Сыграй для меня

The Piano Guys — Waterfall Джон просыпается во вторник, не веря, что вчера действительно поехал к этому странному человеку. Джеймс — кажется, так он просил его называть. Джон тяжело вздыхает и поднимается с жесткой кровати. Он стоит напротив зеркала и не понимает, почему ему хочется улыбнуться своему отражению, не понимает, почему он так хорошо себя чувствует, не понимает, почему он выспался. Кошмары — их не было, осознает Джон, с удивлением обнаруживая, что выспавшимся нравится себе гораздо больше. Он пьет крепкий чай с двумя ложками сахара, намазывает тост клубничным джемом и думает, что встал слишком поздно: в таком настроении просыпаться надо как можно раньше. «Интересно, чем любит завтракать Джеймс», — предательский голос в голове не хочет оставить Джона в покое. Он запрещает себе думать о таких вещах, усиленно хмурясь, будто это возможно. Ему не снились кошмары! Красный день календаря. Джон идет на соседний рынок, где можно подработать, разгрузив пару машин; главное — не покалечить пальцы, но сегодня он чувствует в себе отголоски прежней мощи: той силы, которая могла справиться с чем угодно. Руки остаются целы, а вот на левую ногу он теперь прихрамывает. Главное, чтобы не трещина. Как можно было уронить ящик? Джон возвращается домой, принимает душ и снова выходит: надо подстричься, давно пора. Парикмахерская недалеко, сразу за углом; там работает чудная старушка, которая стрижет его с тех пор, как он поселился в этой квартире — миссис Тернер. Погода все такая же отвратительная, как и раньше, да это и не удивительно, ноябрь всегда такой — промозглый и серый. Джон толкает стеклянную дверь, слыша звон колокольчика, кивает девушке за стойкой и заглядывает в зал. — Здравствуйте, миссис Тернер, — эта женщина под шестьдесят — одна из немногих, кому он готов дарить хоть и слабую, но все же искреннюю улыбку. — Джон, милый, здравствуй, — у нее сухие губы, которыми она неизменно целует мужчину в щеку. — Подожди минут пятнадцать, я скоро освобожусь и мы приведем тебя в божеский вид. Ты давно должен был зайти. — Простите, немного задержался. — Я ведь могу стричь тебя и в долг, дорогой, — Джон хмурится, но не обижается, просто пожимает плечами и садится на низкий диванчик. Странное у него сегодня состояние, он давно не чувствовал себя так — почти хорошо. Он думает, что это неправильно, но не в силах забыть звук того потрясающего инструмента, голос Джеймса и его взгляд на своей спине, плетущий паутину невесомых прикосновений. Джон вспоминает и вспоминает: каждую ноту, каждый удар пальцев по клавишам, Баха, ради которого, казалось, создавался этот рояль. Губы трогает чуть заметная улыбка. А вчера он улыбался? Джон закрывает глаза и понимает, что да. Это неправильно. Почему ему так приятно, что этот мужчина тянется к нему? Он лишь игрушка, прихоть миллионера, развлечение — нельзя забывать об этом. Джон слишком хорошо понимает, что будет, если забыть. Картины из прошлого — ужасные, хотя и размытые — все еще встают под его закрытыми веками, заставляя плотнее сжать губы и сцепить пальцы до белых костяшек. Нельзя позволять себе думать об этом. Джон открывает глаза и просто наблюдает, как порхают руки его знакомой над головой очередного клиента. Иногда ему кажется, что она стрижет по волоску — так тщательно она работает. Почему эта женщина здесь? Что скрыто за ее доброжелательностью? Какие трагедии привели потрясающе талантливые тонкие пальцы в это богом забытое место? Никто не знает, как люди вдруг становятся неудачниками, как рушится их жизнь. Просто настает день, когда им больше нет мест на пьедестале (а кому-то никогда и не было), и они скатываются вниз, цепляясь руками за пролетающие рубежи. Действительно можно ухватиться или это всего лишь обман сознания — тоже никто не знает. Но все мы оказываемся однажды в месте, которое гордо именуем нашим спасением, домом, соскребая сердце в кучу битого стекла и воздвигая новую религию. — Джон, — голос миссис Тернер вырывает его из этих странных мыслей. — Иди сюда. Уотсон поднимается с дивана и, неловко прихрамывая, подходит к