Сыграй для меня

A Great Big World — Say Something (feat. Christina Aguilera) Джон не спит. Он сидит на кровати и вглядывается в противоположную стену. Сегодня понедельник, он выглядит уставшим и измученным. Сны совершенно вымотали его, но, вопреки ожиданиям, это не были кошмары — это были, скорее, фантазии. «… горячий язык прокладывает влажную дорожку по его груди к животу, обводит впадинку пупка, опускается ниже, скользя по чувствительной коже. Он напряжен до предела, словно сейчас взорвется, ощущая, как сбитое дыхание обволакивает …» Уотсон плохо помнит прошедшую неделю, ему кажется, что она вообще скрылась в тумане его памяти. Он не помнит, как играл вечерами, не помнит, что делал по утрам, он помнит только свои сны, эти чертовы фантазии. Искушение, которому он почти не может противостоять. Как там говорил лорд Генри? «Лучший способ справиться с искушением — поддаться ему»? «Что же, мистер Уайльд, вам бы понравилось мое решение», — думает Джон и уходит в душ. Он знает, что за ним пришлют машину, но не хочет ехать на ней. Он думает, что пойдет на это сам, до конца, добровольно. Джон одевается, стараясь выглядеть лучше, чем обычно. Вода смыла с него налет неуверенности, бессонные ночи, но вот желание блестело в глазах и серебряными нитями оплетало его тело. На улице падает снег. Мелкая, мокрая крошка, которая забивается под шарф и холодит шею колкими прикосновениями обломков льда. Джон бредет по Камдену, стараясь вспомнить, как пройти к этому белому особняку, что стал причиной всех его несчастий. Он смутно узнает магазины и дома, когда проходит мимо них, вспоминая, как проносился здесь неделю назад, не разбирая дороги, не видя перед собой мира, лишь чувствуя, как горят его губы и стучит сердце. Бордовая дверь среди белых стен так ярко выделяется в закате, что он замечает ее домов за десять. Она превращается в маяк, к которому его тянет, как мотылька на свет огромной свечи. Он знал с самого первого дня, когда этот мужчина оказался за столиком в «Адажио», что все будет именно так. Форт-Нокс пал. «Сегодня день Уайльда», — думает Джон, вспоминая другую цитату: «Благие намерения — попросту бесплодные попытки идти против природы». Лучше сгореть быстро, чем тлеть каждый день. Он подходит к двери, мнется перед ней, пытается постучать и отдергивает руку, снова и снова смахивая мелкую снежную крошку с золотистых волос. Опять поднимает руку, но дверь вдруг открывается, и на пороге стоит Джеймс. — Джон, вы совсем замерзнете, если сейчас же не войдете, — его голос тихий, теплый, такой домашний, переливающийся спокойствием, которого нет в этих черных глазах. В них читается облегчение, удивление, словно он и не ожидал больше увидеть этого застывшего в нелепой позе мужчину. Мориарти тянет его за рукав и усмехается. Джон думает, что это самое прекрасное зрелище. Форт-Нокс не пал — он выкинул белый флаг. — Джеймс, я… — Простите меня, Джон, я бы очень хотел извиниться, правда, я не должен был этого делать. Джон думает, что после этой фразы лучше всего было бы уйти, развернуться прямо сейчас, толкнуть гладкое дерево и выйти, чтобы больше никогда не вернуться. Но он уже продал свою душу за портрет, точнее, за собственное отражение в темных зрачках напротив. Поэтому он просто делает шаг вперед. Один шаг: он переплетает дыхание мужчин, заставляет Джеймса прижаться спиной к стене; он лишает Джона остатков сдержанности, так что тот просто набрасывается на эти губы, впиваясь в них жестким, изголодавшимся поцелуем. — Так достаточно понятно, что извиняться не за что? — говорит Уотсон, оторвавшись от своего наваждения, проводя руками по стройному телу, запечатанному еще в строгий деловой костюм цвета мокрого асфальта. — Красноречиво. Джон теряется, вдруг отступает на полшага, но его удерживают узкие ладони на талии. — Что ты как воробей, — Джеймс смотрит нежно, — пойдем наверх? Уотсон кивает, сглатывает, но идет, пока Мориарти тащит его за руку по лестнице. Он никогда не был на втором этаже, поэтому замирает на пороге комнаты, видя большую мягкую кровать с широким изголовьем и подушками. В затихающих сумерках по стенам отбрасывает отблески канал, проглядывающий в окно. В солнечные дни спальня, наверное, искрится лучами, но в вечернем свете фонарей она выглядит так загадочно. Джеймс подходит вплотную, заглядывает в глаза гостю, проводит большим пальцем по скуле и говорит: — Я так рад, что ты пришел. Джон, позволь мне, позволь