Потерянный

То, что должно было добить, или, по меньшей мере, морально покалечить, напротив, привело его в чувство, как увесистая пощечина. Одуряющая лаванда, укрывшая пенным облаком расслабленное тело, оставила нетронутым лишь колено, облитое золотистой бронзой, и голову, мирно покоившуюся на маленьком саше, наполненном душистой травой… Мысли ленивым стадом бродили по залитым ласковым солнцем понимания альпийским склонам потревоженного рефлексиями рассудка, наконец-то объединившись в некоторую вразумительную картинку. Уязвимая точка… Милорд Милвертон не чужд чувственных пристрастий и плотских слабостей – Джон оказался его маленькой слабостью… Почему и насколько глубоко, совершенно не важно. Не воспользоваться этим было бы нелепой и преступной глупостью. Джон – омега. В меру умный, в меру ласковый, безмерно трогательный, когда этого хотел… До мозга костей, до жаркой июльской синевы вокруг бездонных зрачков, до соломенных кончиков жестких, коротко стриженных волос и доверчивой, славной улыбки, которая… он точно знал… действовала безотказно. В любви и на войне все средства хороши. И если любви тут нет места, он готов воспользоваться и обаянием, и собственным телом, как профессиональной воровской отмычкой, чтобы узнать, что такого особенного кроется в этом доме и в нем самом, чтобы разрубить, наконец, проклятый гордиев узел… Это всего лишь еще один заказ… Работа, и ничего больше… Когда все закончится, он вернется домой… в маленькую, уютную квартирку на маленькой уютной улице, чтобы остаться там насовсем. И Шерлок… боже, помоги, почему так больно и стыдно?… Шерлок никогда не упрекнет его в содеянном… В эту ночь он спал очень крепко и очень спокойно. И не жалел себя. … Их совместная жизнь начала приобретать упорядоченность и молчаливый паритет. Сэр Чарльз, удовлетворенный их новым совместным интимным опытом, установил для супружеских «забав» два дня в неделю – вторник и субботу… Джону следовало ожидать мужа в спальне после десяти часов вечера, разумеется, в приятном расположении духа и желательно подготовленным физически. Джон принял условия, вложив тем же вечером Гарольду в ладонь короткую записку: «лубрикант, анальная пробка, вибратор». Если камердинер и удивился, что это никак не отразилось на его бесстрастном лице, когда он прочел короткую строчку. А наутро Джон нашел небольшую коробку со всем необходимым на столике в ванной комнате. Несколько видов и размеров каждого предмета… и все они были высшего качества… Он умел пользоваться всем этим… не считал чем-то зазорным и постыдным, но сейчас перебирая игрушки, чувствовал, как разрастается внутри ледяной ком размером с Юпитер… шлюха, шлюха, шлюха… …милорд приходил, когда простыни под Джоном уже намокали от смазки и омежьих соков, а волоски в паху начинали поблескивать и свиваться в медные колечки от горячего, мускусного пота… Глаза в полутьме заволакивало масляной пленкой возбуждения, они мутнели и прятались под опущенные веки. Он ласкал себя… неспешно, старательно растягивая упрямую мышечную плоть, дразня ее то кончиком почти бесшумного эрзаца на батарейках, этакой анатомически-достоверной штучки… то чуткими, аккуратными пальцами… Губы – искусанные, припухшие, болезненно-жаждущие внимания – не сдерживали хриплых всхлипов… бедра приподнимались, перестав подчиняться рассудку, стоило проникнуть вглубь достаточно глубоко, чтоб… нет-нет, не время… он же не хочет… нет-нет… …он не слышит, как раскрывается угольный провал входной двери, не замечает, как смотрит на его бесстыдство муж… ему все равно – приходи и бери, он больше не думающее существо… никто… Джон плывет, но ему не нужен наркотик. Персональный амфетамин и опий уже навсегда в его крови, в каждой крупице кокаиновой памяти о