливо. Они прямо таки просили Микеланджело оказать им последнюю честь. Быстро оглядев весь ряд, и проникнувшись печалью зрелища, Микеланджело принял окончательное решение и так же лихо перебрался на другую сторону прилавка, как и его брат. Вновь клубы торопливо смахнутой пыли плавно оседают вниз, и, пока Майк вытаскивает наружу одну из тарелок с древностью, они забиваются в его нос, вынуждая мутанта громко чихнуть и врезаться плечами в стекло. Тарелка с приглушенным стуком грохается на прилавок, а мутант, испугавшись самого себя (ну а мало ли, от такого нарушения конспирации их сейчас футы разом обнаружат?) торопливо зажимает нос, опасаясь повтора, свободной ладонью отряхивается от хлопьев пыли. Свербение в носу постепенно утихает, и, виновато оглянувшись в ту сторону, куда утопал Донателло, Майки хватает добытое и торопливо перемещается подальше от разворошенной витрины, прямо вот за тот столик, куда добывающий пропитание старший привел его изначально. Вопрос с пылью решился просто, пренебрегая прежним трепетом к заведению, мутант попросту скинул со столика скатерть и уже на условно чистую столешницу поставил добытый провиант. С неожиданной нежностью в узловатых крупных пальцах он стянул с тарелки салфетку и ностальгически оглядел высушенную временем пиццу. Твердое, словно пластик, тесто, багровые кристаллики томатной пасты, желтые, прозрачные, словно янтарная стружка, отдельные сырные завитки, засохшие кусочки олив, почти прозрачные, изогнутые круги пепперони, все это навевало одновременно и грусть и ностальгическую радость. Он словно увидел старого приятеля, с которым завсегда удавалось весело провести время, но с которым больше не получится затусить. Если только, в самый последний разик, на добрую память, а? Он с трудом смог отделить один из треугольных кусков, на которые несколько лет назад кто-то порезал эту пиццу, и старательно захрустел им, с отстраненностью окидывая взглядом пустое помещение, словно видел сейчас призраков прошлого. Но, увы, никто не занимал соседние столики, весело смеясь и поглощая такие же треугольники вкусноты, как Майк, никто не протискивался мимо него, торопясь занять столик, задевая его полами верхней одежды, не было и вокруг приятного гула человеческих голосов, смеха и музыки. В атмосфере всего этого мутанту так никогда и не удалось побывать, все его мечты об одной хотя возможности вот так, как в фильмах, посидеть в пиццерии, как люди, так никогда и не сбылись, и, оглядывая сейчас темнеющую на общем сером фоне, привалившуюся к прилавку косу Донателло, мутант мрачно, болезненно хмурился, понимая, что и в будущем, судя по всему, такой возможности так и не представилось. Кроме, разве что самого факта посидеть в Lombardi's Pizza, вот в таком виде перед ним представшей. Нет, в будущем нет никакой радости, определенно. Похрустывая всеми затвердевшими компонентами своей древней пиццы, Майк все глубже погружался в осознание тленности своего положения, пока его мрачные размышления не прервал возвратившийся из недр кухни Дон. Подняв на него потемневший и печальный взгляд, Майки пожал плечами: − Отчего же, - буркнул он себе под нос, оставляя в покое корочку и с упрямством, достойным лучшего применения, отодрал следующий треугольник. Продолжаем трапезу на этих руинах мечты. – Я в Lombardi's Pizza, чувак. В Lombardi's Pizza… - он с мрачной решимостью вгрызся с почти отломанный кусок пиццы и покосился на то, что принес с собой Дон. Ему категорически не хотелось сейчас рассуждать о том, что он понимает и осознает о том мире, в котором появился, но в то же время, он превосходно знал, в чьей компании он находится. Донателло обязательно доберется до самого его нутра и уж конечно, просветит младшего, лишая всех иллюзий, какие тот сможет только успеть настроить. − Все совсем не так, как