мне сделать с тобой все, я больше не могу скрыться от тебя. Ты преследуешь меня ночами, днями, на совещаниях, дома, в поездках — везде. Джон, прошу тебя, прошу… Это признание превращается в бессвязный шепот, когда Мориарти чувствует на своих губах облегченный выдох — он не один такой. Одержимость, которая накрыла их с головой, словно пуховой периной, не только не таяла с каждым поцелуем, она лишь нарастала, набирая обороты. Она раскручивалась, как тугая пружина, грозя выстрелить так высоко, что никто из них не справится с этой силой удара. Джеймс просто толкает его на кровать, больше не сдерживаясь, он срывает одежду, покрывает его шею и грудь — каждый дюйм открывающейся кожи — страстными поцелуями. Джон закусывает губу, стараясь подавить стон, и у Мориарти срывает последние оковы, сдерживающие его. Он вгрызается в этот след от зубов, он вылизывает контур, заставляет стонать уже в голос, заставляет превращаться в мягкую массу расплавленного металла от нежности и жесткости прикосновений и поцелуев. Уотсон почти теряется в этих ощущениях: их слишком много, они закрывают собою весь мир, они перекраивают реальность на свой собственный лад, они — музыка, которую Джеймс играет для него. Только вместо инструмента — его тело. Джон стягивает дорогой пиджак, старается отложить его в сторону, но цепкие пальцы вырывают у него предмет одежды и отбрасывают в угол комнаты. Рубашка летит туда же, запущенная точным движением руки капитана. Они оба не могут насытиться поцелуями, не могут примириться с прикосновениями, которых им недостаточно. Мориарти вжимается в его бедро, опускает свои руки на ширинку темно-синих джинс, смотрит заворожено, восхищенно, как Уотсон выгибается на покрывале от таких невинных еще ласк. Хочется большего, хочется всего и сразу. Он же просто само искушение — инкуб, демон, притворяющийся ангелом. Джеймсу с трудом удается оторваться от этих губ, от синих глаз, совершенно потерянных, заполненных лишь желанием и нежностью, но он все же встает с кровати, проходит к комоду и достает оттуда какой-то предмет. — Джон, позволь мне, — шепчет он жарко, пряча свой трофей за спиной, усаживается на бедра мужчины, наклоняется и обводит языком ушную раковину, прежде чем снова промурлыкать мягким баритоном, — скажи мне «да», Джон. Джон ищет подсказку, но в темном взгляде ее нет. Это решение только его. Он может остановиться совсем, просто сказать «нет» и посмотреть, что это, а может облизнуть губы и выдохнуть несмелое «да» прямо в эти потрясающие губы, которые накрывают его веки, прокладывают свои тропы и пути по его лицу. Джеймс поднимает его руки над головой, продолжая исступленно целовать то губы, то щеки, подернутые легкой щетиной, то шею. Первые десять секунд Джон не понимает, что оказывается прикованным к изголовью кровати, пока паника не нарастает, не сбивает дыхание, не заставляет дернуться под сидящим на нем мужчиной. — Тише, тише, Джонни, я не причиню тебе вреда, умоляю, поверь мне, — Джеймс гипнотизирует своим взглядом. Его горячий язык прокладывает влажную дорожку по его груди к животу, обводит впадинку пупка, опускается ниже, скользя по чувствительной коже. Уотсон напряжен до предела, словно сейчас взорвется, ощущая, как сбитое дыхание обволакивает натянутую в паху ткань. И Джон кивает, отпуская страх, заставляя себя сосредоточиться на других ощущениях, помимо холодного металла на запястьях. Джеймс отстраняется и снимает с любовника брюки и белье. Он оглядывает его беззастенчивым, восхищенным взглядом, оглаживает шрамы, проводит рукой по животу, спускается к напряженному члену и сжимает его ладонью, от чего у обоих снова вырываются стоны и еле слышные проклятия. Мориарти не выдерживает, он наклоняется вперед и касается языком головки. Джон жмурится, дергается, почти кричит, но скрыться от яркости ощущений, которых никогда не испытывал до этого, не может. Это идеально. Просто потрясающе. Губы Джеймса смыкаются на его члене и опускаются по стволу. Уотсон приподнимает голову, чтобы увидеть эту картину, и тут же откидывается назад. На это невозможно смотреть. Это самое развратное зрелище, которое он только видел. Дыхания не хватает, голова мечется по подушке, руки инстинктивно сжимаются, а свои бедра Джон совершенно не контролирует — вот на этих ощущениях Мориарти отпускает из плена припухших губ его плоть. Он шарит руками по постели, пытаясь найти что-то, пока, наконец, до Уотсона не