готически-вырезанных губах и лондонском дожде в ледяной нежности глаз мужчины-что-не-с-ним… …альфа перехватывает его запястье, переполненное бешеным пульсом, тянет к себе… и Джон послушно поднимается на ослабевших ногах, поворачивается спиной, позволяя себя раздеть… хотя можно ли назвать одетым человека в одной наброшенной на голое тело рубашке? Его обнажают, словно разворачивая хрупкую обертку, и нет смысла знать, кто целует расслабленные плечи и проступившие позвонки… Джона больше нет… Чарльз укладывает его животом на самый край и берет… быстро, сильно, размашисто – он хозяин и господин, он владеет… он не хочет больше смотреть в глаза не любящей его собственности… только на покорно склоненную холку, только на распростертую под ним спину с красивым ангельским крылом… Все заканчивается быстро. Всегда. Как удар метеорита. Чарльз кричит, врезывая тело под ним финальным падением, Джон вздрагивает, срастаясь с кроватью… он должен стонать и реагировать соответствующе… И Джон реагирует. Он знает как… Муж доволен… Целует искалеченную лопатку, которая отчего-то так противоестественно ему нравится, и удаляется, неизменно пожелав «Доброй ночи, Джон…» Добрую ночь Джон встречает с ванной, пока Гарольд перестилает постель. Дважды в неделю. Все остальное время Джон полностью предоставлен самому себе и своим немудреным занятиям. И именно тогда, когда он остается наедине с вольно текущей памятью, его начинают посещать странные мысли… … Впервые это случилось в саду позади дома… За четыре недели до этого Джон успел облазить почти весь дом – за исключением личных покоев мужа, куда его с маниакально-иезуитской вежливостью не пускал камер-надсмотрщик. Джон не собирался протестовать или закатывать истерики; он не проводил прямолинейных атак и не опускался до пошлых обысков. Он искал то, что могло рассказать не просто о доме, а о людях, которым довелось в нем жить… Фотографии, личные мелочи, оставшиеся с прошлых времен и перешедшие в разряд раритетных безделушек… Он часто видел такое, когда приезжал на заказ… Старинные дагерротипы в серебряных рамках на каминной полке… прабабушкины веера из тончайшего китайского шелка, расписанного черной и красной тушью… корзинка с рукоделием, с изящными ножничками начала прошлого века, с кружевной тесьмой… курительные трубки, привезенные из восточных колоний… черепаховый лорнет и часы с маврами и артемидами, чьи золотые стрелы в агатовых колчанах погнули чьи-то неловкие пальчики… старые, хрустящие почтовые конверты, заклеенные старинными марками далеких стран и сургучными гербовыми печатями… Ничего такого… совершенно. Все идеально, изысканно, безупречно. И не оставляет странное, навязчивое ощущение, что этот дом – всего лишь роскошная картинка, иллюстрация для толстого глянцевого журнала элитного декораторского мастерства… Словно в нем не жили все эти годы, а законсервировали внутри него само время… чисто, красиво, безжизненно. …даже под стеклянным куполом роскошной оранжереи, где пышные заросли рододендронов могли бы посоперничать красотой с их родными тропическими лесами… …даже в немоте инкрустированного рояля и нетронутости чашек в хрупком стеклянном буфете… …даже в запахе свежей полироли полок с тяжелыми фолиантами, с чистенькими кожаными корешками, которые не раскрывали бог знает сколько лет, а только протирали и холили, как любую мебель… Даже у омег, мало что имевших в личной собственности, и то было что хранить. Безделушка, присланная щедрым и добрым заказчиком… сувенир, приобретенный во время нечастых визитов в город… подарок, презентованный по случаю именин или Рождества хозяином… Живой, настоящей памяти было гораздо больше даже в скромном гранатовом деревце Джона, любовно выращенном им из косточки на подоконнике своей