Mein Herzschlag.

— Я ухожу из приюта, Роджер! — светловолосый, сжав пальцы в кулак, устремил яростный взор в сторону директора Интерната, кто, склонив голову над портретом Погибшего Воспитанника, выслушивал негодования мальчика. — И не вернусь больше! Ты меня слышишь?! — Но, Майло... — попытался вставить свое слово седовласый, как его сразу же перебил блондин, недовольно притопывая ногой и обхватывая взъерошенную макушку ладонями. — Когда Хлоя придет, я уйду вместе с ней! Я... Я не могу видеть ее страдающей! Да. С того дня моя жизнь вновь научилась различать цвета, невзначай преподнесенные судьбой; красный — цвет Любви, сверкал широкими полосами на горизонте моей угнетенной души, а желтые лепестки Разлуки пеплом разносились по сердцу, возрождая собой неизвестные мне цветовые гаммы, мелодия коих гулко переливалась в дремавшем подсознании, в самой его глубине, на дне, где волны Горечи постепенно смолкали, а Шторм больше не нарушал парившей в облаках тишины.       И вот, я вновь молча стою перед дверьми Вэмми Хауса, в упор глядя куда-то в расстроенное, пасмурное небо, что снова плачет, даря Уинчестеру очередные потоки свежести и аромат сырого асфальта.       Дверь отворяется, и... Моему взору предстает голубоглазый мальчишка, в слезах бегущий ко мне, а вскоре, его руки уже обвивают мне шею, все крепче и крепче сжимая в таком теплом, искреннем объятии. — Майло?.. — немного удивленно спрашиваю я, глядя на шмыгающего носом мальчика, который всем телом прижимается ко мне, пытаясь согреть, как только может. — Я ухожу с тобой! — отчаянно выкрикивает голубоглазый, сжимая в пальцах мое до ниточки промокшее пальтишко. — Я стану достойной заменой Мэлло! И ты больше не будешь страдать! Не будешь, обещаю!       Во мне расцветают неописуемые чувства, появления которых мне уже приходилось испытывать раньше... Испытывать, просто смотря Ему в глаза, вынуждая улыбку вырисовываться на Его тонких губах, и просто прося этого сурового немца посмеяться вместе со мной над тонкими шутками Мэтта. Но... « Михаэль ведь тоже обещал... И что с того? »

***

      Сердце бешено колотилось где-то в груди, а по ресницам скользили еле улавливаемые взором слезинки, что через пару секунд грузно стекали по щекам, оставляя за собой влажные тропинки. Я ничего не помнила, да и вспоминать в тот момент мне чего-либо не желалось; лишь страх перед Похитителем царствовал надо мною, и от этого становилось становилось до злости противно, обидно и просто горестно. — Ни капли не изменилась, — мой слух пронзил бархатный голос, опять же скрывавший в себе бесконечное число усмешек — таких знакомых, пробивавших на душераздирающий крик о том, как же сильно мне не хватало этих высмеивающих ноток, заигрывавших интонаций и просто голоса... Его голоса! — А ведь пять лет прошло, замухрышка. Да чего ж ты трясешься так? Я не убью тебя, дурочка.       Неуловимая боль наэлектризованной волной прошлась по моим органам, заставляя тем самым болезненный стон слететь с моих, чуть посиневших от холода, губ. Тусклый свет падал мне на лицо, от чего глаза слезились еще сильнее, но вскоре тот померк, — стоило чьему-то силуэту заслонить собой хрупко державшуюся на проводе потолочную лампу; силуэту, облаченному в кожу. Силуэту, обладатель которого сверлил меня взглядом своих пронзительных, бирюзовых глаз, а непослушные русые пряди слегка колыхались под влиянием стоявшего неподалеку вентилятора. — К-кто ты такой?.. — недоверчиво спросила я, прикрыв покрасневшие глаза ладонью, дабы не было видно слез, что, выдавая мои чувства, тяжело капали на потрепанную рукоятку замшевого дивана; глупо... Ведь я уже заранее знала ответ. Знала, какие слова сорвутся с уст сурового, словно гроза, блондина, в очах которого играли все те же не унимаемые языки пламени, как и пять лет назад. — Мэлло. Второй наследник L, — терпеливо пояснил синеокий, присаживаясь на корточки и протягивая мне обтянутую кожаной перчаткой руку. — Это я... Ми-ха-эль. Помнишь?       