Потерянный

Джон знал этот дом… Не знал, нет. Помнил… В тугой гладкости дубленной кожи кресел, в звоне хрустальных стекляшек люстры, когда прислуга впускает по утру свежий воздух в раскрытые окна, в едва слышном скрипе паркетной мозаики, в сладковато-пряном, полном влажных торфяных нот аромате зимнего сада, в приятной шероховатости зеленого сукна крышки письменного стола в библиотеке, на самом краю которого давно выведенное пятно все еще хранит запах корицы и марципана… вот только откуда ему знать об этом? Странное чувство пришло уже через пару недель на новом месте и осталось постоянно раздражающим фактором – словно не отпускающее déjà vu. Осталось, пустило крепкие ядовитые корни, заставляя то испугано вздрагивать от нечаянного шороха портьер в длинной галерее, где вереница старинных портретов еще ждала своей очереди на запоздалое свидание, то отзывалось восхищенным, предвкушающим чудо холодком в замершей груди – чуть пониже ключичной ямочки. И он не смел дышать, пока боль в легких не становилась сильнее неосторожного любопытства. Сэр Чарльз, наверное, совершил ошибку, привезя Джона в этот старый, набитый чужой памятью дом. Ни лица, ни события, ни что-то более определенное не напоминало о себе. Но Джон-омега, как и все из его удивительного вида, обладал еще и уникальной памятью на запахи, звуки, тактильные ощущения… И теперь вся эта лавина, пробив крошечную трещину в двадцатилетней плотине, начала просачиваться в долину его воспоминаний… … Милорд Милветрон великодушно подарил ему целую неделю относительного покоя без посягательств на интим спальни, ничем не напоминая о случившемся насилии, позволяя затянуться ранам на теле и притихнуть тщательно скрываемому испугу в душе. После того, как Джон нервно вздрогнул при попытке приобнять, супруг лишь деликатно придерживал его за локоть, старательно демонстрировал радушие добропорядочного джентльмена, устроив молодому мужу маленькую экскурсию по апартаментам, в которых тому теперь придется занять свое законное место. Поначалу Джон с трудом отгонял от себя ощущение, что попал в музей викторианской эпохи, мучительно соображая, куда бы деть руки, которые так и норовили прикоснуться, потрогать, повертеть каждую диковинную безделушку, впитывая при этом информацию, как губка… любопытный, как все омеги. В левом крыле второго этажа его личные покои, состоящие из двух смежных комнат с персональной ванной, соседствовали с красивой чайной и малой гостиной в пепельно-лиловых тонах, особенно понравившейся ему из-за белых японских хризантем на обивке стен, эхом повторенных на диванных подушках, вытканных шелком. Громадная библиотека с резными шкафами, доверху забитыми книгами на разных языках относительно любой темы, какую он только мог бы вспомнить, так и манила плюшевым уютом громадных кресел, что расположились возле низкого столика, а маленькая кушетка возле самого окна просто неприлично соблазняла проверить свою мягкость… Еще одна комната вдруг напомнила ему о Шерлоке. Ее стены, открытые стеллажи и хрупкие на вид горки были заполнены чучелами птиц, рептилий, мелкого зверья, выполненных так виртуозно, все они казались живыми существами, запертыми в стеклянных клетках… ему показалось, что где-то поблизости должна быть и лаборатория… для полноты картины… Разумеется, ее не оказалось, но… «Шерлоку это определенно бы пришлось по душе» – вдруг подумалось ему… Широкая галерея – та, что проходила вдоль практически всего фронтона здания – познакомила Джона с представителями рода Уотсонов-Кавершемов: от сэра Родрика Уотсона, заложившего первую крепость на пустоши Кавершем в 1678 году, до отца милорда – сэра Эвана, сурово глядевшего с холста на нового члена достойной, уважаемой семьи. Это была первая странность. Портретов было много – мужчины в торжественных или строгих одеяниях, леди, словно пышные диковинные цветы – все в бархате и атласе… молодые, еще хранящие юный румянец на нежных лицах, и почтенные, давно утратившие свежесть черт, но от этого не ставшие менее привлекательными. Достойные потомки достойной крови… И все же… Их должно было быть