комнаты. Совсем не идеальное, кривобокое и слегка рахитичное… Пенек от веточки, сломавшейся, когда в грозу ветром распахнуло окно, и горшок упал на пол… Проеденные каким-то вредителем листья… Джон две недели протирал каждый из них мыльным раствором, и деревце поправилось… Он даже разговаривал с ним по ночам, когда становилось уж очень одиноко… Прощаясь, Джон подарил свой гранатовый кустик Матиасу – тому самому, с чувственными переспелыми губами, придававшими ему дикий флер сексуальной порочности. Но Джон отлично знал, каким веселым пересмешником тот был, какие невинные комплименты отпускал распутный на вид рот и как смущенно пламенели смуглые ацтекские скулы от пристального взгляда очередного претендента на гибкое, стройное тело и нескромную ночь… Джон поддернул рукав, и из-под манжеты вынырнул разноглазый медвежонок – маленький зеленый зрачок сверкнул, подмигивая, и Джон улыбнулся, погладив круглые ушки кончиком пальца. «Ты не мог бы это снять?» – как-то спросил его Чарльз, заметив болтающееся на запястье украшение. «Нет», – не задумавшись, ответил Джон, нахохлившись и ожидая выволочки за дерзость. Но супруг лишь пожал плечами и больше не заговаривал на эту тему… Во всем жила память. Но не в этом прекрасном особняке, выстуженном временем-без-любви. Пруд… Джон облюбовал это место почти сразу. Легкая дикость и намеренная, аккуратно взращенная простота хранила живую красоту старинного английского парка – с устричными ракушками вдоль извилистых дорожек, с бледными хрупкими розами, похожими на робкий румянец сельских девственниц, со старыми деревьями, крепко державшимися за родовые земли узловатыми корнями и помнившими еще правление принца Альберта и его благословенной Виктории… Где-то в левой его части – за ажурной кованой аркой, увитой девичьим виноградом и синим клематисом, за бархатной изумрудной лужайкой, похожей на старинный плюш, в тени жимолости и нежной сирени был устроен маленький, неправильной формы водоем, уже на четверть захваченный кувшинками, остролистом и колышущимися вольными гривами мискантусов… Тихое, уединенное место, где к воде задумчиво склоняется громадная Старая Ива с выгнутым, корявым стволом почти в два обхвата… Длинные гибкие ветви с узенькими, как птичьи перья, листьями тихонько раскачиваются на ветру легкой кисеёй. Восьмигранная смоляная скамейка из мореного дуба обнимает дерево старинным египетским ожерельем, и его очертания эхом повторяет небольшой пандус, выдвинутый над стеклянной гладью, по которой скользят непоседливые водомерки – наперегонки с проносящимися под ними серебристыми силуэтами маленьких вёртких рыбок… Вслушавшись в тихий шепот ветра, Джону вдруг представил, как было бы здорово сидеть на этом нагретом солнцем причале, скрестив под собой ноги, и, пока никто не видит, бросать плоские округлые камешки, которыми вымощена дорожка к пруду, и смотреть, как бегут от них гладкие кольца по черной, прозрачной до самого дна воде… И тут же нахмурился, озадаченно сведя брови у переносицы… Какие еще камешки?! Извилистая тропинка была выложена антрацитово-пепельными плитками, повторявшими своими контурами очертания скамейки вокруг дерева… Только почему-то ладонь потяжелела, будто вспоминая ощущение зажатого в кулаке гладкого окатыша… теплого, влажного от вспотевшей детской ладошки… Джон судорожно втянул воздух, пропитанный сладкой свежестью молодой листвы, развернулся на пятках и быстро зашагал прочь… – Милорд был не против… – пожилой садовник словно оправдывался. – Дорожки пришли в совершенную негодность задолго до того, как их милость вернулся из-за границы. Плитку проще содержать, хотя эти камешки очень нравились… Он осекся и замолчал, растерянно уставившись Джону в лицо. – Кому? – Сэр Джон, Вам лучше поговорить