Одержимость идеей…
Это чувство знакомо каждому ученому, изобретателю, каждому человеку, который находил в своей жизни цель и свято верил в то, что приложив некоторые усилия, он дойдет, достигнет ее. Это одержимость, это жажда движения, это преломление любого сопротивления извне твоей собственной дороги к цели. Это – слепая вера. Вот именно, что она слепа и беспомощна, она делает нас уязвимыми и закрывает на все глаза… Эта проклятая одержимость в итоге привела меня к тому состоянию, в котором я сейчас нахожусь. Месть за сенсея стоила мне трех жизней… жизней моих братьев. Можно было оправдать себя, можно было найти тысяча и один способ обосновать свои прошлые ошибки, сложить все имеющиеся доводы в свою правоту и доказать, что на самом деле все мои провалы лишь случайность, злая усмешка проказницы Судьбы… Стоя перед зеркалом, я не мог держать ответ перед собой, за все свои проступки. Взгляд тяжелых, багровых глаз с крошечной, затерявшейся на кровавом фоне радужки точкой черного зрачка, пронизывает меня насквозь, и невольно, впечатленный собственным отражением, я отворачиваюсь, глядя на что угодно в этой комнате, будь то замызганная швабра в углу, или проржавевшее ведро с истлевшими тряпками на самом его дне – лишь бы не смотреть в глаза своему второму «Я». Проклятье, а ведь, панцирь его дери, так и казалось, что не смотря на то, что мои глаза пристально следили за «движением» неодушевленных предметов в моих скромных апартаментах, отражение, в свою очередь, пристально следило за мною, не сводя укоряющего взора, и сложив мускулистые, трехпалые руки на груди – что ты наделал, Донателло… Что ты наделал. Что если сейчас я тоже поступаю подло, не правильно по отношению к воскресшему младшему брату? Что если мой жест, приоткрыающий пыльный занавес тайны над всем, что случилось, чего он не помнит - разрушит и сломает юного черепашку? Его психика не выдержит такой информации. Если бы я был на его месте сейчас, если бы мне было всего шестнадцать, и если бы это меня мой заметно повзрослевший младший братец провожал в мрачную, таинственную комнатку, ручка которой покрыта тонким, ровным слоем многолетней пыли… ? Покосившись в сторону мелко дрожащего мальчишки, я глухо хмыкнул себе под нос, поджав губы. Невольно, но я обратил внимание на то, что мои пальцы крепко сжимают ладонь Микеланджело… ну… ту ладонь, что осталась у него после того взрыва, который был… или будет через семь лет… должен быть. А может нет... не знаю... Честно говоря ситуация складывается та еще.
Так… Донни… как бы ты себя повел? Ты знаешь как бы ты себя повел, ты помнишь это… ты помнишь этот страшный «сон».
Пока я пытался просто представить себя нова юнцом, урезав добрый двадцаток прожитых лет, Майк уже прошел вперед меня во внутрь, не дожидаясь, пока я щелкну тумблером и этот мрачный уголок покроет бледный свет мигающей лампочки под потолком. Маленький, кажущийся таким хрупким, по сравнению со мной, побледневший черепашонок, его аквамариновая кожа заметно посветлела на несколько тонов, ярко выделив щедрую россыпь темных веснушек на его широкой, перепуганной физиономии – было довольно любопытно наблюдать за тем, как у Майка медленно, от удивления, вниз отвисает нижняя губа, а широкие, надбровные дуги испуганно уползли вверх, выглянув из-за потрепанных краев его апельсиновой банданы. Я остановился у стены, прислонившись к холодной, серой поверхности панцирем, молча позволяя младшему освоиться в этом месте, чуть привыкнуть к этому музею наших внутрисемейных реликвий… хотя почему «наших», если я остался один? Возможно, я чуточку ревнив к этому, что называется «святая святых» моего убежища, и недоволен тем, что мне приходится наглядно показывать брату «историю» гибели клана Хамато, историю, которую я старался надежно укрыть в этих стенах и никому, никогда, ни единой душе не показывал эти драгоценные вещи. Три алтаря… Три брата… Хотя нет, вру… На самом деле их четыре. И четвертый – для меня.
