Сыграй для меня

Фредерик Шопен — Ноктюрн №1 b-moll, Op. 9 Фредерик Шопен — Nocturne No.20 in сis-moll, op. posth Clint Mansell — Memories (Someone We'll Never Know) Джон больше не мучается снами. Кошмары канули в прошлое, в неизвестность, забыли дорогу к его постели. Он живет уже шестой день только предстоящей встречей с Джеймсом. Как оказалось легко поддаться этому чувству, оказалось легко ждать его смс, оказалось так просто думать о нем, мечтать о нем, засыпать с мыслями о нем после сложного дня. Он играет последнюю на сегодняшний день композицию, на часах уже четыре утра, пьяные посетители расходятся под нежные, чарующие звуки Шопена. Пальцы легки как никогда, музыка льется нежнейшим потоком, обволакивая с ног до головы исполнителя этого ночного чуда в пустующем зале. Сегодня нет нужды задерживаться: люди разошлись даже раньше обычного, мелодия, которую он играл все неделю, и так струится по его венам, только и ожидая, когда ей позволят сорваться с мягких клавиш нужного инструмента. Джон бросается к выходу сразу же после того, как последний аккорд застывает в тяжелом воздухе зала и гаснет под потолком, запутавшись в парах алкоголя и лживых пьяных фразах. Его — счастливого, уставшего, но улыбающегося изо всех сил — недоуменно провожают восторженными взглядами парочка официанток. Никто не мог бы остаться равнодушным к этой улыбке: она очаровывала и заставляла улыбаться в ответ. Сколько клиентов совершали свои ошибки, покупаясь на эту заученную улыбку. Но та, которой Джон улыбался сейчас, да и весь вечер, что скрывать, не шла ни в какое сравнение с прежней: она освещала его лицо, словно он был маленьким ядерным солнышком, а это — его личная вселенная, где каждому достанется кусочек тепла, только вслушивайся в переливы нот, да разглядывай покрытые мелкими морщинками уголки глаз. На улице холодно, но Уотсон даже не надевает куртку, просто сжимает ее в левой руке, точно так же, как схватил минуту назад, пробегая мимо. Черная машина лениво преграждает ему путь, заставляя сердце стучать еще быстрее, хотя еще немного быстрее — и случится сердечный приступ. Дверь открывается, Джим недоволен. — Ты же замерзнешь, залезай внутрь, — он пытается выглядеть строгим, даже рассерженным, но Джон видит, как подрагивает уголок его губ, мечтая растянуться в знакомой ухмылке. Не нужно слушать слова, нужно уметь слушать сердцем интонации и чувства: «Я переживал за тебя. Я скучал». — Ты же спас меня, — Джон шутит, улыбается и отвечает: «Я тоже скучал». Джеймс приближается и нежно целует Уотсона, слизывая улыбку с его губ, сминая ее напором своих, но не ломая, просто давая понять: «Только моя». — Собственник, — выдыхает Джон, прижимаясь сильнее, крепче, чтобы знал, как сильно хотелось к нему все это время, чтобы верил, что только к нему, чтобы прочувствовал: «Я ценю». — Не верю, что ты сомневался, — смеется Мориарти, откидывается назад, утягивает за собой любовника и прижимает к себе, обхватывает руками. — Слишком долгая неделя. — У меня тоже, — запустить руку под его пиджак и сжать рубашку так просто, так необходимо, как и уткнуться носом в узел галстука. — Я так надеялся, что ты приедешь, но ведь уже понедельник, а тебе на работу. — За столько лет я заслужил выходной, — Джеймс озорно подмигивает, — так что время у нас есть. До рассвета еще несколько часов. Машина плавно скользит по пустым улицам, а двое мужчин могут просто вдыхать друг друга, как кокаин, как самый сладкий наркотик. Прикосновения, поцелуи, мягкие, ничего не значащие слова, просто уют, который может создать лишь ощущение влюбленности — легкость и крылья за спиной, мысли, как теплая карамель. Камден встречает их снегом, запутавшимся в желтом свете фонарей, лодки сковало льдом, асфальт блестит и разбрасывает огненные искры отражений. Небо светится еще яркими звездами, которые скоро начнут гаснуть в предрассветной дымке, и если Джон не заснет, он покажет Джеймсу, как можно укладывать их спать. Прямо как в детстве. Это смешная мысль, Уотсон улыбается ей, чувствуя, как теплые руки тянут его в уже приоткрытую дверь. Тихий щелчок — и вот Джон спиной прижимается к теплому дереву. В коридоре темно и свет включать никто совершенно не намерен. У Джеймса такие мягкие губы и теплые руки, что мужчина плавится под ними, задыхается от слишком ярких ощущений. — Хочу тебя, хочу тебя всего и навсегда, — шепчет Мориарти, проводя носом по его щеке, шее, скуле, выдыхая слова щекочущим прикосновением чужого дыхания. Джон отталкивает его легко, просто немного отстраняет, видит замешательство в глазах любовника и снова подталкивает, все ближе и ближе к лестнице на второй этаж. Джеймс облегченно выдыхает, понимая его замысел, и тянет на себя, улыбаясь, получая в ответ взгляды, полные желания брать и отдавать. Спальня встречает тишиной и застывшим воздухом, словно это невесомость — космос — их личная константа в зарождении новой вселенной. Джон стягивает с Джеймса пиджак, цепляется пальцами за галстук, знает, что еще должны быть запонки, которые нельзя просто вырвать и отбросить, но ничего не может поделать с лихорадочным движением рук и неконтролируемым желанием добраться до атласной кожи, прикоснуться к тому, кто держал его якорем всю неделю. Ему хочется почувствовать снова, как прижимаются эти губы к его соскам и животу, как мутнеет взгляд темных глаз, завороженный близостью, ему так отчаянно нужно все, что только Джеймс может дать ему, что каждый стон Уотсон ловит, как величайший в мире подарок, как совершеннейший в мире звук. Джон не помнит, как они все-таки раздеваются, как падают на кровать. Он плавится под поцелуями, сжимает руками покрывало, тянется за новой и новой лаской, прижимаясь телом так близко, чтобы даже воздуху не было места между ними. Когда Джеймс выдыхает, глядя ему прямо в глаза и касаясь между бесстыдно разведенных ног: «Хочу тебя. Ты позволишь мне?», Джон только коротко вдыхает и кивает, стараясь не впустить в сознание ничего плохого из прошлого. Он чувствует, как Джим прикасается прохладными, скользкими от смазки пальцами к его коже и замирает. Наверное, это ужас в его глазах заставляет Мориарти отдернуть руку, зашептать что-то успокаивающее, прижаться губами к его виску, просить прощения. Джон слышит его голос, словно из-под толщи воды, прежде чем ответить: — Прости, прости, все хорошо, продолжай. — Ты уверен, что действительно хочешь этого? — У Джеймса обеспокоенный взгляд, у него такие мягкие прикосновения и губы, старающиеся стереть с его век все старые воспоминания. — Не хочу, чтобы ты делал что-то, чего не хочешь сам. — Я хочу тебя — это единственное, что имеет значение, — голос твердый, хотя решимости не прибавилось, но это тот случай, когда время не поможет, когда важна только любовь и забота, когда вылечить душу могут лишь искренняя привязанность и нежность. Джим осторожно прикасается снова, он так нежен, что Джон почти не чувствует его пальцев, растворяясь в успокаивающем поцелуе. Первое проникновение вызывает волну паники, но любовник обнимает его свободной рукой за плечи, придерживая, лаская языком шею, и все проходит. Нет больше страшного прошлого — только Джеймс, нет больше месяцев кошмаров — только Джеймс, нет ненависти к себе или презрения — только Джеймс, его любовь и его прикосновения везде. Время растягивается на мгновения, минуты перетекают в вечность, это словно музыка, укачивающая на волнах, переливы, трели, рваное стаккато вдохов и нарастающее крещендо наслаждения. Джон расслаблен, влюблен, счастлив, и гармония расцветающего утра смешивается с громким стоном и вспышками света, будто под его веками свой рассвет. Может быть, так и есть, и это не только новый день, но и новая жизнь. — Джон, — шепчет Джеймс; едва отдышавшись, он заглядывает в глаза, проводит большими пальцами по его щекам, ища подтверждения, что был аккуратен и нежен, не задавая неуместных вопросов, только желая удостовериться. — Я в порядке, Джим, — улыбка, открытый взгляд; Уотсон думает, что это лучший контракт в его жизни и тихо смеется собственным мыслям. — Я правда в порядке, а ты просто потрясающий… Джеймс ухмыляется. За окном гаснут звезды. В детстве мы умеем укладывать их спать, если