об этом с милордом… простите, – Старый слуга сник, комкая в натруженных ладонях свою видавшую виды кепку. – О чем именно мне лучше поговорить с милордом? Садовник еще колебался. Он торопливо пожевал тонкими губами, огляделся по сторонам. – О детях… Джон так оторопел, что даже не заметил, что мужчина быстро удалился, что-то бормоча себе под нос… Дети… Болван! Как он мог не заметить этого?! … Дом был прекрасен. Комнаты на любой вкус и для любого случая. Гостиные, столовые, кабинеты и библиотеки… Все, что душе угодно, но ни единого намека на детскую – словно новых наследников аист приносил уже в зрелом возрасте и совершенно не нуждавшимися ни в погремушках, ни в деревянных лошадках, ни в книжках с большими картинками, ни в бдительных гувернерах… Этого просто не могло быть… Если дети были «заказными», никто не рискнул бы оставить их с самого рождения и до совершеннолетия вне дома, где их ждал отец – слишком дорогой была затея завести ребенка, чтобы потом можно было так рисковать, передавая его в чужие руки. А что касается младенцев, рожденных в браке… Тут тем более нечего было думать – состоятельная семья окружала долгожданного отпрыска всей заботой и роскошью, которую только могло обеспечить последнему ее немалое состояние. Странность номер два. В громадном Уотфорд Холле не было детской. … Этим утром Чарльз опоздал на завтрак. Джон успел съесть и свою овсянку с цукатами, и пару блинчиков с медом, и даже хрустящий, поджаренный до прозрачности бекон… До кофе он, правда, не добрался, но карамельная корзиночка уже потеряла половину своей пышной кремовой макушки… – Доброе утро, Джон… – на лице милорда, когда он появился в столовой, явственно боролись два чувства – досада и облегчение. – К сожалению, я вынужден отбыть в Лондон. Проблемы в Парламенте требуют моего присутствия… но думаю, тебе это не интересно. Скорее всего, я вернусь только через неделю. Это время позволит тебе привыкнуть к уединению, а мне – соскучиться по твоему обществу… Когда у тебя течка? Джон поперхнулся и едва не пролил черную, исходящую сумасшедшим ароматом влагу себе на колени, безуспешно пытаясь поймать ртом край чашки. Ничего не получалось, и ему пришлось поставить ее на блюдце, брякнув фарфоровым донышком непозволительно громко… – Через два месяца, – похолодевшими губами зачем-то соврал он. «А почему он спрашивает? Он же давно должен был это почувствовать»… У Джона так сгустился и усилился феромоновый фон, что на него уже невольно начинали реагировать слуги-беты, совершенно беспричинно улыбаясь ему на каждом шагу… Шерлоку будет интересно узнать и эту загадку… Вот только как… – Чарльз, – вдруг решился он, – у нас ведь будут дети? Если он хотел загнать мужа в ступор – Джон вполне мог себя поздравить. Милорд выронил сложенную газету на стол. Падая, та снесла на пол кофейную пару и тарелку с булочками. Лакей, стоявший безмолвной статуей у стены, мгновенно бросился убирать наведенный беспорядок. Чарльз бессмысленно проследил глазами возню у своих ног и уставился на Джона – так, словно с ним вдруг заговорила стена. – Разумеется, – с трудом проглотив хрипотцу, выдавил он. Но уже в следующий миг пришел в себя и присел за стол. – Почему ты спрашиваешь? Ты здесь именно для этого… Ведь это то, что омеги делают лучше всего… – усмешка была не слишком веселой и слегка нервной, – рожают детей? Но смутить Джона сегодня у него не вышло. – Просто в доме нет детской. Я подумал… – Дом стоял пустым почти двадцать лет. Детей в нем быть не могло. Если нужно, мы переделаем любую гостевую, какая тебе понравится, – он посмотрел на Джона в упор. Тот храбро выдержал взгляд: – Но ведь она должна была тут быть? Супруг проследил, чтобы слуга вышел за дверь, унося осколки устроенного