Пока Микеланджело взволнованно разглядывает поблекший клинок чужого оружия, мои глаза устремляются в дальний угол комнаты – на нем растянут от пола до потолка выцветший ковер, принесенный мною из покоев учителя, в нашем старом убежище, в канализации. Как и все здесь, запыленный и ветхий, кажущийся невесомым и хрупким, он загораживает собой еще одну дверь, ведущую во вторую «тайную комнату». Думаю, туда Майки заглядывать еще рано. Один шкаф полностью забит его любимыми коллекциями комиков, которые я даже пролистнул перед тем, как уложить их в рядок на полки, его коллекционные игрушки и прочие личные вещи… с его обмундированием, широким поясом, наколенниками, налокотниками, напульсниками и даже истлевшими бинтами обмотки вокруг костяшек пальцев – я сохранил все! Все, до мелочей. Любопытно, могут ли мои немногочисленные друзья с той же дотошностью организовать уголок для последней черепахи, когда ее не станет? Ну, а пока что, на шатком столе, рядом с по-детски смешным нагромождением различных милых безделушек по соседству, поперек одиноко валяется старенький шест бо с фиолетовой, выцветшей обмоткой по центру. Потрескавшееся древко все еще держит в себе огромный, плотно застрявший в нем длинный кусок заостренного по краям листового железа. Чем-то напоминающего изогнутое лезвие моего нового оружия, только далеко не такое гладкое и острозаточенное… Покрытое высохшей коркой крови с двух сторон. Я так и не смог вытащить эту полосу металла из своего посоха, не рискуя при этом расколоть тот на две половинки.
Нервный бубнеж Майк выводит меня из состояния мрачной задумчивости, и я тут же поворачиваюсь к нему, в некотором недоумении наблюдая за тем, как юный черепашка берет в руки книгу, некогда принадлежащую Бесстрашному Лидеру. Внутри невольно напрягается беспокойная струна и я резко поддаюсь вперед – «не трогай»… Но сдаю и вновь подпираю панцирем стену, угрюмо слушая бессвязный лепет. Да, сознаюсь, то, что Майк ворошит реликвии семьи, меня несколько покоробило – никто, кроме меня, к ним не смел прикасаться, никто. Но в конце концов, разве я не для этого привел его сюда? Чтобы парень воочию увидел то, что я пока не решаюсь передать ему на словах. Жестоко? Жизнь нас никогда не щадила, почему я должен смягчать ее удар? – «
Смотри…» - Майк судорожно копается в безделушках ящика, перерывая рукой «предметы старины», звеня железками и роняя на дно контейнера тяжелую, спутанную амуницию Леонардо. Хорошо, что он не полез на верхние полки, где в дальнем углу стоит картонная, запакованная коробка с темными очками Лео. Брат не долго ходил с ними, поэтому их не так уж много, да и размер, подходящий для черепах, все-таки сложно найти… - «
… правда доставляет боль. Ты с нею сегодня один на один, братец. » - Я не отрываясь следил за побелевшим лицом мальчишки, пытаясь разглядеть в его искаженной легкой гримасой отчаяния физиономии то, к чему я привык. Я хотел уловить в этом бестолковом, балаболистом ребенке, в этом подростке, частичку своего брата. Настоящего брата, который менялся вместе с этим проклятым миром у меня на глазах, с которым мы переживали невероятные приключения на земле, под землей, под водой, в космосе и даже на других планетах и в других измерениях. Я вглядывался… и увидел его! Сердце пропускает один тревожный, глухой удар о грудную клетку, и снова возвращается в свой обычный ритм. Странно, но это страдающее выражение внушает мне гораздо больше доверия, чем дибильная улыбка во все тридцать два… Блеск в тусклом свете фигурной окружности в ладони черепашки, вынуждает меня криво усмехнуться – знал бы ты, как я сам удивился, доставая этот значок из комода, в комнате Лео, разбираясь в ней после его… Я не успел додумать собственную мысль, как Микеланджело переключил свое внимание на стенд, принадлежащий среднему брату. Слегка скептически поджав губы, с внутренним напряжением я проследил за тем, как черепашка ворошит это кладбище личных вещей Рафаэля, как придирчиво разглядывает забарахленный стенд, явно замечая некоторые несостыковки «невхарактере». Майк наблюдателен… Я знал, что мне не хватит рвения и должного художественного навыка и вкуса, чтобы как-следует оформить этот угол. Мне легче было понять Лео – мы оба спокойны и в некоторой степени находим в этом ... находили, гармонию и схожие увлечения. С Майком я общался более тесно, нежели со старшими, вечно занятыми выяснением отношений… А с Рафом… как бы мне не было горько это признавать, его лучше меня знал мастер холодного оружия, старший ниндзя среди нас, да тот же Майк, который