Он был с небольшим уклоном...в голубой.

Невольно складывалось впечатление, что наше общение было сплошь построено на взаимном подтрунивании, с моей стороны, оно являлось вынужденной мерой, а вот с его… Владимир точно не стремился облегчить моё положение, а, значит, я по-прежнему играла роль временной забавы. Наверно, эти переживания отразились на моём лице, потому как он резко перестал улыбаться и внимательно посмотрел на меня. – Какая кислая мина…пожалуй, мне стоит отказаться от лимонов лет на пять. Грусть, тоска, печаль напали так внезапно? – Да, предчувствие предстоящей осенней хандры. – А моя хандра приходит зимой, немного необычно, правда? – Смотря для кого… – Хорошо, Никита! Предлагаю немного подсластить тяготы нашей жизни! – он не мог не улыбаться больше пяти минут. * * * – …а потом преподаватель ему и говорит: «Приведите хотя бы примеры плоских костей». А Миша, недолго думая, выпалил: «Мозги!». – Мозги? – прыснула я. – Плоские мозги? – Абсолютно точно! Именно такое прозвище Миша и носит с тех времён, – заключил Владимир. – Ха-ха-ха! – по причине излишней смешливости мне всегда было трудно успокоиться сразу, как того требовали нормы приличия. – Какая бурная реакция! Не думал, что такая незаковыристая шутка сможет настолько поднять настроение. – Я живой пример тому! – пытаясь подавить затухающий смех, вздохнула я. – А я не рассказывал тебе историю про корень? – Нет, – хитро усмехнулась я. – Хорошо, слушай. Это случилось, когда я учился в 8-ом классе. Был у нас тогда такой смутьян, балагур, хулиган – всё как полагается, – Вася Токарев. Ничего больше, кроме молодецкого задора и необузданного нрава, в нём не было. Учился он из рук вон плохо, с горем пополам переползая из класса в класс. Шёл как-то урок биологии, а мы тогда кости проходили. Учитель спросил Васю, уже успевшего нахватать двоек на года два вперёд, все уже замерли в ожидании скорой потехи. Стоит несчастный паренёк, с ноги на ногу переминается, что-то лениво подглядывает в тетради. Кто-то ему с задней парты подсказывает: «Голень! Скажи голень!». Вася и сказал по простоте душевной: «Корень!». Через несколько секунд почувствовал, что из уст-то вырвалось что-то не то, и поспешил исправиться: «Горень!». Я снова расхохоталась. Снова до неприличия громко и чуть визгливо, без всякого смущения и боязни осуждения со стороны Преображенского. Он смотрел на меня с улыбкой, больше напоминавшей улыбку, с которой отец наблюдает за нелепой попыткой объясниться нашкодившего ребёнка. – Знаешь, Никита, а с тобой так легко общаться. Так свободно и просто, – услышала я тихий голос Владимира. Сейчас в нём не было ни грамма иронии, ни единого намёка на сарказм, Преображенский будто избавился от чего-то гнетущего, чего-то давящего и смог вздохнуть полной грудью. До этого момента он словно жил под каким-то толстым куполом, отгораживающим Владимира от внешнего мира. Насмешки не для одной меня были щитом. – И с тобой так…так уютно. Прости, я не мастер подбирать слова, – замялась я. – А им не нужно быть. Сейчас его лицо почему-то оказалось непозволительно близко, так, что я даже чувствовала тёплое дыхание на своей щеке. Я сильно вжалась в скамейку, на которой мы сидели, боясь пошевелиться. Вчера мы оба находились под действием каких-то странных чар, сегодня же, при свете дня, всё обрело совершенно иной оттенок, а с ним и пришло осознание того, что я действительно побаиваюсь того, что сейчас могло произойти. – И куда делось то былое нахальство? И где тот смельчак? Я судорожно вздохнула, он опять прикрывался своим щитом. – А здесь, между прочим, не только мы, – постаралась как можно строже ответить я. – Поправимо. Может, убежим? – А давай! В нас бы никто не угадал взрослых: с весёлым хохотом мы промчались по парку, разогнав стаю кормившихся голубей, в этом безумном порыве веселья я схватила Владимира за руку. Он удивлённо вскинул брови, но ничего не предпринял, чтобы