просыпаемся пораньше, пока родители не видят, заводим старый будильник и с полусонными глазами наблюдаем за маленьким чудом. — Иди сюда, — Джон встает с кровати, немного морщится, но сразу расслабляется, когда со спины его обнимают теплые руки. — Смотри, — Уотсон долго смотрит на небо, потом поднимает руку и закрывает пальцем маленькую подрагивающую звездочку. — Пять, четыре, три, два, один, — он убирает руку, но светящейся точки нет. — Мы называли это — «гасить звезды», — шепчет Джим, целует плечо, потирается носом о шею. — Ты, оказывается, романтик, — в его голосе только улыбка. — И я не могу перестать о тебе думать, даже когда ты рядом со мной. — Ну, хорошо хоть я не один такой, — Джон ложится обратно на кровать, устраивается поудобнее, ждет, пока Джеймс прижмется к нему, улыбается, зная, что ничего не может с собой поделать и уже откровенно не хочет. — Это вселяет в меня надежду. Рассвет поднимается из-за горизонта, окрашивая небо в фантастическую картину, но тяжелые шторы не дают холодным, почти зимним лучам потревожить спящий дом. _____________________________________________________________________________ — Что ты любишь на завтрак? — спрашивает Джон, хотя уже давно время обеда, а они задержались в постели, наплевав на все планы и тихие шаги домработницы по коридору. Надо отдать ей должное, мисс Райли — истинный профессионал, потому что от вида хрустящего бекона и поджаренных тостов у Уотсона просыпается зверский аппетит. На ее лице абсолютная бесстрастная доброжелательность, пока она передает Джеймсу письма, счета и отчеты о звонках на его имя. — Спасибо, Кити, Вы можете идти, сегодня вечером Вы нам не понадобитесь, мы ужинаем в городе, — Джон бросает на него удивленный взгляд, потом видит, как перед Джимом появляется тарелка с тремя блинчиками, политыми густым красным джемом, и на его лице отражается веселое недоумение. Мориарти не может сдержать смеха. — Что? — Блинчики с клубничным вареньем? Серьезно? — звенящие нотки смеха раздаются в голосе Уотсона. Он закусывает губы, сдерживая рвущееся наружу веселье. Джеймс с удовольствием кладет в рот кусочек лакомства и, зажмурив глаза, выдыхает: — С земляничным. Завтрак, прогулка, тихое предвечернее счастье, Шопен и смешные истории — все это окутывает мужчин, словно магия нежности. Джеймс пару раз отлучается для звонков, один раз пишет смс, но в целом его почти никто не беспокоит. Когда время ужина близко, и он просит подать машину, утаскивая Джона наверх, тот спрашивает: — Зачем куда-то ехать? Почему мы не можем остаться здесь? Вдруг тебя увидят со мной? — Ты боишься? — Джеймс улыбается. — Мы едем в тихое место; все, кто может меня там увидеть, абсолютно нормальные люди и мне нечего скрывать от них, да и я не политик, всего лишь финансовый магнат, так что одевайся. Я просто хочу провести с тобой этот вечер где-то помимо дома. Ты же не думал, что я буду тебя прятать? Или все-таки надеялся на наручники? — Джон быстро облизывает губы, почти сдаваясь, но во взгляде еще остается сомнение. — Я всегда «за», учти, — Джеймс почти мурлыкает и стягивает с Джона темный свитер. — Эта идея мне нравится больше. И почему ты меня раздеваешь, хотя настаивал, чтобы я одевался? — Потому что ты наденешь вот этот костюм, который приготовила тебе Кити, а я надену вот этот костюм, а потом мы выйдем отсюда и поедем ужинать, потому что так поступают все влюбленные люди, — Джон удивленно поднимает на него взгляд. — Ты же не будешь это отрицать? — Джим спрашивает почти уверенно, почти, только немного дольше вглядывается в синие глаза. — Нет. — Тогда одевайся. — Джим… — Прошу тебя, Джон, не надо об этом. Я мог бы купить тебе половину камденских магазинов — просто так — за сегодняшнюю прогулку, потому что так бы захотелось моему неуемному «я», но знал, что гордость в тебе тут же поднимет голову и испортит потрясающий день, поэтому я всего лишь предлагаю тебе один из своих костюмов для обычного ужина, тем более, что я неаккуратно испачкал твои брюки, и в них ты поехать не сможешь. Но ты же не бросишь меня одного? — Манипулятор. Ты — чертов