получал от вспыльчивого Рафаэля ежедневную порцию колотушек. Я честно, пытался воздать в себе видение Рафа, почувствовать на себе его характер, привычки, слиться с ним одним духом путем медитации, неистово уродовал стены молотком, изорвал две его банданы в клочья, лишь бы получить тот «идеал», который хотел бы видеть здесь мой брат, если бы был жив. И не сказать, что это мне удалось... картинка казалась ясной, четкой, я видел его глазами этот угол, место его памяти и почета настоящего воина, но мои руки не смогли это воссоздать. Впервые в жизни они не могли сделать то, что видели мои глаза. Знаю, слишком вычурно, слишком много лишнего… тогда мне казалось, что того, что я оставил в этом хранилище слишком мало, чтобы раскрыть душу Рафаэля, не хватает деталей, мозаику без них не сложить. В то время мне казалось хорошей идеей, я долго, часами раздумывал, прежде чем положить тот, или иной найденный мною неизвестно где предмет на дно заветного ящика – а понравилось бы это Рафу? Частью своего нездорового сознания, я представлял, что тем самым делаю ему этакий… посмертный подарок, чтобы искупить перед ним свою вину, и сказать то, что я не успел ему сказать тогда - прости…
Вопрос юной черепашки застает меня врасплох… Сложенные крестообразно на груди руки, вздрагивают, и опускаются на бедра, скользнув кончиками пальцев по моей костяной броне, царапнув ногтями боковины пластин. Под подушечками ощущается широкая, жесткая, потертая полоса простеганной телячьей кожи. На ремне пришиты несколько карманов, туго набитых сюрикенами, дымовыми бомбами, электронными отмычками, жучками собственного производства – всего того, что могло бы понадобится, стоит только мне покинуть убежище – я едва поддеваю кнопку на одном из карманов большим пальцем, чтобы запустить его во внутрь, коснувшись мозолью гладкой линии блестящего, отполированного до блеска кругляша, надежно спрятанного в моем поясе. Латинская буква «D» все еще со мной с того самого момента, когда я, и мои братья, решили отказаться от этой чудной черты, особенно после того, как каждый из нас получил свой «цвет»… трое из нас, как более аккуратных и внимательных к мелочам, предпочли сохранить это памятное упоминание о своем детстве… А Майк… Майки он как всегда… Моя добродушная ухмылка во всю физиономию, мигом тает, как только цепкие ручонки выхватывают потертую тетрадь… Я тяжело сглотнул,
- Эм… не знаю… - мой взгляд изучающе проскользил по клеенчатой обложке личного дневника Рафэля.
- … не думаю. – … и отвернулся… равнодушно пожав плечами. Я давно вышел из того возраста и… состояния, когда готов был лезть чуть что со своим правками и уточнениями – это давно уже утеряло всякий видимый смысл. Согласитесь, это было бы смешно – « Майки, твой вопрос неактуален, как ты уже понял исходя из видимого, Рафаэля просто нет в живых, следовательно, спросить у него мы не в состоянии…» И восклицание, восклицание, восклицание. Сколько ненужного… и сколько бесполезного… Слов, действий – всего! Кисть сама собой тянется вверх, чтобы уложить пальцы на переносице в характерном жесте скепсиса и усталости… и моя рука смешно застывает в воздухе на половине пути… Я оторопело скосил покрасневшие глаза вниз, на уткнувшуюся мне в грудь, хм, даже чуть ниже, зеленую, гладкую макушку. Жесткие пластины приняли на себя хнычущего в голос подростка, чьи слезы заполняли собой «канавки» между стыком квадратов пластрона, а мне только и оставалось, как в легком ступоре, широко расставив руки в стороны, смотреть сверху вниз на вздрагивающие от сдержанных рыданий плечи. Одна моя ладонь не слишком уверенно, вздрогнув, легла на заостренное ребро воротника карапакса весельчака, незаметно, неощутимо проведя ее гладкой стороной по секторам рисунка чужого панциря, но тут же одергивается, как если бы я касался огня – слишком это было сейчас странно и… непривычно? Я не успел даже свыкнутся с этим непростым ощущением кого-то, кто прорвал мое неизменное, четко обозначенное «личное пространство» и искал у меня сейчас чего-то, вроде утешения – звучно шмыгая носом, смущенно взглянув в мои широко раскрытые, молчаливые глаза, этот Некто, подхватил упавший на пол во время его резкого, порывистого объятия дневник, и глотая слезы, буквально пулей вылетел из хранилища, оставив меня все в той же смешной позе – руки распростерты ладонями наружу и чуть согнуты в локтях, ноги на ширине плеч, глаза округлены, а рот слегка приоткрыт в недосказанном вопросе, - немо замереть по середине захламленной старыми реликвиями комнаты… Сложное чувство.
