Сыграй для меня

А.Марчелло — в переложении И.С Бах для клавира — Концерт ре минор 1ч За окном машины проплывает город, пока Джон на заднем сидении пытается собраться с мыслями и решить, что ему делать. Он не думает, можно ли доверять, он знает: доверять нельзя никому. Он не боится, ведь все, что с ним могло произойти, уже происходило; он знает, что не разучился бить. Но ему не нравится сама ситуация: он не любит быть загнанным в ловушку, а у него было достаточно времени понять, что его загнали, как мышку в клетку, и теперь кот хочет поиграть. Он знает, что музыка и ужин — лишь предлог. Джон отлично знает, как одни люди любят играть с другими. Они едут недолго, застревая в пробке всего пару раз, проскакивая светофоры, словно изящно уходя от погони. Камден[2] встречает автомобиль сгущающимися сумерками, сверкающей лентой канала и яркими лодками. Здесь красивые дома и магазины антиквариата. Кто бы мог подумать. Джон бы скорее сказал, что этот Мориарти живет в сверкающей вышке со стеклянными стенами в пол и дорогущей хайтековской мебелью. Водитель останавливает машину у небольшого белого особняка с красивой бордовой дверью, Джон оглядывается на канал, в котором плавают зажигающиеся вечерние огни. — Мистер Уотсон. Этот растягивающий гласные голос раздражает Джона до ужаса. Ему кажется, что нет в мире звуков противнее: он полон самонадеянности, этакой снисходительности и абсолютной уверенности во всем, просто уверенности. — Мистер Мориарти, — он выдыхает это имя сквозь зубы, словно челюсть свело судорогой, от чего его вид напоминает скорее разбойника, нежели музыканта. Без своего дорого костюма, в мягком кардигане, простой рубашке и растрепанный, Джеймс выглядит моложе, беззащитнее, хотя темный водоворот его глаз продолжает утягивать Джона на дно. Уотсон злится, потому что от этого взгляда не скрыться. Он говорит себе, что ему это не нравится. Он начинает себе врать. — Входите, на улице холодно, — с мягкой улыбкой хозяин дома отходит в сторону, впуская гостя. Холл небольшой, уютный, освещенный мягким светом. Джон стаскивает куртку; он боялся выглядеть нелепо в своем старом свитере, но сейчас, здесь, ему кажется, что он на своем месте. Это чувство гложет его: слишком хорошо он вписывается в этот дом, в эту плоскость. — Хотите чего-нибудь? — Джеймс рукой показывает в направлении коридора и приоткрытой двери. — Вина, виски, Мартини, может быть, воды. — Нет, только инструмент. Мориарти загадочно улыбается каким-то своим собственным мыслям, будто в голове у него целый список и он ставит напротив пунктов плюсы и минусы, выясняя одному ему известный алгоритм. Он идет первым, когда Джон не двигается с места; походка у него более расслабленная и оттого более соблазнительная: он двигается все так же изящно, покачивая бедрами, расправляя плечи, заставляя любоваться собой. «Фигляр», — думает Уотсон и сглатывает незаметно подступивший к горлу ком. Гостиная такая же уютная, просторная, наполненная светом и красивой мебелью. Во всем чувствуется вкус, характер, в каждой мелочи. У французских дверей во внутренний двор стоит кабинетный рояль. Еще даже не подойдя к нему, Джон чувствует, как вибрируют кончики пальцев от предвкушения. Это не простой инструмент — это премиум-класс. Стейнвей[3]. Черный глянец лака отражает его полный восхищения этим невероятным чудом взгляд. Плавные линии граней словно перетекают одна в другую. Этот инструмент наверняка сделали в единственном экземпляре, он стоит дороже, чем та машина, на которой его сюда привезли. Хочется медленно подкрадываться к нему, словно рояль может вскочить и убежать как олень, словно он живой, дышащий, теплый, словно внутри него бьется сердце. — Вы играете? — Джон не замечает, как расслабляется, медленно приближаясь к роялю и закатывая рукава свитера. — Давайте лучше по имени, Джон, я уже бесконечно устал от этой официальности, и нет, я не играю, — Джеймс улыбается и наливает себе в бокал то ли виски, то ли бренди — не разобрать. — Мистер… — Уотсон замирает, оборачиваясь на звук тихого, улыбающегося голоса, и тут же оказывается лицом к лицу с его обладателем. — Джеймс, — хозяин дома вглядывается в его глаза чуть пристальнее и протягивает бокал красного вина. — Успокойтесь, пожалуйста, Джон, вы в полной безопасности, выпейте немного, а когда будете готовы, я буду счастлив послушать все, что Вы захотите сыграть. — И не будет пожеланий? — Джон слегка ухмыляется и принимает напиток. — Нет, кроме одного — играйте. Вино, кстати, с моего личного виноградника в Чили. На языке — терпкий вкус винограда, сладость солнечно-плодовых нот, легкость, проникающая в сознание, растекающаяся по венам мягким теплом. Уотсон выдыхает чуть сильнее с необъяснимым облегчением, будто бы ему