больше. Определенно… Заполненная до краев искусством галерея несла какой-то отпечаток утраты, словно прореха в каменной кладке, видимая лишь в определенном ракурсе… Напротив большой столовой, в которой прошел их первый торжественный ужин, располагался музыкальный зал и комната охотничьих трофеев. И если первый – весь суть легкое изящество, хрупкость завитков алебастровой лепнины и звонкая мелодичность чудесного орехового рояля от Паоло Фациоли, то массивные дубовые стены последней просто переполняли бесчисленные оленьи рога, кабаньи головы с ужасающими клыками, шкуры саванных антилоп и хищников всех мастей, скалящихся в посмертной угрозе… Огромный камин с закопченным зевом и подставкой из черного литого чугуна еще хранил вековое тепло, но Джон зябко ежился, чувствуя себя очередным трофеем, чью голову вот-вот прибьют к подложке на свободном месте рядом с бессмысленно пялившейся на его косулей. Первый этаж отводился под просторный холл, танцевальный зал с греческими горельефами, малую столовую, общую гардеробную, кухню и несколько помещений для прислуги, находившейся в доме круглосуточно. В застекленный зимний сад можно было попасть как изнутри – со стороны холла, так и снаружи – если обойти дом по выложенной белоснежной мраморными окатышами дорожке… Занимавшие третий этаж гостевые комнаты, библиотеку старинных фолиантов и раскинувшийся позади дома английский парк, сэр Чарльз показывать не стал, оставив все это на его, Джона, самостоятельное изучение. Территория, куда Джону ходить было категорически запрещено, располагалась в правом крыле второго этажа, и ему едва позволили туда заглянуть… Спальня милорда… большой кабинет, частично переделанный из такой же, как и в зеркальной стороне дома, библиотеки, курительная, бильярдная… вот, пожалуй, и все. Так мало и так много… Но стоит услышать лишь одно «нельзя», и тебя потянет к этому стократ сильнее… … В первые дни Джону казалось, что вся прислуга только и делает, что следит за каждым его шагом. Ни единого слова, кроме «Да, сэр», «Обязательно, сэр», «Как прикажете, сэр»… До сих пор его никто «сэром» не называл, приказывать Джон совершенно не умел и моментально смущался, вспыхивая пунцовыми кончиками ушей так, что маленькие, похожие на близняшек горничные едва не прыскали в ладошки, пряча глаза в пол. Джон различал их по цвету глаз – ту, что с темно-карими, звали Лиз, а у Маргариты они стреляли светло-серыми огоньками… Джону было любопытно, какого цвета у них волосы, но по традиции всех британских горничных девушки прятали их под одинаковыми шапочками с кружевным шитьем – таким же, что и на крахмально-хрустящих передниках… Вообще по имени в доме звали только четверых. Горничных Лиз, Маргарет и Софи, убиравших спальни и подававших по утрам завтрак в постель, если господам не хотелось самим спускаться в столовую. И Гарольда – то ли камердинера, то ли часового при Джоне. Всех остальных называли исключительно по фамилии. Первое время Джону сложно было привыкнуть к постоянному вниманию, к быстрым взглядам и разговорам, мгновенно смолкавшим, стоило ему появиться в поле зрения прислуги. И Гарольду пришлось пояснить, что это всего лишь обычное любопытство людей, никогда не видавших омегу так близко… – Они все от меня шарахаются, – Джон косился, потирал бровь и кусал губы. – Лиз смотрит так, будто надеется найти у меня хвост и кошачьи ушки, как в детских мультиках… А миссис Палмер на меня за что-то сердится… Гарольд, я что-то не так делаю? – Нет, сэр, – камердинер с привычной сноровкой разбирал одежду из его гардероба, смахивая с воротничков несуществующие пылинки, – просто она ждет, когда Вы сможете высказать свои пожелания насчет обеда… Я позволил себе объяснить миссис Палмер, что эти заботы для Вас пока еще в новинку. Но, как только Вы будете готовы, я с удовольствием покажу, где кухня, и поясню некоторые привычки Вашего супруга относительно меню. Джон недоверчиво кивал, будто соглашаясь, но снова и снова прятался в библиотеке, куда ему было позволено ходить и куда его тянуло, как магнитом. Но все постепенно менялось. К нему привыкли, а однажды за завтраком возле