Забытое.
Я расслабленно опустил кисти, грубовато хлопнув себя широкими лапами по боковинам собственной брони. По правде говоря, сейчас я чувствовал к некоторому волнению в груди, больше даже досаду, чем истинное, подлинное чувство сожаления Микеланджело, сопереживания ему и жажды трепетных, крепких объятий, которые были актуальны еще лет пятнадцать назад.
Судя по звукам, младший брат убежал в ванную.
Еще несколько минут безмолвного созерцания распахнутой двери напротив, и я неспешно обвожу глазами захламленное помещение. Развернувшись на пятках спиной к выходу, я медленно ступаю к каменной кладке за «алтарем» со свечами, сильно выделяющейся из ровного, блекло-серого фона неровного слоя краски, коими я некогда «отделал» стены помещения – это был ровный ряд, прямоугольник, из красных кирпичей, вставленных в грубые пазы – выровненные мною лично, огромные дыры оставшиеся в моем штабе после того, как здесь побывали однажды выследившие меня ниндзя Фут. Теперь эта неловкая «маскировка» неровностей, нелепо выделяющаяся на общем унылом фоне, служила чем-то вроде тайника. Хотя, судя по «заметноти» от тайника – одно название. Но не зря же ведь кто-то умный подметил, что если хочешь что-то спрятать – клади на самое видное место. Присев рядом с холодной стеной на одно колено, я бездумно подцепил один из чуть торчащих наружу кирпичей, и аккуратно отложил его в сторону. Запустив руку по локоть в образовавшуюся дыру, я сосредоточенно хмурясь, осторожно прощупал полую камеру, нацепив на запястье паутину и слегка порезав пальцы… но все же выловил искомое. С удовлетворением хмыкнув, я еще не долго повозился, прежде чем вытащить оттуда на свет божий изогнутую, заостренную палку, покрытую ровным, тонким слоем измельченной извести. Уложив ее на собственные колени, я поудобнее устроился на полу, мягко дунув на белую летучую «корку», сметая ее с извилистой поверхности чуть кривоватой трости из крепкого, трехгодовалого тисового дерева, украшенную с двух сторон японской символикой, обозначающей слова: семья, любовь, дружба… и доверие. Это четыре ингредиента, для четырех юных черепашек, это основа всех основ, с чего начинался любое учение, любое напутствие перед битвой, каждый шаг, каждое мгновение, как мы жили и чем дышали… мои руки трепетно прижали к животу исцарапанную трость, я огладил ее шероховатую поверхность, прикрыв глаза и запоминая любую попадающуюся зарубинку на ней, любую неровно сколотую щепочку… Что осталось от этих кодексов черепашьего братства, под началом мудрого наставника, непревзойденного мастера ниндзюцу, отца и прекрасного учителя? Мой лоб прикасается к испещренной глубокими бороздками древесине, болезненно вжимаясь в твердь… Ничего не осталось. Скоро и это «последнее упоминание» превратится в труху и развеется по углам. Сейчас был один из тех редких моментов, когда я пытался услышать ответ на свои вопросы, вслушиваясь в тишину вокруг меня, зная… Даже когда отца нет рядом со мной – он все равно близко. Я чувствую его, слышу, пускай и глаза устремляются в пустоту, или натыкаются на посторонние предметы – он здесь. Что мне делать, Мастер Сплинтер?
- Что мне сделать, отец, чтобы все перестало быть… таким ужасным? – Я должен проявить терпение…
Терпение…
***
- … и еще раз терпение, сын мой.