только и нужно было, что почувствовать это: тяжесть бокала в руке, гладкий бок рояля под пальцами и взгляд, оплетающий паутиной его тело. Джеймс садится в одно из кресел, закидывает ногу на ногу и старается не торопить своим взглядом настороженного гостя. Джон открывает крышку, проводит рукой по безупречным клавишам, пододвигает банкетку ближе, регулирует высоту, настраивает с любовью и восхищением. С минуту он просто держит руки над инструментом, позволяя впитывать в себя его настроение, его уникальность, позволяя выбрать, как ему звучать. Бах. Джон решает это спонтанно, просто начав наигрывать хорошо темперированный клавир, вспоминая весь первый том, открываясь и отдаваясь музыке и поистине совершенному звуку. Комната наполняется глубоким «голосом» рояля: он мягкий, шелковистый, но яркий, громкий и пронзительный. Он заставляет замереть на одном месте, внимать ему, покрывает кожу наслаждением. Уотсон играет так, что у Джеймса Мориарти перехватывает дух, он следит неотрывно за этой спиной и руками, за склоненной головой, зажмуренными веками и подрагивающими ресницами. Это лучшее зрелище в мире. В такие моменты Джеймс думает, что нет ничего прекраснее, нет ничего соблазнительнее и совершеннее, чем этот мужчина. Он не знает, что видят в нем остальные люди, но знает, что увидел в нем сам — силу духа. Теперь она вырывается из него вместе с вечной музыкой, вонзая свои острые когти так глубоко в его вселенную, что Мориарти понимает: вырвать их оттуда уже не получится. В этой музыке — все тайны вселенной, в ней философия тысяч лет, поколений, народов, в ней жизнь и смерть, в ней истина и совершенство. Ни одной неправильной ноты. Джон не останавливается: заканчивает одну мелодию и тут же начинает следующую. Пальцы сливаются с клавишами, превращая тело в продолжение этого великолепного инструмента. Он почти чувствует, как и сам звучит, словно музыка перетекает через него и выходит с тихим выдохом наружу. Когда дыхание Джона сбивается и он доигрывает последние ноты, на плечо ложится мягкая рука. Уотсон не напрягается, сидит с закрытыми глазами, улыбаясь своим мыслям. — Он создан для Баха, — Джон кивает головой в сторону инструмента. — Он создан для тебя, — Джеймс тихо смеется. — Ужин. — Что? Да… да, конечно. В соседней столовой сервирован маленький столик. Мужчины садятся молча, боясь нарушить хрупкое перемирие. Джон, такой мягкий и податливый, не огрызается, он расслаблен и спокоен. Джеймс надеется ничего не испортить. Уотсон доедает последний кусок с тарелки, нехотя отставляя от себя фарфоровое блюдо. — Кофе, — предлагает Джеймс. Почти не надеясь на положительный ответ, понимая, что снова останется один через несколько минут. — Да, — поспешно соглашается Джон, не заботясь о том, как звучит его голос. Мориарти улыбается, пока гость его не видит. С кофе покончено, и Джон просто сидит, поглядывая на Джеймса и не решаясь спросить. — Говорите, Джон, — не выдерживает мужчина, слова звучат чуть более резко, чем бы ему того хотелось. — Простите, могу я еще раз сыграть? — Уотсон смущен. — Вам так понравился инструмент? — Джеймс не замечает, как его губы расползаются в улыбке. — Очень. Когда отрывистые минорные аккорды раздаются в комнате, Джон думает, что слишком расслабился. Он ругает себя, пока пальцами выводит причудливые трели, с усилием придавливая клавиши, надеясь, что это сотрет с них его беспечность. Темп должен быть быстрее, но Джон боится, поэтому играет медленней и чувственней. Это уже не Бах, хотя именно он переложил этот концерт для фортепиано. Уотсон особенно любит первую его часть. Джеймс видит, как с последним тихим аккордом поднимается уже другой Джон Уотсон, готовый отбиваться, убивать и огрызаться на любое слово. Он вежливо прощается с этим тоже привлекательным Джоном, мысленно мечтая увидеть его истинную ипостась, находящуюся, несомненно, где-то на середине этих состояний. Ему хочется провести рукой по ежику золотистых волос, растрепавшихся за вечер, но он сдерживается. За Джоном закрывается дверь. _____________________________________________________________________________ Джеймс сидит на банкетке, оглаживая пальцами клавиши, к которым прикасались его руки, мечтая разбить этот порочный круг, вырвать из своей души это наваждение. Но перед глазами все еще стоят картинки того, как он закусывает губу, пока играет; или как он раскачивается и поводит плечами. Он представляет, как бы Джон прекрасно смотрелся с этой закушенной губой в его постели, или как бы поводил сильными плечами, стоя на коленях со связанными руками. Джеймс сходит с ума от нетерпения. [1] Amoroso — аморозо — любовно. [2] Камден — https://ru.wikipedia.org/wiki/Камден [3] Стейнвей — https://ru.wikipedia.org/wiki/Steinway_%26_Sons