креслу. Он снимает и вешает куртку, избавляется от клетчатого шарфа, усаживается в кресло и смотрит на свое отражение, пока клеенка обвивает его горло, заставляя поморщиться от неприятных ощущений. — Что делаем сегодня, Джон? — миссис Тернер улыбается, глядя ему в глаза через зеркальную гладь. — То же, что и всегда. — О, я так не думаю, дорогой. Ты так оброс, что я могу сделать тебя чуточку привлекательнее. Что скажешь? — Полагаюсь на Ваши золотые руки. Джон выходит через сорок минут, идет к метро, все еще прихрамывает. У него новая прическа, она заставляет думать, что Джеймс снова будет ухмыляться. Он делает это просто потрясающе — чуть поджимает губы, растягивая их в еле заметной улыбке на левую сторону, и почти неслышно хмыкает себе под нос. Джон понимает, что не должен этого помнить. На работу он приходит вовремя. Хозяин молча оглядывает его и уходит в кабинет. Джон уже и не помнит, как оказался у этого угрюмого человека. Он мало что помнит из начала своей «новой жизни». Джон играет все, что его попросят: баллады, ирландские песни, джаз, Битлов и U2 — его пальцы порхают над клавишами. Мужчина слышит, как тяжело идет звук, как он гаснет раньше времени — теперь уже ему мало этого рояля. Его тянет к тому — черному, звериному, умеющему жить своей жизнью инструменту. Он чувствует это даже пальцами, впиваясь ими в прозрачный лак. Уотсон пьет кофе и возвращается ровно в одиннадцать. Он никого не ждет, нет, правда. Он просто играет «В Лодке», потому что привык и потому что это классика. Рабочий день заканчивается, посетителей просят выйти, кому-то приходится помогать. Обычно Джон уходит чуть раньше, стараясь сбежать до того, как пьяные засидевшиеся личности захотят предложить ему скрасить их одиночество. Сегодня все не так. Официанты убирают столы, бармен вытирает стойку, охрана разминается, перешучиваясь, а Джон вдруг начинает играть что-то отрывистое, захватывающее, накрывающее с головой словно волны. Он не может больше сдерживать этот порыв. Он не писал долгие годы, думая, что совершенно растратил собственный талант, но сейчас все вокруг замирают, слушая, как он отпускает свою душу гулять по тугим струнам, натянутым под черной лакированной крышкой. Джон закрывает глаза и просто расслабляется; он так давно хотел этого, но боялся, что музыка выйдет скорбной, тяжелой, лишь усугубляя камни, давящие на его сердце, но сейчас из-под его пальцев бьет лишь чистый водный поток, омывающий все его естество, очищающий грязь и засохшую кровь. Мелодия несет облегчение, тепло и нежность, ревет, то накатывая, то снова отступая, будто живая. Последний аккорд — и по залу проносятся тихие выдохи и вдохи. Джон встает и идет к кухне. Он всегда выходит через черный ход. — Джон, — его окликает бармен, — это было просто потрясающе, дружище. «Да-да», — несется со всех сторон. — Спасибо, — улыбка, выдох. Со сцены можно уходить. _____________________________________________________________________________ Джон остается после закрытия всю неделю, даже в воскресенье, когда «Адажио» работает до четырех утра. Он репетирует до хруста в пальцах, до сведения мышц, получая от этого ни с чем не сравнимое удовлетворение. Его слушают каждый раз, замерев, и возвращаются к своим делам лишь тогда, когда он начинает мелодию по второму кругу. Уотсона не отвлекает ни звон посуды, ни разговоры; он лишь покачивается в такт и играет, играет, играет… В понедельник он просыпается поздно, понимая, что совершенно не успевает с делами. Что неделя его вымотала, а эти репетиции не могли не сказаться на его самочувствии. Надо раньше ложиться спать, говорит себе Джон, прекрасно осознавая, однако, что эти лишние полтора часа он действительно проживает, позволяя музыке уносить себя в личную вселенную. Это его космос. Его кошмары вернулись следующей же ночью. Этого следовало ожидать, но Джон благодарен даже за один день без скрипа горячего песка на зубах, без звуков вертушки и шипения рации, без стонов и взрывов, без автоматных очередей и лиц тех, кого он не смог спасти. Он стоит под душем расслабленный, стараясь смыть с себя собственное