Мягко говоря, наставительные, строгие речи, меня сейчас не шибко утешают – шутка ли, сохранять баланс, стоя на одной ноге, упираясь ступней в шаткий, деревянный брус, то и дело пытаясь обхватить его пальцами ног, чтобы хоть как-то удержать равновесие, в руках по толстой зажженной свече, а на переносице запрокинутой к потолку физиономии в вертикальном положении установлен мой родной шест бо. Ох, праматерь черепаха, как же больно-то! Воск неумолимо капает мне прямо на дрожащие кисти рук, вынуждая меня морщиться от не самого приятного, а вернее, совсем от неприятного чувства жжения на оливковой коже - бордово-бурые ожоги незамедлительно расплываются уродливыми пятнами от соприкосновения с жидкими, горячими каплями. Но я даже покривить губы как следует не могу! Мимика напрочь скована тем, что одно только мое шевеление носом, и мой любимый посох со свистом залетит мне прямо промеж глаз, а такого позора, я себе позволить не могу! Нет уж! Дудки! Я и так сегодня прилично опозорился, пытаясь обманом увильнуть от занятий, чтобы опробовать новый системник для своего «дерганного» электронного старичка. Это была глупая затея, хоть и одобренная Майком, в надежде, что я быстрее тем самым подпущу его к новосклепанному компьютеру, дабы погонять в интернете в шутеры. И вот, в итоге я здесь… Считай – наказанный. Братья тихо шушукаются в сторонке, занятые делами попроще, вроде растяжек и простых ката на ковре, перед покоями отца, а я, как последний идиот изображаю «журавлика» по центру доджо, плавно раскачивая обожженными, затекшими кистями рук. Глухой, неконтролируемый смешок явно принадлежит Майку – я сердито свожу надбровные дуги на переносице, а вернее на основании бо, и тут же вновь придаю своему лицу безмятежное, разглаженное выражение – ай, иди ты в панцирь, у меня тут есть дела поважнее, чем злиться на нашего весельчака, что особенно обидно, будто лишенного и капли сочувствия к провинившемуся старшему брату!
- Не отвлекайся, - суровый голос звучит прямо над моим ухом, и я невольно вздрагиваю, вновь ошалело уставившись в затянутый полотном потолок – да, да, да, я предельно сосредоточен! Если бы еще приглушенное, сдержанное хихикнье со стороны, мне так не действовал на нервы! – Не горбись, спину держи прямо, Донателло! – жесткий удар прямо по карапаксу пружинисто вибрирующей тростью, и я чуть ли не подпрыгиваю, строя из себя стойкого оловянного солдатика на одной ножке с оплавленными свечами на ладонях. Мне даже сложно представить, как видно, горблюсь я, или нет – мой позвоночник, если смотреть в разрезе, и без того сильно изогнут, прилипнув прямо к стенкам панциря, и вряд ли я могу логически объяснить нашу способность «горбится», это ведь … ой-ой, ладно, я оставлю свои заумные рассуждения лучше при себе! Грустно потерев зависающей в воздухе ногой лодыжку, пострадавшую от удара хвоста недовольного сенсея, я вновь послушно застыл, пытаясь игнорировать какие-либо раздражители.
- Сосредоточься, сын мой. – Когтистая рука касается моей нервозно вздымающейся груди, словно бы пытаясь унять мое частое, тревожное дыхание – ей богу, я уже не могу! К моей досаде, не смотря на аналогично ребятам крепко сбитую комплекцию, я далеко не так вынослив, как Раф, не так терпелив, как Лео, и не так все легко воспринимаю, как Майк, который через пять минут уже напрочь забывал о каре и воспринимал все обычной ежедневной тренировкой. Меня сейчас сильно терзало чувство вины, ведь поступок мой, был не самый благородный, и я хорошо понимал это -кроме совести, зло устроившей у меня под пластроном лагерь с костерком, я испытывал непроходящую досаду, за свою слабость, неуклюжесть. Мое место не здесь - мое место за мониторами! Да уж, куда тут сосредоточится, если ты занялся таким мощным самобичеванием. – Донателло… что ты чувствуешь? – Тем временем вкрадчиво произносит Мастер, нарезая вокруг меня круги в крайне недовольной позе – спина прямая, губы поджаты, округлые уши сердито опущены вниз, а тонкие руки с цепкими когтями сложены за спиной в замок. Темные, ореховые глаза очень пристально смотрят на меня, на мучения что я испытываю, и ждут, когда же я дам слабину.