доносится шелест фольги и звук разрываемой упаковки. Джон думает, что с Джеймсом все будет иначе. Он думает, что тот позаботится о нем. Когда он чувствует мягкое прикосновение ладони, раскатывающей по его члену тонкий слой латекса, когда он чувствует как Джеймс садится на его бедра, когда он понимает, что тот подготавливает себя, когда звуки проезжающих машин, стоны, мимолетно срывающиеся слова сливаются в музыку страсти, оплетающую Джона Уотсона — он понимает, что все будет совершенно по-другому. Он выдыхает: «Джеймс», но тот не останавливается, упирается рукой рядом с его шеей, приподнимает бедра и начинает опускаться, ловя губами поцелуи и обрывочные фразы. — Боже, Джеймс, ты потрясающий, — Джон шепчет это, когда чувствует, как сильно сжимает тело Мориарти его плоть. Он не уверен, что сможет продержаться еще хотя бы минуту. — Джим, да, боже, не останавливайся. Ты великолепен… Когда Уотсон называет его сокращенным именем, Мориарти прикусывает его губу, а потом опускается до конца и начинает двигаться, раскачиваясь, как волны Ритдженс-канала, что виден в окне. Джеймс без стеснения ласкает себя, глядя из-под полуприкрытых век на лицо желанного мужчины, о котором он грезил так давно — с первого взгляда, если честно. Они шепчут друг другу какие-то нежности, глупости, пошлости, они так отчаянно тянутся за лаской. Джим выгибается, отклоняется назад, сильнее сжимает коленями крепкие бедра партнера, пока Джон, не в силах сдерживаться, вскидывает их вверх. Уотсон срывается первым. Он падает в водопад, почти слыша отзвуки первой написанной за долгое время мелодии. Сознание кружится перед глазами, реальность уплывает, сердце выстукивает бешеные ритмы, а с губ срывается почти криком имя. — Джим… Этого хватает Джеймсу. Протяжное, такое пошлое, хриплым от возбуждения голосом — и он сотрясается и падает на грудь Джона, тяжело дыша, подрагивая и шепча бессвязный послеоргазменный бред. Спустя пару минут Мориарти отстегивает руки любовника и покрывает поцелуями следы, оставшиеся на загорелой коже. — Уайльд был не прав, — тихо смеется Джон. — Оскар Уайльд? — Джеймс насмешливо приподнимает бровь. — Искушение нельзя побороть, но, поддавшись ему, можно перестать обманываться, что шанс есть. — У меня нет шансов, Джон Уотсон, — Мориарти смеется и целует его, оплетая руками, запуская пальцы во влажные медовые волосы. Ужин проходит в неспешных беседах. Уотсон больше не зажат — он расслаблен, улыбчив, он говорит с охотой, смотрит в глаза доверчиво и открыто, лишь иногда позволяя тени скользнуть по его синим глазам, но прогоняя ее каждый раз снова и снова. Он играет тихий блюз, не возражая, когда Джеймс становится позади него, откидываясь, прижимаясь затылком к его животу. Они засыпают наверху в объятиях друг друга, после новой порции ласк, после уверенных теперь ладоней Джона, которые сжимали бедра Мориарти, прижимали к себе, после поцелуев, покрывающих плечи и линию волос. Кошмары не посещают этот дом ночью, только ветер завывает, пытается рассказать спящим о том, как важно уметь вовремя говорить правду. Утро вырывает Уотсона из сна шелестом ткани и отсутствием тяжести на груди. Он открывает глаза и наблюдает, как Джеймс надевает рубашку и запонки, пока тот не замечает его. — Прости, разбудил. — Я бы не хотел проснуться без тебя, — Джон испуганно отводит взгляд, облизывает губу, думая, что мог сказать лишнее, прежде чем чувствует неспешный поцелуй. — Я бы хотел, чтобы ты засыпал в моей постели как можно чаще. Как насчет с ночи воскресения до утра вторника? — Надеюсь, я не буду все время прикован к кровати? — Не думаю, только если сам не попросишь, — Джеймс хитро щурится. — Отличная идея. Джон закрывает глаза, устраиваясь на подушке и чувствует легкий поцелуй в висок. Мориарти выходит из дома, садится в свой черный автомобиль и больше не может сдерживать мысль, которая прорывается укором, нарастая болезненным шумом в его голове. «Прости меня, Себастьян». [1] A prima vista (в пер. с итал. — буквально «с первого взгляда»), также prima vista, a vista или P. v. — музыкальный термин итальянского происхождения, указывающий на то, что музыкальное произведение (вокальное или инструментальное) исполняется без предварительного знакомства с ним или подготовки к нему. В русском языке иногда заменяется эквивалентным выражением «с листа», в немецком — «vom Blatt», в английском — «at sight» (также переводящимися на русский как «с листа»).