Все, что я пережила когда-то в столь печальном детстве — не являлось пустым, ничтожным, или жалким. Все это стоило пережить, ради одной вот такой встречи; встречи двух по-взрослому выглядевших людей, но все также по-детски относившихся друг к другу, как и в самые первые дни — дни нашего давно ушедшего, яркого, словно летняя бабочка, десятилетия. — Мэлло! — стоило моргнуть глазом, как мои руки уже крепко прижимали удивленного блондина к себе; тонкие пальцы погрузились в пушистые русые волосы, и, тяжело дыша, я перебирала каждую золотистую прядку с безграничной, и лишь мне известной любовью.       Да, это на самом деле был он — тот самый мальчик, который выжил и продолжал жить, веря в свои желания, и стремясь к их исполнению; верил в мечты, кои переполняли его еще с самых малых лет, шагая с ним в ногу и улыбаясь во все зубы. Подумать только!.. — Ты что себе позволя... — хотел, было, вспылить златовласый, но сразу же усмирил разбушевавшийся в нем гнев, вспоминая; а ведь сколько лет прошло, и теперь он станет хамить той, в коей когда-то души ни чаял?.. Прикрыв глаза, Михаэль еще крепче прижал мое дрожащее от страха тело к своей груди, в которой и билось его сердце — сердце, полное таких же обычных надежд, таких же нелепых мечтаний, как и, наверное, у меня. — Прости. Прости, я не хотел бросать тебя. Хватит плакать, глупышка... — Мне... — по комнате разнеслись жалобные всхлипывания, но, почувствовав, как теплая ладонь принялась поглаживать мне волосы, плавно проходясь по темно-каштановым прядям, я замолкла, вслушиваясь в отрывистое дыхание разнервничавшегося блондина. Кожаные перчатки полетели на холодный паркет, и, одиноко украшая собой пустую комнату, поблескивали, подобно морским волнам на свету палящего солнца, роль коего исполняла слабо мерцавшая лампада. — ...Казалось, что я потеряла тебя... Навсегда... — А-хах, думаешь, мне было сладко? — усмехнулся русоволосый, отстраняясь от меня, но всего-то на считанные мгновения; вскоре, кончик его холодного носа касался моего, а в синих глазах бушевал Океан Растерянности, с которым мой Корабль боролся уже долгое время, уворачиваясь от гневных волн, разрушавших все на своем пути. И вдруг... — Откуда этот шрам?.. — такое чувство, будто магма, растекшись где-то внутри, обрамила своими узорами воспламенившееся Сердце, а Душу заботливо накрыла качественными шелковыми платками, за секунду разодравшими столь хрупкую оболочку в дешевые лоскутья окровавленных тонов. — А вдруг Хлоя грохнется в обморок, если узнает? — подавив смешок, отозвался голубоглазый, взмахивая ресницами и устремляя на меня свой лукавый, пронзавший насквозь взор. — Мэлло волнуется за меня? — улыбнувшись краешком губ, я уткнулась носом в шею парня, сжимая в пальцах кожаный жилет, по которому, вскоре, покатился новый горько-соленый ручеек слез. — С чего бы мне кипятиться из-за какой-то плаксы? Я тебе не папочка, — и пусть он отшучивался едко, колко... Я чувствовала, как радость плескалась в нем, а яркие солнечные лучи, опьянившие наши рассудки, становились все жарче и жарче, грея пару воедино слившихся душ своим искрящимся, радушным сиянием.       Молчание, повисшее в комнате, совсем не напрягало, как раньше — теперь, два дорогих друг другу человека, сидя на пыльном паркете, пытались унять трепыхание взволнованных сердец, лишь иногда перекидываясь отрывистыми фразами, переполненными самыми разнообразными чувствами, о которых раньше я лишь читала книги, да смотрела фильмы с участием великолепно исполнявших свою актеров. А потом мне вспомнилось. — Твой двадцатый день рождения... — вымолвила я, уперев взор в пол, но вдруг... Вдруг широкие ладони обхватили мои плечи, сжимая их все крепче и крепче; нет, эти касания не приносили никакой боли — боли, которая, словно кобра, могла бы проскользнуть к сердцу, где и покончила б с его неритмичным постукиванием, всего лишь раз прыснув своим сладким, но мгновенно уничтожавшим ядом. — Тринадцатое декабря...       Его руки были неимоверно теплыми, неимоверно сильными, — настолько, что душа невольно заныла под влиянием неведомых ей чувств, напоминая о неспособности контролировать собственные эмоции, кои сводили все мысли в одну неразборчивую кучу, означавшую лишь одно: « Не останавливайся... Продолжай... » — Помнишь, значит?.. А ты и впрямь отличаешься от других, — выдохнул парень мне в губы, и, скоротечно распространившись, аромат горького шоколада окончательно привел мой рассудок к прощанию со своими же принципами, стереотипами и давно вызубренными правилами, моля о бесконечной ласке и любви со стороны холодного Мэлло, один взор которого мог либо испепелить, либо утопить в бездонной палитре красочных грез,— однако также легко поддаешься соблазну, как и многие другие...       