- Стыд… сенсей… - очень тихо отзываюсь я, терпя изо всех сил, чтобы не сбросить с затекших кистей почти сгоревшие, оплавившиеся свечи, залившие воском мои ладони.
- Хорошо сын мой… что еще? – Тон ровный и нарочито спокойный, проникновенный, вселяющий некий благоговейный страх, когда под панцирем с невероятной скоростью пробегают неприятные мурашки.
- Эм… - я предпринял не очень удачную попытку облизать сухие, потрескавшиеся губы,
- Я чувствую раскаяние за свое поведение, иии… - Тяжело сглотнул и попытался не свалиться прямиком на стоящего позади меня Сплинтера – брусок был крайне не устойчив, а я уже порядком устал,
- … и мне очень жаль, что я так подвел вас. Мастер Сплинтер. Я прошу прощения…
- Я принимаю твои извинения Донателло, но, - Быстро, резко перебивает меня сенсей… Черт, фитиль уже почти касается моей кожи! Терпи Донни, терпи! Сжав до скрипа зубы, я нервно прислушался, - … на деле ты не у меня должен просить прощения – у своих братьев. Леонардо, Рафаэль… Микеланджело, подойдите сюда .- Один короткий хлопок, и краем глаза я замечаю, как меня обступают широкие тени серьезно молчавших ребят. – Ты пытался увильнуть от занятий, по совершенно неразумной причине, Донателло, поставив свои проблемы превыше того, что мы называем «семьей». В простонародье подобный поступок называется «эгоизмом». – Я эгоист? Нет, не может быть, я же не подговаривал остальных пропускать занятия, а поиграть, скажем, в компьютерную игру, - Ты не только меня не послушал, но и подорвал мой авторитет, в глазах твоих братьев, юноша. Разве не так? – Когда едва теплящийся огонек на расплавленным страшным пятном воске почти касается оливкового, грубого эпидермиса, я охнул – едва слышный свист тонкой тисовой палки рассекающей воздушное пространство, и тлеющие фитили золотыми угольками планируют на пол доджо, буквально «скошенные» тростью Мастера Сплинтера. Ее конец тут же упирается в раскачивающееся бревно, когда я в панике, птицей взмахнул залитыми воском руками, не позволяя мне упасть. Рука пожилого крыса, не занятая тростью, ловко перехватывает все-таки слетевший с моей головы бо, прямехонько поперек древка, чиркнув когтями по обмотке.
- Истинно сын мой – так. Ты подвергаешь тем самым себя, и своих братьев большой опасности – при встрече с противниками никогда не будет поблажек, никогда не будет времени просто отказаться от битвы. Каждые занятия здесь – это маленькое сражение, это план боя. Уйдя с поля битвы – ты подставишь под удар их, - Теперь я могу опустить голову и свободно вздохнуть, посмотрев, на что не указывает мне сенсей – тонкий палец аккуратно прикасается к светлому, крепкому пластрону каждой черепашки, обступившей нас с Мастером полукругом. Ребята молчат, даже Майки ведет себя очень тихо, сурово внимая учителю. – Братья тренируются вместе… - Одна рука старика сжимается в кулак и с силой впечатывается в вертикально распахнутую соседнюю ладонь, - братья сражаются вместе… И братья побеждают – вместе! – Хлесткий крысиный хвост неожиданно гибко обхватил пошатывающееся бревно под моей ступней поперек, и не прилагая особых усилий, с невероятной легкостью выдернул единственную опору у меня из под ног, заставив меня, с коротким воплем, смачно шлепнуться на тонкую ковровую дорожку тренировочного зала панцирем и, соответственно, мягким местом! С довольным видом, под неконтролируемый гогот, - обидно то как! - , не сдержавшихся ребят, со слезами смеха взирающих на мой неловкий подъем, при котором я скурпулезно растирал ушибленную пятую точку, сенсей плавно обогнул нашу чудаковатую компанию, пихающуюся и сердито шипящую друг на друга, постукивая тростью по половицам, устремился в сторону своих покоев, скрывающееся за натянутым в раме полотном, расписанным японскими мотивами, и развернулся к нам, застыв на самом пороге. – Запомни этот урок, Донателло. Не бросай начатое дело, потому что тебе лень, или ты устал. До последнего держи цель. Пока кто-то, или что-то не выбьет у тебя землю из под ног, и ты не упадешь. Но тогда твоей вины в том не будет, обстоятельства порой складываются так, что мы не можем на них повлиять… как бы сами этого не хотели, - Тонкая лапка с заостренным коготком оттопыренного указательного пальца, укоряюще покачала им из стороны в сторону. Мастер Сплинтер широко усмехнулся, встопорщив белую щеточку пушистых усов. - И не отлынивай больше от занятий. Ну, хорошо, дети мои, приступим... Рафаэль, Леонардо, в стойку!