прошлое, прекрасно зная, что даже с кожей ему не счистить этого налета войны. Джон проводит рукой по влажным волосам. Миссис Тернер прекрасно потрудилась в этот раз: стрижка чуть длиннее той, что он носил раньше. Но эти стоящие ёжиком золотистые прядки ему очень идут, аккуратно спускаясь к выстриженным вискам и ровному затылку. Он думает, что это неправильно, что Джеймс может его не так понять, но когда он одевается несколько минут спустя, то сам не замечает, как надевает черную водолазку вместо рубашки с шотландской клеткой. Уотсон смотрит в окно, допивая кружку неизменного «Эрл Грей», когда машина подъезжает к углу его дома, разворачиваясь, как огромная черная ящерица. Автомобиль блестит даже в эту грязную погоду. За окном сгущаются сумерки, темнеет теперь быстро и рано. Джон оставляет недопитый чай на подоконнике, когда вылетает из квартиры, на ходу залезая в куртку. «Это все «Стейнвей», — повторяет он про себя словно мантру. — «Этот чертов рояль лишил меня последних крох разума, все из-за него». Джон знает, что врать себе бесполезно, но ведь это так увлекательно. Дорога пролетает даже быстрее, чем в прошлый раз, пробок почти нет, а светофоры уступают дорогу. Камден встречает неизменными огнями, утопающими в канале, и лодками, о борта которых разбиваются редкие волны. — Джон, — Мориарти стоит в дверях в мягких домашних брюках и темном джемпере, снова отступая, чтобы впустить гостя в дом. — Добрый вечер. — Добрый вечер, мистер Мориарти, — Уотсон поджимает губы, стараясь выглядеть строже. — Я просил называть меня Джеймс, — хозяин дома слегка кривится, но потом бросает взгляд на гостя, стягивающего куртку, и словно обводит его силуэт длинными ресницами. — Вы прекрасно выглядите, Джон. Черная водолазка обтягивает крепкий торс, красивые плечи и руки, джинсы — классические, но прилегающие в бедрах, новая прическа вытягивает лицо, делая мужчину чуточку моложе и стройнее. Уотсон говорит себе, что не планировал таких перемен, что это случайность, но заинтересованный взгляд Джеймса оставляет на его коже жаркий румянец. Джон хмурится и проходит к инструменту следом за собственным наваждением. «Не впускать в свои мысли, не впускать, гнать, как можно дальше», — он повторяет это, как молитву, но предательский голос откровенно на стороне противника: «А не поздно ли ты спохватился?» — Вина? В прошлый раз Вам понравилось, — Мориарти немного нервничает, когда протягивает ему высокий бокал на тонкой ножке, наполненный ярко-бордовой жидкостью. — Спасибо, Джеймс, — Джон обнимает пальцами тонкий хрустальный бок, замечая, как расслабляются плечи мужчины. Он улыбается. — Это снова Чили? — Нет, — хозяин дома наполняет второй бокал вина. Сегодня он не хочет виски: ему нужен терпкий, пьянящий вкус винограда с солнечными росчерками, наполненный золотом Тосканы, так похожий на эту загорелую кожу, пряный запах тела и светлые волосы. — Это итальянское. Джон пробует его на вкус, понимая, что оно совершенно. — Как Вам это удается? — Уотсон ухмыляется, облизывая губы. — Что именно? — Джеймс усаживается в кресле. — Так выбирать вино — оно идеально, словно настроение разлили по бутылкам. — Я сам занимался виноделием. Сейчас уже не могу выкроить времени, но раньше искренне любил это занятие. Вино и есть настроение, оно имеет свою душу, каждое вино уникально, его ни с чем не спутаешь. Для каждого есть свое время, и я рад, что для этого вина наступило оно именно сегодня. — Оно какое-то особенное? — Мое первое вино. Не самая первая бутылка, конечно, но это было еще когда я путешествовал по Италии. Это была Тоскана и потрясающая вилла, окруженная виноградниками, владелец ее, Фабиано, взял меня на работу и учил делать вино. Тогда я хотел знать о винограде все. В тот год мы разлили эти бутылки. Я выкупил их все до единой. Сыграйте мне что-нибудь, Джон… — Что-нибудь, что напомнит Италию? — Да. — Что же… Скарлатти, Вивальди, Россини? — На Ваш вкус, — Джеймс заворожено следит за гибким телом мужчины, за перекатывающимися мышцами под тонкой тканью, когда Джон ставит свой бокал на невысокий столик и проходит к