манипулятор, Джеймс. — Не спорю, — ухмыляется Мориарти и пытается застегнуть все те же запонки на свежей рубашке. — Я помогу, — Джон осторожно поворачивает руку любовника в своих ладонях и первое из пары украшение поблескивает в неярком свете. — Почему всегда именно эти? Джеймс смотрит на него со странным выражением лица: немного виновато, страстно и слегка безумно. Слова не идут, он просто разворачивает Джона к высокому зеркалу и поднимает руку так, чтобы запястье и драгоценность оказались на одном уровне с его глазами. Уотсон выглядит удивленным и немного растерянным. — Твои глаза, — хрипло отзывается Джим. Синий глубокий цвет топаза перекликается с синевой его глаз, поигрывает бликами, острыми гранями, и Уотсон думает, что это и в самом деле безумно. Безумно и потрясающе. _____________________________________________________________________________ Еще одна неделя пролетает в мельтешении лиц, заботах по дому и работе. Впервые Джон проклинает свой ночной образ жизни. Они общаются почти одними смсками, за исключением того времени, когда Уотсон идет на работу, а Джеймс едет домой. Их жизни, словно в разных плоскостях, никак не могут соединиться в одном времени. Джон отправляет «Скучаю» часа в четыре утра и засыпает, едва касаясь подушки. Открывает глаза и находит «Я тоже. Ясного рассвета». Игра в кошки-мышки, как будто их разделяют часовые пояса. Он оглядывает свою квартиру и понимает, что их разделяет слишком многое. Это кабала — его чувства — это добровольное рабство, сдача в плен. И наказан он будет по законам военного времени тоже. Джон повторяет себе каждый день, что нельзя надеяться на еще большее, чем он уже награжден, но влюбленное сердце — самая упрямая в мире вещь. Джон думает, что все слишком быстро, и вспоминает тихий вечер в ресторане с приглушенным светом и манящей атмосферой интимности, скрытности, вальяжности. Он говорит себе, что может спокойно жить и без Джеймса, но проверяет телефон, как подросток, которых теперь не оттащишь от сенсорных экранов смартфонов. Воскресенье заканчивается тоскливым, как погода за окном, Шопеном, которого он, кажется, решил вспомнить всего, словно только музыка может связать воедино этот мир «Адажио» и мир Джеймса. Машина ждет на том же месте, что и в прошлый раз, но дверь открывает водитель, а в салоне Джона не ждут теплые руки и мягкие губы. Он знает, что это правильно, что Джиму завтра на работу. Он старается как можно тише раздеться и аккуратно заползти под одеяло, но когда накрывает своей рукой предплечье Джеймса, то чувствует переплетающиеся с его тонкие пальцы и слышит сонное: — Я постараюсь приехать пораньше, Кити приготовит тебе завтрак, и не ходи весь день в своем костюме, в шкафу есть все, что захочешь, просто выбери. Джон целует затылок упрямца и засыпает. _____________________________________________________________________________ На верхних полках обязательно должно быть что-то, что Джим уже не носит, думает Уотсон и усердно ищет, потому что не хочет взять любимые или слишком дорогие вещи. Но наверху, в основном, коробки с обувью. Когда одна из них падает и по полу разлетаются листы бумаги и фотографии, Джон еще не знает, что только что раскромсал свою жизнь, разбросал осколки себя по ковру светлой спальни. Это еще миг «до», когда руки зависли над инструментом, когда еще можно поменять свое решение: что сыграть и играть ли вообще. Стоит позвать мисс Райли, стоит пойти в столовую и съесть яичницу, но светловолосый, высокий человек, улыбающийся с фото, обнимающий смеющегося Джеймса, заставляет опуститься на колени и дрожащими руками перебирать свидетельства этого обмана и краха. «Договор партнерства между Джеймсом Мориарти и Себастьяном Мораном» «Допрос капитана Джона Х. Уотсона от NNNN/NN/NN» «Ходатайство от Джеймса Мориарти против капитана Дж. Х. Уотсона» И фотографии: школа, Лондон, море, кажется Греция, свадьба, охота — сотни маленьких игл. Джеймс улыбается, счастлив, держит за руку ночной кошмар Джона. Он знал, что это неспроста. Он ведь твердил себе день за днем и все равно поддался этому соблазну, этим