***
Я опустил старую трость на пол, поставив ее себе для опоры, и тяжело, грузно поднялся со своего места, не забыв впихнуть сколотый кирпич обратно в пазу. Выпрямившись, и характерно закинув тисовый посох Мастера на плечи, уложив его центр между шеей и ребром панциря, удобно свесив с двух концов кисти рук, как я обычно делал со своим любим бо, и неспешным шагом двинулся в сторону двери, не забыв склониться в бок, чтобы свободно пройти через проем. Не глядя подцепив ногой дверь, я довольно небрежно прикрыл ее, не закрыв до конца, памятуя о том, что придется возвращаться в хранилище и убирать трость на место. Застыв рядом с диваном, и немного подумав, я опустил реликвию на сиденье, вертикально, а затем, сел рядом, натужно скрипнув пружинами, просевшими под моим панцирем, и с усталым вздохом откинулся затылком на спинку, разглядывая из-под полуприкрытых век потрескавшуюся «грушу» лампочки, тускло освещающей гостиную. Ладонь легка сжимает в кулак резной ствол трости,
- Да, сенсей. – отец тогда был прав. Как всегда прав и четко предсказал наше будущее, весьма и весьма печальное. Мы считали себя умными, опытными бойцами, готовыми ко всему, я делал все, что в моих силах, чтобы мы не пришли сюда, чтобы мы не оказались в моем страшном сне, и не застряли тут навечно. Я здесь не застрял. Пытался не думать об этом? Сбежать от преследующих тебя кошмаров? Глупо Дон, глупо. Все повторилось и встало на круги своя. Как и должно было быть – братья мертвы. Аналогично мертвы, как и тогда, когда я в отчаянии смотрел на уродливую образину утрома, злобно шевелящую своими вздутыми извилинами, прямо перед моим носом, а вокруг меня валялись разбитые и изуродованные трупы взрослых черепах. Подростком я не мог до конца осознать всю ту боль потери. Я знал и надеялся, что могу вернутся в свое время, и даже, если подобная участь и правда грозит все нам, умник Донни все исправит, придумает, как уйти от этой беды – Донтелло будет не один.
Но что в итоге?
В ванной опять во всю шумит вода, очевидно, Микеланджело решил еще раз сунуть голову под холодную струю, должно быть, чтобы убедится, что все увиденное им – не сон. Поверь братец, сном здесь и не пахнет, я бы и сам рад проснуться в своей кровати, в привычной комнате нашего старого убежища, всегда заваленной тоннами книжек и с потертым самопальным ноутбуком на столе, напротив моей постели, обратно, на двадцать лет назад, желательно до того, как я узнал, что могу попасть в это отвратительное место и время. Я лениво повернул голову на боязливый зов – нежно-салатовая конопатая мордочка, с огромными, на пол-лица глазищами, потерянно выглядывает из-за края приоткрытой двери в душевую, продолжая лихорадочно прижимать к себе дневник погибшего брата.
– Что? – Без особого интереса отзываюсь я, и отворачиваюсь, подхватив посох отца, аккуратно отставляю его в сторону, прислонив к подлокотнику, давая место второй черепахе, бухнувшейся на взбитые, сотни раз зашитые пуфы. Хм… тетради у него в руках уже нет. Куда-то спрятал, боясь, что я полезу ее у него отнимать? Вообще я был близок к этому, но по справедливости, черепашка в оранжевой бандане должен знать все, в деталях, пускай это будет написано от руки нашего старшего брата, чем с моих слов. Об этом я предпочитаю не говорить, а мыслей, увы, читать Майк не научился. Некоторое время мы молча смотрим друг на друга, словно вовсе разучились говорить. Но барьер молчания, так, или иначе, должен быть разрушен…
- Тебе не понравится, что написано у Рафа в дневнике, уж поверь мне на слово. – Печальная ухмылка подергивает мои плотно сжатые губы – весьма отвратительная и неприглядная гримаса.
– Теперь ты знаешь…