прекратить это безобразие. Преображенский упивался видом моих стыдливо краснеющих щёк и не позволял отнять руку. Мы забежали в какой-то подъезд, где он, вдоволь насладившись моим смущением, поцеловал. Мой диагноз давно уже был ясен и понятен, а болезнь из хронической стадии перешла в острую. * * * Следующие несколько дней я жила лишь ожиданием встречи с ним. Наши прогулки становились продолжительнее, а разговоры приобретали большую откровенность, но несмотря на это, он не спешил поделиться со мной самыми сокровенными тайнами. Впрочем, я не настаивала, предпочитая довольствоваться тем, что имела. Мысль о признании в собственной лжи я старательно гнала прочь, в самые потаённые уголки сердца, где она медленно пускала яд, отравлявший моё тихое счастье сомнениями. В налаженную жизнь стали входить новые привычки, которые порой меня пугали. В разговорах с родителями и Витой я невольно говорила о себе в мужском роде, пользовалась исключительно папиной туалетной водой, приобрела пару-тройку мужских рубашек, сказав маме, что они – не что иное, как очередное однодневное явление безумной современной моды. Родители, раньше чересчур терпеливо относившиеся к моим причудам, потому как были слишком хорошо знакомы с Витой, теперь беспрестанно пытались выяснить, что же происходит в моей жизни. Мой личный психолог, помощник и подруга в одном флаконе каждый раз успокаивала их, путанно рассказывая о «новом эксперименте». Родители согласно кивали и послушно соглашались с гениальностью её задумок, из описания которых они не поняли ни слова. Вита ходила мрачнее тучи и постоянно напоминала не только о необходимости скорейшего признания, но и о неотвратимости ожидавшего меня наказания, она располагала сотней теоретических способов, которые могли бы облегчить мою участь, но на практике ни один из них не мог сработать. Неловкие паузы наших бесед она предпочитала не заполнять привычным «по статистике», а оттого дружеские встречи проходили в неизменном напряжении. Я застыла в блаженной эйфории неизлечимо влюблённой, между тем, как время неотвратимо двигалось вперёд. Август скоро должен был подойти к концу: дни становились всё холоднее и короче, а счастье – менее безоблачным. В тот вечер дожди пришли в наши края. За неимением тёплых мужских вещей я была вынуждена идти на встречу с Владимиром в тонкой летней футболке. Изморось пробирала до костей, и я мелко дрожала, пытаясь унять стучащие зубы. – Никита, – насмешливо протянул Владимир, – чувства никому на пользу не идут. Никакой практичности! С этими словами он накинул мне на плечи свой пиджак и неожиданно рассмеялся. – Прости, – сквозь смех произнёс он, – кое-что вспомнил. – Наверно, что-то очень смешное, – мстительно фыркнула я. – Да, довольно забавный случай. Но это…из старой жизни, неизбежные отголоски прошлого. Мой настороженный взгляд не укрылся от Владимира. – Сейчас именно тот случай, когда будет уместна фраза: «Сказал А, говори и Б»? Я сдержанно кивнула, ожидая продолжения. Но его не последовало. Я знала, что смерть мне будет от собственного любопытства, но ничего поделать не могла. – И что же было там, в той старой жизни? – В старой жизни? А старая жизнь была наполнена, пусть это и пафосно звучит, предательством. Моя мать бросила отца, фактически отказалась от меня. Тогда я просто не понимал случившегося, мне казалось, что она обязательно вернётся. Но прошли годы, а чуда не произошло. Я был вырванной страницей из её биографии. А потом…потом я влюбился. В девушку. Не удивляйся, Никита. И опять глухой слепец был вычеркнут, вырван; меня снова коснулось предательство. А это поистине невыносимо, – он непроизвольно сжал кулаки и горько усмехнулся. – Двойное предательство искоренило во мне юношескую блажь. Глуп тот, кто придумал, что женский пол способен на любовь. Я почувствовала, как сердце болезненно сжалось и ухнуло куда-то вниз, а ладони покрылись липким потом.