его тарелки с неизменным континентальным завтраком вдруг появилось крошечное пирожное со взбитыми сливками и кокетливой вишенкой на самой макушке. Джон услышал, как хмыкнул супруг, бросивший на него цепкий, насмешливый взгляд поверх утренней газеты. – Похоже, у тебя появились поклонницы… Джон. Поздравляю. И ему даже показалось, что в этом голосе прозвучала теплота. … День спешил за днем. Потихоньку Джон старался обжиться в новой семье. Отыскивая миссис Палмер – домоправительницу с солидным стажем и строгими правилами – он терпеливо выслушивал, что именно и в какое время предпочитает сэр Чарльз на завтрак, на обед и ужин… что и как именно следует заказать кухарке на время деловых обедов, правда, случавшихся крайне редко в загородном поместье, а от каких блюд стоит отказаться… какие сорта чая предпочитает милорд в определенное время года. Какие цветы и когда нужно менять в каждой комнате, и в какие часы стоит воздержаться от нарушения тишины возле личных апартаментов хозяина… Он уже знал, что большую часть года из-за своей занятости Чарльз проводит в Лондоне, в собственном особняке, при одном воспоминании о котором у Джона пересыхало горло и скручивался тугой узел в паху. Супруг предпочитал мясо рыбе и терпеть не мог сладостей… На так любимые Джоном взбитые сливки он тоже смотрел с неудовольствием, и оттого последнему приходилось лакомиться ими практически тайком, подружившись на этой почве с кухаркой – огромной, громкой, как полковой сержант, и мягкосердечной, как миссис Хадсон… Интернет как явление присутствовал только в кабинете хозяина; о существовании телевизора Джон узнал лишь на пятые сутки – как ни странно, ультрасовременные плазменные панели существовали почти в каждой жилой комнате, но они мастерски прятались под инкрустированными панелями, зеркалами и картинами современных мастеров… Каналы, доступные для просмотра, ограничивались лишь теми, что транслировали светские новости, мелодраматические сериалы, спорт, садоводство и все, что касалось ухода за семьей… обычный набор для не слишком разборчивой домохозяйки. Телефоны, выполненные в манере претенциозного модерна полувековой давности, терпеливо скучали на яшмовых и малахитовых столиках, но каждый из них напрямую соединялся с внутренним коммутатором, и для выхода на внешнюю линию требовалось разрешение самого милорда… Время от времени в Уотфорд Холл наведывались облеченные властью знакомцы мужа, и Джону приходилось присутствовать на обеде и учиться принимать от них знаки внимания… И снова он мучительно переживал сиюминутное унижение от пристального разглядывания и неприкрытого одностороннего интереса… впрочем, ограничивавшегося только осторожными прикосновениями – то к плечу, то к спине чуть ниже талии… Супруг не вмешивался, наблюдая со стороны за его смущением, и переговаривался с постоянно навещавшим их дом полковником Мораном. А потом спускался вечер, гости покидали Уотфорд Холл, мучения заканчивались, и постель звала в свои милосердные объятия… Джон проваливался в сон, стоило голове лишь коснуться подушки. … Джон ужасно устал… Он каждый божий день ждал, нервно затаившись в темноте спальни, когда снова оглушительно-тихо щелкнет дверной замок, и тот самый человек снова заявит на него свои права. Тело протестовало, нагло саботировало… от единой мысли о сексе внутри все сжималось, и омежья душа начинала хныкать и просить «нет, нет… не надо, не хочу…» Такого с ним не было никогда – что и где перемкнуло в его голове, знал, наверное, один Господь Бог. Но Джон до смерти боялся. И злился на свой страх. И презирал себя, и ненавидел… Тело бунтовало. А Джону некуда было деваться, некуда было бежать, и сопротивляться супружеским желаниям для него тоже не представлялось возможным. А это означало, что всю постыдную, унизительную работу по подготовке к коитусу – и самовозбуждение, и долгую, тщательную растяжку – ему придется каждый раз проводить самому, если Джон не хочет, чтоб его опять «порвали». И он снова чувствовал себя шлюхой… Первые четыре ночи он просидел на подоконнике, кутаясь в шелковую пижамную рубашку и обхватив колени