роялю, замирая перед ним на миг. Уотсон опускается на банкетку, пальцами впитывает настроение инструмента и чувствует, как соскучился по рокоту его «голоса». Рояль отзывается мягкими звуками Вивальди, заставляя расправить плечи и откинуть назад голову, наслаждаясь волной гениальности этого композитора. Джон переключается на Россини почти перед самым ужином. Он останавливается на громких нотах концовки, все еще проживая эту увертюру с закрытыми глазами, когда на его плечо ложится мягкая ладонь. — Вы уже устали, Джон. Пойдемте ужинать, — Джеймс слегка сжимает пальцами руку мужчины через ткань, заставляя того поднять голову и посмотреть на него. Синие звезды и черные омуты превращаются в водоворот вселенной, от которого у Джона кружится голова, а у Джеймса расползаются по спине мурашки. — Могу я, — выговаривает Уотсон, — сыграть еще одну вещь? Мориарти опирается локтями о крышку рояля и с улыбкой кивает. Инструмент с первых нот заряжается этими переливами, вбирает их в себя и отдает тут же звенящими каплями. Джон понимает, что писал музыку именно для этой комнаты, для этого человека и этих клавиш; он закусывает губу и закрывает глаза, уже не видя, но чувствуя восхищение во взгляде Джеймса. Движения его пальцев отрывисты, каждая нота срывается и падает в пропасть, а Уотсон играет, ни на секунду не задерживая рвущееся наружу вдохновение. Этот инструмент будоражит его сознание: он настолько совершенен, так идеально отзывается на любое движение его рук, что музыка, льющаяся через него, оживает, разливаясь по комнате, как водный поток. Джон подводит мелодию к краю, углубляя все звуки, прикусывая мягкую плоть еще сильнее, позволяя пальцам лишь в самом конце чуть расслабиться и закончить на мягком, но ярком аккорде. Кажется, весь воздух застыл, а время затихло, усмиряя бег часовых стрелок. Джеймс нарушает эту тишину — мягко, аккуратно — не разбивая наваждения, только прогоняя беззвучие: — Это ведь Вы написали? — Да, — Джон не хочет открывать глаза, он хочет домой: он сделал то, ради чего хотел быть здесь этим вечером, теперь он хочет обратно. — Вы прикусили губу, — Джон откашливается, вдруг чувствуя на своей губе мягкий палец. — Так… темпераментно. Как это называется? — «Водопад», — Уотсон открывает глаза, только когда слышит удаляющиеся к столовой шаги. «Джеймс было бы правильнее, чем водопад», — он давно проиграл своему подсознанию и сейчас лишь обреченно соглашается. — «Он и есть водопад». На ужин мясо по-неаполитански[2], еще немного вина, салат, на десерт Джона уже не хватает. Они говорят об Италии, в которой Уотсон никогда не был, но в которую влюблен Джеймс. Мориарти думает о том, как преобразился этот мужчина, как красив он расслабленный и довольный. Он не может отвести взгляда от следа на губе, в который впивались зубы, пока он изливал свою душу. Джеймсу жаль, что Джон откровенен с роялем, а не с ним, но он помнит, что никогда не проигрывает. Уотсон устало потирает глаза, и хозяин дома просит подать машину. Уже в коридоре, когда Мориарти старается запечатлеть в своей памяти эти усталые, сонные черты лица и мягкую улыбку, украдкой появившуюся на лице, Джон вдруг хмурится и задает вопрос: — Не понимаю, Джеймс, Вы можете получить все, чего бы только ни захотели, для Вас может играть любой оркестр. Почему я? Зачем Вы все это делаете? Мужчина опускает глаза — его гость еще не готов знать правду. — Спокойной ночи, Джон. [1] Waterfall — водопад. The Piano Guys — Waterfall — было взято за основу того, что сочинил Джон. [2] ФИЛЕ МИНЬОН ПО-НЕАПОЛИТАНСКИ Ингредиенты: — говядина (вырезка) 450 г, — хлеб 100 г, — макароны 80 г, — масло сливочное и сыр по 40 г, — соус томатный (кетчуп) 150 г, — вино белое 40 г, — перец черный молотый, соль по вкусу. Приготовление Говядину зачистить от пленок, разрезать на порции, отбить, посолить, поперчить и обжарить на масле с двух сторон. Обжаренное мясо положить на поджаренные хлебные крутоны, полить частью томатного соуса с вином, гарнировать сваренными и заправленными маслом макаронами, посыпать тертым сыром. Отдельно в соуснике подать томатный соус.