черным глазам. Уотсон прислоняется спиной к шкафу и читает, читает до наступления темноты, пока, наконец, не раздаются шаги на лестнице. — Джон, ты здесь? — Джим включает неяркий свет бра и стягивает пальто, но замечая, что Джон на полу, бросается вперед. — Ты в порядке? Тебе плохо? — Хватит, — Уотсон резко встает, и отшатывается. — Прекратите, мистер Мориарти. Джеймс вздрагивает от резкого тона и официальности обращения, он вглядывается в кучу бумаг на полу. Воздух медленно откачивают из легких, пока он переводит взгляд с одного фото на другое, видит свои собственные показания черными буквами по белому полотну, где просил руководство должным образом наказать врачебную ошибку, при которой умер его супруг. У него до сих пор стоят перед глазами каждый толстый чиновник и каждая сумма взятки, которые он старательно выписывал на чеках, чтобы свершилось «правосудие» за одно остановившееся сердце. — Вы ведь специально это, да? — голос Джона полон неподдельной боли. От этого глухого, прежнего тона хочется выть и разбивать кулаки о стены. — Джон, — можно же еще объясниться. — Вы сделали это специально? Вы искали меня, предлагали работу и собирались отомстить за смерть Себастьяна Морана? — Джон все-таки был солдатом, и сейчас самое время вспомнить об этом, впуская в слова немного стали и жестокости. Джеймс мог бы соврать, мог бы прижать его сейчас и не отпускать, нашептывая оправдания и утешения, но какая-то часть его понимает — Джон должен знать правду, это честно по отношению к нему. — Да, — на облегченном полувыдохе отвечает Джим. — Я не думал, что ты его вспомнишь, я хотел просто посмотреть на тебя, на того, кто оставил меня одного в этом мире. Но ты… — Нет, не продолжайте, не надо этих стандартных фраз. Не унижайте ими себя, а меня все равно не унизить сильнее. Я помню Себастьяна Морана, и я прочитал все, что Вы сделали для решения трибунала по моему делу. Но вот, что я скажу: я не причастен к его гибели, несмотря на то, что причин убить его у меня было более чем достаточно, я сражался за его жизнь почти семь часов. А теперь прощайте, — Джон говорил и одевался, а теперь попросту обошел застывшего в дверях любовника, спустился в холл, неторопливо надевая куртку, и вышел на морозный воздух. Долорозо, флебиле, морэндо[2]… играть только с этими настроениями, инструмент испорчен, Джон Уотсон не подлежит настройке. Вечер наполнен звуками спешащих по домам людей, автобусов, машин, велосипедистов. Он не слышит их, не видит их, вокруг него туман, боль и звуки фортепьяно разрывают голову, желая вырваться наружу. Теперь Джон знает, как звучат воспоминания, убивающие его душу. Картинки последних недель проносятся перед его внутренним взором, обжигая, царапая, вгрызаясь изо всех сил, желая причинить как можно больше боли за эту ошибку. Весь мир замирает, фонари отступают под натиском тьмы любимых глаз, что никак не хотят покидать разум Джона. Это виолончель, именно она вторгается в его мысли, она плавает в черных зрачках воспоминаний: мягкая, похотливая, прекрасная и певучая, как Джим, как его голос. Ночь укутывает город темным одеялом, укладывает спать улицы и дома, подглядывает в окна, выведывая секреты и тайны. Она смотрит на него звездами и гадает, помнит ли еще этот замерзший, светловолосый мужчина, где его дом, как его имя и звуки человеческого голоса. Джон и сам не уверен, что все еще знает, кто он такой. Его мир разбит, а душу терзает неисполненная музыка и фантомная виолончель, в нотах которой ему чудятся темные глаза бывшего любовника. Память — прекрасный и ужасающий подарок небес, с которым он сейчас с удовольствием бы расстался. Он знает, что Джеймс, нет, мистер Мориарти, потерян для него, да и никогда не был его, на самом деле. Это все — чудовищный обман, попытка наказать, и она удалась. Жаль только, что он ни в чем не виноват. Тогда, может быть, было бы не так больно. Аккорды взрываются в подсознании тихими всплесками алой крови — музыка безжалостна и любима, как и он. [1] A tempo — в прежнем темпе. [2] Doloroso — с болью; Flebile — траурно; Morendo — «умирая», затихая.