руками. Сердце, то пускавшееся вскачь, то замиравшее в смутном ожидании, штормило, словно в салоне самолета после разгерметизации. Джон никогда не летал, но перехватывающее страхом горло и немеющие пальцы подсказывали, что это может быть именно так… Но ничего не происходило. Дом смолкал, закутывался в тишину, словно в ватное одеяло, и утром измученный, окоченевший от многочасового сидения на подоконнике Джон просыпался от того, что Гарольд поднимал его на руки и укладывал в постель… на пару долгих часов. Джон не противился, с невыносимым облегчением распрямлял затекшие конечности и проваливался в сладостную дрему. И был благодарен своему камердинеру и надсмотрщику, потому что отчего-то твердо верил, что тот ничего не расскажет мужу… Сегодня Джон спал. И ему, очевидно, что-то снилось. Что-то светлое, приятное… Он улыбался во сне, нежно обнимая пухлую подушку обеими руками. Ресницы трепетали, зрачки метались под опущенными веками, словно глаза искали что-то… кого-то… важного. Нужного… И потому, когда пальцы коснулись его плеча – теплого, сонно-бархатистого, податливого… Все еще жмурясь от сладости сновидений, Джон повернулся, подставляя лицо под теплое дыхание, и с языка почти сорвалось одно-единственное имя… – Джоооон… – обожгло висок. – Боже, Джон… Глаза распахнулись в тот же миг, когда его приоткрытые безвольные губы накрыл жаркий, яростный рот… Джон не успел ни испугаться, ни даже осознать происходящее, как поцелуй оборвался – так же неожиданно, как и начался. Муж, одетый лишь в матово-мерцающую кожу, рывком перевернул его на живот, одним движением стащил белье, мимоходом ободрав ему лодыжки, рванул за бедра на самый край, ставя на четвереньки. Чтобы не сломать нос, Джону пришлось уткнуться лбом в скрещенные руки, глотая собственное тепло, которым еще дышали нагретые простыни. Чарльз бесцеремонно растолкал ему ноги, ставя в очень неустойчивую, беспомощную позу, отчего колени Джона расползлись, как по льду. Ложбинку между раскрывшихся ягодиц лизнул прохладный воздух, анус нервно дернулся, и твердая, упругая, словно латекс, головка протолкнулась в мягкую, податливую глубину, почти не встретив сопротивления. Джон только всхлипнул, прикусил ладонь и застонал, прогнувшись в пояснице, позволяя мужу взять его глубже… Чарльз что-то шептал на ухо, подхватив Джона под живот, прижимаясь горячим пахом, целовал опрокинутые плечи, ложбинку под линией сведенных лопаток, бесчувственные, бесстыдно округлившиеся ягодицы, и трахал, трахал, трахал… Яростно, бешено – будто высекая несмываемое клеймо, пробивая упрямую крепостную стену… до пошлых шлепков, до обжигающих судорог, до собственных захлебывающихся стонов… Он кончил спустя каких-то пять минут, сбившись с ритма, до лиловых синяков впившись пальцами в безответную плоть. Жилистое, нестареющее тело задергалось, и семя тугой вязкой очередью выстрелило в распаханное, саднящее нутро. Джон зашипел и порвал тонкий смятый шелк… Чарльз, прижав его всем своим весом к кровати, вздрагивал от окативших все его тело нестерпимо-сладостных волн, а Джон все ждал, когда муж, наконец, поставит ему на шею метящий укус… хотя если это делать не во время течки, метку придется обновлять едва ли не каждую неделю… Милорд… мужчина… господин… медленно приходил в себя. Как-то неловко и неуверенно он приподнялся на подрагивающих руках. Его мягкий, растративший весь агрессивный апломб пенис легко выскользнул из залитого спермой тела, уронив последнюю каплю на блестящую от пота поясницу с маленькими ямочками… Раскрыв рот, Джон пытался восстановить дыхание, но получалось плохо – его лихорадило… А потом он почувствовал на спине горячий, шершавый язык, слизнувший улику. – Спасибо, – едва слышно прошелестело в звуке скрипнувшего матраса. Дверь мягко закрылась, отрезав звук тихих шагов. Джон встал, распахнул настежь окно, и апрельская ночь поцеловала его в лоб, остудив пылающее лицо… Джон рассеянно потянул шнур звонка, и без того зная, что его личный цербер уже ждет за дверью… – Смените постель, Гарольд, – совершенно спокойно отдал он свой первый приказ. – И наберите мне ванну. Пожалуйста…