Портреты

      Он все равно пришел в следующие выходные. И в следующие после них. Я привык к нему, привык к его визитам, к тому, что он постоянно приносил вкусное, к тому, что он просто был. Мы не интересовались жизнью друг друга, не задавали лишних вопросов, и в этом было что-то удобное и правильное. Быть рядом ровно настолько, чтобы не было одиноко. Не врастать друг в друга. Так было долгое время, безумно долгое и абсолютно никакое. Я был все так же болен своим прошлым, радости не приносил ни секс, ни фильмы, ни что-либо еще. Я стал жить от встречи до встречи, разграничивая ими свою жизнь на маленькие кусочки, от которых мне не нужно было ровным счетом ничего. Эдакая пластмассовая линейка, бездушная и дешевая, с грубо насеченной шкалой свиданий.       А потом закончилось и это. В один день.       Прошло несколько месяцев, по крайней мере, так считала моя внутренняя линейка. В пятницу он не позвонил, только сбросил смс, что приедет завтра. Я хотел ответить, но на телефоне не было денег, и с мыслью, что надо как-то уточнить время, я уснул прямо за столом.       Проснулся я утром от настойчивого писка дверного звонка. С трудом распрямив затекшую спину, я поплелся к двери, нутром чувствуя, что это он. И верно. Я рефлекторно оправил джинсы и открыл. - Привет, - кивнул он, привычно входя внутрь и протягивая мне пластиковую коробку, - я притащил картохи жареной, мать вчера сделала, я один столько не сожру. Вкусно, правда.       Пока он разувался, я беспомощно сжимал коробку в руках и лихорадочно соображал. Мать? Значит, он с матерью живет? Или она ему помогает? Господи, я даже не знаю, как живет человек, с которым я трахаюсь несколько месяцев. Хотя зачем мне оно? - Ты рано сегодня, - я улыбнулся, чуть склонив голову набок. Вова передернул плечами и прошел в ванную мыть руки. Объяснения излишни, мы ведь просто трахаемся, ведь так? Я раздраженно поставил на стол контейнер с картошкой, полез за чашками, чтобы по обыкновению сделать ему чаю.       Чуть шаркая ногами, он вышел из ванной, задержался на пороге кухни, смотря на меня. - Тебе помочь? - В его голосе сквозила улыбка, и я против воли улыбнулся в ответ. - Да нет, я сам тут. Иди в комнату, я сейчас.       Когда я доделал чай и, подхватив обе кружки и контейнер с картошкой, вошел в комнату, он сидел перед моим мольбертом. Лист был зачернен почти целиком, только в центре осталось белое пятно, размером примерно с ладонь. Я молча поставил посуду на стол. - Маленький... что же тебя так зацепило? - вдруг спросил Вова, поворачиваясь от мольберта ко мне. Я непонимающе посмотрел на него, а он продолжал: - Тебя кто-то обидел, предал? Ты потерял кого-то? Бедный мой...       Он неожиданно встал, безапелляционно заключил меня в объятия, прижал к себе, чуть покачивая. Он шептал что-то и поглаживал по спине, а я не мог даже закрыть глаза и лишь не моргая глядел на черноту мольберта.       Прошло несколько минут, он все продолжал обнимать меня, а я вдруг стал успокаиваться. Глаза сами собой закрылись, и тут меня прорвало. Я рассказал ему всё.       Про то, как любил, про то, как меня прогнали, про то, как мы писали это гребаное объявление, про то, как я впервые, еще в детстве, придумал зачеркивать лист, про то, как мне нравится рисовать и как много я раньше рисовал и фотографировал Его... и как потом ночью, спрятавшись в парке, сжигал, поливая бензином, и рисунки, и фото, едва дыша от внутренней боли.       Вова сидел рядом, положив руку на мое колено, и просто слушал, разделяя со мной и старый парк, и гарь сожженной бумаги, и хлопок подъездной двери, разбившей вдребезги мою душу. Мне казалось, что я впервые не просто рассказываю об этом - как было раньше, когда я плакал, бессовестно и по-детски, придя посреди ночи к Дену - а именно делюсь. Выплескиваю и разделяю этим свою боль.       Когда я выплакался, он заставил меня выпить принесенный мной чай, а сам молча трогал карандаши и мольберт пальцами. Я внимательно и настороженно наблюдал за ним, боясь быть непонятым, отвергнутым. Время от времени мне начинало казаться, что вот-вот он фыркнет, высмеет меня, но тянулись секунды, а этого все не происходило. Я почти задремал, утомленный самим собой, когда Вова вдруг подал голос: - Слушай... А ты мог бы меня нарисовать? - Я мог бы. Ты хочешь? - Да, - он помедлил, и вдруг его палец твердо и жестко ткнул в оставшееся пустым на мольберте место. - Здесь.       Я давно не рисовал с натуры, но в том, чтобы рисовать именно его, было что-то правильное. Я старательно выводил грубоватые, жесткие черты на бумаге, наслаждаясь тем, как легко и гармонично уходят его темные волосы и края воротника в черноту листа. Вскоре из просвета в моей депрессии, чуть улыбаясь, смотрел он.