погрома. – Так… – припечатал он кружевную скатерть широкой ладонью, – думаю, рано или поздно эта история до тебя все равно дошла бы… болтовню прислуги иногда не вытравить даже каленым железом… Породистый подбородок занял боевую позицию баллистической ракеты среднего радиуса действия. Джон поежился, но отступать не собирался. – В этом доме жила семья моего брата. Двадцать лет назад они погибли в аварии, когда я служил в посольстве по ту сторону океана… Страшное несчастье, невыносимые воспоминания… С тех пор тут нет детской… Надеюсь, вопросы исчерпаны? Вопросов, напротив, появилась масса, но Джон благоразумно кивнул. Не сейчас. – Гарольд, выйдите. Подождите Вашего господина в его комнате. Камердинер бросил на хозяина быстрый взгляд и, поклонившись, покинул столовую. – Джон… – тон мужа был странным, – ты мой законный супруг, а это накладывает на тебя определенные обязательства. Через две недели в Букингемском дворце состоится прием у Её Величества Королевы по случаю ежегодного вручения государственных наград и принятия конституционных поправок к закону, касающихся как тебя лично, так и всех омег по стране в целом… …закон Майкрофта Холмса принят… там будет Шерлок… возможно… –…обязан сопровождать на каждом светском мероприятии, даже если тебе это не слишком интересно. Там будет множество чужих… мужчин. Альф… Ты понимаешь, о чем я? Джон медленно помотал головой. Не понимал – догадывался… – Я знаю, что теч… – слово ему определенно не нравилось, и Чарльз брезгливо морщился, – …цикл еще не наступил, но мне придется поставить метку на твою шею. Казалось, муж действительно сожалел, но то, как его глаза сверлили ту самую шею, говорило об обратном – милорд просто жаждал вонзить в его кожу свои неправдоподобно-молодые белоснежные зубы. – Знаю, это неприятно, больно. И след пока что не слишком долго продержится… Но тебе придется потерпеть. Причем сделать это следует уже сегодня, до моего отъезда, чтобы отметины немного зажили и не причиняли неудобства, когда… Я категорически не могу представить ко двору непривязанную омегу. Джон встал, не дослушав. Обогнул край стола и опустился на колени, подставив спину и свои вожделенные плечи. Пальцы быстро, не позволив самому передумать, расстегнули пуговицы, позволяя одежде упасть на бедра. Холодные руки настороженно и почти испуганно прикоснулись к гладкой коже над седьмым позвонком, опустились до линии плеча, проследив миграцию колких мурашек… Джон вздрогнул и склонил голову набок, выказывая первобытное подчинение. Жар дыхания опалил короткие волоски. Джон зажмурился в тот же миг, когда его плоть хрустнула под решительным напором резцовых кромок… Боль пронзила, обескровила, обезволила. Без эндорфиновой анестезии она сломала в мозгу все границы выдержки – Джон закричал, обмякая и заваливаясь на пол. Но муж успел его подхватить поперек груди, прижать к себе, не разрывая контакта со своим ртом… Его голодное, звериное урчание – урчание хищника, насыщающего утробу – гудело в ушах вперемешку с ревом собственной крови в венах. Голова кружилась, и Джон возненавидел себя за слабость, цепляясь пальцами за обхватившие его руки… – Все-все… уже все… – муж уложил его на маленький неудобный диван, несколько быстрых шагов, тихая возня… влажное и холодное накрыло яростно пульсирующее место укуса. Он не смог даже зашипеть – ранку защипало, едко обожгло, растекаясь по коже жидким пламенем, но тут же все плечо и шея онемели, а обоняние уловило чуть сладковатый мускатный аромат… – Это притупит боль и немного изменит твой естественный запах… ты привыкнешь. Без вопросов, Джон. Думаю, тебе стоит полежать тут еще пару минут… Джон не слушал. Третья странность. Муж не может изменить его запах… «Без вопросов, Джон…» … А потом он нашел тайник.