должно быть, -тихо продолжает он, наблюдая за тем, как брат вновь с какой-то совершенно поразительной легкостью цепляет свою страшную косу за спину. Судя по огромному лезвию, эта штуковина обязана быть просто неподъемной, а Дон так просто ею орудует. Ему почти нестерпимо любопытно, как и почему он начал сражаться чем-то подобным, но помимо этого, черепашка откровенно боится узнавать еще какие-либо шокирующие изменения в том мире, в котором он привык жить. А этот мир, эта реальность, она вся была пропитана для него неправильностью, фальшью, искажением. Даже этот Дон, Майк доверял ему, любил его, ведь это его брат, вызывал в нем какие-то смутные опасение и легкую тень отторжения. Чем дольше и внимательнее он рассматривал массивную фигуру, тем более чуждым казался ему этот мутант. Но он все равно не мог не ощущать в нем родственность. − Сколько тебе лет?, - услышав ответ, он нервно проглотив сухой ком жеванной пиццы, и торопливо поднялся из-за стола, подчиняясь спешке Донателло. На руки ему тут же опускаются найденные в холодильниках коробки с готовой пиццей, и он на автомате прижимает свою ношу к пластрону, словно ценнее груза у него отродясь не было. Пока услышанные цифры укладываются в его голове, вид мутант принимает довольно несчастный и потерянный. Тридцать пять лет. Это сколько же его не было с братьями? Около двадцати, выходит? За это время могло произойти столько всего! И произошло. Что же случилось? Почему Ню-Йорк, одновременно такой родной и чужой, превратился в аккуратно заброшенный, будто полностью покинутый людьми? Зачем эти дозорные вертолеты? Зачем прожектора? Идет война? Все выглядит слишком неправильным и Майк сжимает зубы от разливающейся в груди горечи. Дон прав, Майки и не осознает, где он очутился. Когда они идут по улице, обратно в разваливающийся шеллрайзер, Микеланджело молчит, только кидает настороженные взгляды по сторонам, с пугающей резкостью подмечая любое неправдоподобное отклонение от нормы, в которой он жил прежде. В машине он вновь занимает место позади и хранит все то же тревожное молчание. Каждая гайка и заклепка, которую он видит, ощущается им как трещина в светлом не то, чтобы будущем, а настоящем, в котором ему предстоит жить. И смириться с этим ему пока не представляется возможным. Тягостность собственного молчания начинает его убивать уже на въезде в убежище Донателло, и пока тот активно крутит руль и давит попеременно педали, до того скорбно сомкнутые губы размыкаются: − Так сколько лет вы..жили без меня? – несмотря на произведенные в уме расчеты, Микеланджело надеется на что-то. Выяснить, когда и почему он впал в кому, или как еще он мог сохраниться в молодом теле, тогда как его братья стали на двадцать лет старше. Почему он помнит все, кроме дня, когда произошло это что-то, что выключило его на такой большой срок. В глубинах памяти, словно зверь, что-то ворочалось, но как бы он не старался вытащить воспоминание за хвост, словно Кланка из-под кровати, у него ничего не получалось. Он только лишь чувствовал, что все гораздо сложнее, чем он может себе представить. Холод пиццы протискивался сквозь пластины его пластрона, и, когда он вылезал из фургончика, то ощущал себя каким-то обессиленным. Невозможность окружающего туманило ему мысли, и лениво он озирался, следуя за мрачным Доном след в след. Огромная пугающая махина косы неприветливо раскачивалась перед ним в кожаном креплении, и мутант не мог выкинуть из головы эту мрачную штуку, всем своим видом намекая ему «Да что ты знаешь о своем брате?». Вопросов об остальной семье он пока не решался задавать, ощущая эту странную неприветливость, исходящую от Донателло. Судя по всему, уже прозвучавшие вопросы были ему не слишком-то по вкусу. В любом случае, когда они зайдут внутрь, половина из них разрешится. Так он надеялся.