Услышать такое было действительно обидно, но, сглотнув раздражавший горло ком, я лишь потупила взор в стенку, не смотря на обидчика, который. разбрасываясь шутками то направо, то налево, не думал, как сильно может задеть чью-то до дрожи ранимую душу. — За кого ты меня принимаешь?.. — после трехминутной паузы, строго спросила я, все еще не глядя в сторону Михаэля, руки которого ослабили хватку, но продолжали грузно лежать на моих плечах, согревая их и стесняя даже в самых незаметных движениях. — Всеобщей игрушкой считаешь?.. Да ты понятия не имеешь о суровости моей судьбы и ее жестоких играх! Мне не до всяких шуток и гулянок с други... — Успокойся! — оборвав меня меня на полуслове, выкрикнул русоволосый; и вот, похолодевшие пальцы резко приподняли мой подбородок, а голубые, подобно небесному одеянию, глаза, в коих тлели яростные огоньки, были устремлены на меня — дрожавшую от страха, державшуюся из последних сил, не своим голосом кричавшую про себя: « Только бы не заплакать опять, опять громко, навзрыд! » и до потери пульса испуганную девушку. — Когда у меня куча проблем, из-за которых я могу сдохнуть в любой момент, мне приходится тратить свое драгоценное время на успокоение рыдающей девчонки. Хватит плакать, дура.       А потом все, словно в тумане; кровь на губах, прерывистое дыхание, тревожившее каждую клеточку организма, обволакивая в сладкую дымку все, что окружало нас — меня и Мэлло, — в тот момент... Прикрытые глаза, длинные ресницы, судорожно дергавшиеся, ярко вспыхнувшие щеки, чей румянец поражал взор, сверкая на мраморно-светлой коже, походя на вечернее светило, покидавшее свою излюбленную небесную сцену, выкрашенную в блеклые розовато-голубые тона... Неужели это был тот самый Михаэль, чей характер не отличался особой романтичностью и добротой к окружающим?.. « Это..? »       Поддавшись вперед, я углубила поцелуй, запуская пальцы в золотистые волосы, и, почувствовав болезненное еканье в груди, поняла, что окончательно потеряла голову, позволив чувствам взять надо мной верх и править моим рассудком. Синеокий, прикусив губу, нервно сцепил свои руки позади моей спины, придерживая за талию, и, периодически отрываясь от меня, позволял отдышаться и заполнить легкие необходимой струей воздуха, потребность в которой была особенно велика в те бесконечные секунды блаженства. — Неплохо... — фыркнул парень, оставляя на моих разодранных губах последний легкий поцелуй, сразу же отпрянув; все-таки, его уст коснулась слабая улыбка, а длинные пальцы, скользнувшие по моим ключицам, кои прятались под воротом рубашки, поправили небрежно спавшую на лицо челку, после чего медленно отстранились, взволнованно дрогнув.       Приподнявшись со старых дубовых досок и в последний раз окинув меня надменным взором, блондин, переступая с ноги на ногу, неторопливо зашагал к побитой деревянной двери, щелкнув рукояткой которой, заполнил воцарившуюся между нами тишину вкрадчивым полушепотом: — Такие замухрышки, как ты, никогда не интересовали мою личность. Но... Тебя нужно было заткнуть, и поэтому я... — хриплый голос, что был обращен ко мне, смолк, и нервное пыхтение, суетливо заменив его, заставило меня расплыться в усмешке. — Не выдумывай себе всякого, короче. А если попытаешься влюбить меня в себя... Будь добра, уложись в неделю, — последняя фраза, сказанная на поникших нотках, повисла в воздухе, украшая собой свинцовую тишину; оборвала она ненужное ей существование лишь тогда, когда дверь с грохотом захлопнулась, а удалявшихся шагов больше не было слышно за порогом неизвестной мне ветхой комнатушки; слабый солнечный свет просачивался сквозь незаметные в стенах щелочки, а приглушенная птичья песня, царствовавшая за гранью ничтожных размеров форточки, неожиданно раскололась, преподнеся на прощание мелодичную трель, заключение коей погрузило в одинокое молчание весь Мир. « Неделя?.. » — задумалась я, коснувшись покусанных губ кончиком указательного пальца; алая бисеринка крови, скатившаяся по коже, безмолвно рухнула на выложенные елочкой, старые деревянные планки. — « До двадцать шестого января?.. »